время персоны грата

 Юрский Сергей Юрьевич

СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ: «СМЫСЛ ИСКУССТВА В ПРЕОДОЛЕНИИ НЕСОВМЕСТИМОСТИ»

 

Бродский и Шукшин – путешествие к несовместимости.

Наша встреча с актером Сергеем Юрским состоялась вскоре после его сольного концерта, на котором он читал произведения Василия Шукшина и Иосифа Бродского. Авторов настолько непохожих друг на друга, что Юрский назвал вечер «Путешествием к несовместимому». Между тем, обоих он знал лично, в отличие от Пушкина, Зощенко и Пастернака, которых читает со сцены. Оба произвели на него впечатление, которое повлияло на его собственную жизнь. Может быть, обращение к Шукшину и Бродскому после их ухода из жизни – это продолжение того диалога с умершими, который мы, не всегда замечая, постоянно ведем на этом свете? Так началась наша беседа.

 

-Это был вечер памяти Шукшина и Бродского?

-Нет, это был не мемориальный вечер, не похоронный и не памятный. Не оплакивание. Наоборот, попытка проанализировать прорыв, который совершили эти два автора в моей жизни. Вечер назывался «Путешествие к несовместимости» еще и потому, что эти люди, в принципе, не были моим alter ego. Знаете, как бывает, когда другой человек говорит то же, что и ты сам сказал бы. И ты счастлив. Такие авторы для меня есть, но не эти двое.

-А кто?

-Пушкин! Абсолютно – Пушкин. Булгаков. Чехов. Вот те, по отношению к которым я чувствую: и я бы так хотел сказать, как они.

-Может, все дело в том, что их, в отличие от Шукшина и Бродского, вы никогда не видели, и ничто не мешает абсолютности их текста?

-Но они для меня как живые, с которыми очень легко. А Бродский и Шукшин, хотя и занимают в моей жизни довольно значительное место, и оба были мне лично знакомы, – со мной несовместимы.

Что и есть, как я начинаю догадываться, смысл искусства: несовместимость и преодоление ее. Ибо оба они - люди высокохудожественные. Я не беру, кто гений, а кто нет. Слишком обидно, когда одному, Бродскому, всеми присуждено имя «гения» – что записано, подчеркнуто и даже оплачено. А Шукшина, при всей его истинной народности и невероятной популярности, которая Бродскому, может, и не удалась, – никто гением не называл. Поэтому не будем мерить их у столбика и отмечать, кто выше.

А вот то, что влияние их по-разному, но громадно, и, несмотря на чуждость, ты идешь к ним, и даже после смерти они составляют для тебя очень важные фигуры – вот это и есть путешествие к несовместимости. Поэтому для меня это не – припомним былое, а: пойдемте вместе и погрузимся в то, что не просто несовместимо, а, в общем-то, и неведомо.

-Не понял.

-Да, казалось бы, такие знаменитые авторы и – неведомость. Бродский – по фамилии и по тому, что он поэт и изгнанник, и что его судили, и что он в Америке стал еще лучше и получил Нобелевскую премию, и что он наша гордость – очень известен. А вот насчет того, чтобы им зачитывались…

Некоторый слой, очень узкий, его читает. Влияние его на сегодняшнюю поэзию – огромное. Но сама-то поэзия сжалась и скукожилась до невероятно узкого слоя людей, поэзией интересующихся. Количество поэтов, возможно, осталось прежним. А вот количество читателей поэзии, думаю, свелось почти к точке. Хорошо, если поэты только друг друга и читают.

-То есть поэзия, по-вашему, умирает?

-Наоборот. Она находится на взлете. У меня этому много доказательств, и одна из важнейших причин взлета  – Бродский. Он дал тот финальный рывок пушкинской эпохе, который завел людей, и они начали писать. Хорошо писать. При этом, повторю, Бродский неведом подавляющему большинству даже тех, кто покупает его книги и ставит их себе на полки. Просто неведом.

В какой-то мере талант Бродского настолько велик, что, мне кажется, он и ему самому был не вполне ведом. Он шел за словами, и в выборе между мыслью и словами, эту мысль огибающими, шел чаще всего, как мне кажется, за словами. Пусть они ведут так, как ведут. Но талант его был невероятен, и сила роста невероятная. Я не знаток его биографии, но, судя по его поэзии и по нашим немногочисленным встречам на разных этапах, проблемы кризиса, того, что «не пишется», у него вообще не было.

-Хорошо, а Шукшин в этом контексте «неведомости»?

-Сверхпопулярность Шукшина, которую он испытал на коротком этапе, когда власти перестали его опасаться, и он стал любимцем всей страны и властей, вплоть до внезапной смерти, обернулась многочисленными изданиями. Но, насколько я знаю, даже те, кто покупает, ими не зачитывается. И я, очень давно его исполняя, бросил это уже целых десять лет назад. Мне стало казаться и сейчас кажется, что его время ушло. Он – классик определенного времени. Я не знаю, куда девались шукшинские чудики, в таком количестве им подсмотренные и сочиненные? Как они приспособились к новой жизни? Во всяком случае, со сцены, с экрана и даже из встреч они практически исчезли. И Шукшина нет, не у кого спросить.

-Совмещалась ли среда Бродского и Шукшина с вашей средой в прежние годы?

-Нет, несовместимость была буквальной. И я в их среде не был, а был только рядом. И они в моей среде не были. Вообще весь круг Бродского – Рейн, Бобышев, Найман – это был круг чуждый театру. Они даже не заметили рядом с собой такой замечательный театр как Большой драматический.

-Может, для них это был такой же официоз, как Евтушенко?

-Анатолий Найман в одной из книг даже главу посвятил БДТ. Тому, как Товстоногов его позвал, и как они не поняли друг друга. Вернее, он даже не предполагает, что они не поняли друг друга. Он полагает, что Товстоногов его не понял, а он, дескать, все понял. И пишет, что, к сожалению, при его жизни хорошего театра не существовало. Он очень сильно ошибся.

Он был более-менее близок к «Современнику», который собирался его привлечь в качестве автора. Но и там он ничего не разглядел, кроме того, что это – пьющий театр. Это, действительно, был пьющий театр, но, кроме того, это был театр, будоражащий всю страну. Этого они не заметили. Они были заняты другим. Они жили иначе. Поэтому я и говорю: это был другой круг.

-А как вы с Бродским познакомились?

-В 60-е годы у меня оказалось несколько страничек с его стихами. Стихи тогда были в невероятной моде. Их читали и писали все. С этими же случилась полная несовместимость – и моя личная, и с теми стихами, что были вокруг. Тем, наверное, и понравились.

А через несколько дней меня позвали в гости на Гороховую, она же улица Дзержинского, буквально в нескольких минутах ходьбы от Большого драматического театра. Тогда мы познакомились. Тогда же Бродский читал стихи. Мне очень не понравилось, как он читал, что я ему и высказал. Я сказал, что читать надо вообще не так. Я в этом что-то понимаю, потому что читал уже тогда Пушкина и довольно успешно, всем нравилось.

Он сказал, что читать можно как угодно, но не актерам. Актеры вообще не должны читать стихи, ибо никогда в них ничего не понимают. Мы поспорили, и так началось наше знакомство.

-Вы читаете как бы отстраненно, прозаически, Бродский же – завывая, чуть не поет, именно, как говорится, «театрально»…

-Он распевал, да. Возражая ему в том, как он читал свои стихи, я имел в виду, что он лишал слушателя внутреннего юмора и смысла, в его стихах заключенных. Когда это пропевается, то все исчезает. Тебе не хватает воздуха, чтобы понять, улыбнуться. Надо все время бежать за колесом, которое от тебя уезжает.

Возражать-то я возражал, и мы спорили, но влияние его на меня и в этом было очень сильное. Когда в 68-м году я играл «Генриха 1У» Шекспира, то в шекспировском стихе я вдруг услышал голос и интонации Бродского. И понял, что надо именно проборматывать, прокрикивать, пропевать, не делая никаких дополнительных акцентов. Потому что речь идет о том, что «я вам тысячу раз говорил, почему вы не слышите? И еще раз. И еще раз». И вдруг возник Бродский.

И я сыграл роль, а объяснить, что это Бродский никому не мог. И его тогда никто не знал, а если кто и знал, то ничего хорошего из этого бы не вышло: как так, почему Бродский! Но Генрих 1У в 68-м году был сделан на его стилистике, на его интонациях.

Переписка с царством мертвых.

-Потом было продолжение?

-Потом было много всего. Мне передавали от него стихи через общих знакомых. Когда в 86-м году я впервые после долгого перерыва выехал на полгода за границу в Японию ставить спектакль, мне в первый же день попал в руки журнал «Континент» с подборкой его стихов. Это был уже совсем другой Бродский –американский, но еще до Нобелевской премии.

Последнее свидание с ним у меня было в Женеве в доме у Симона Маркиша при встрече старого Нового 1995 года. 13 января. Было застолье. Я давал вечером концерт, Бродский читал лекцию, но гораздо раньше, и уж в который раз в разных городах мира я говорил ему, что исполняю сегодня его стихи рядом с Пушкиным, Гоголем, Хармсом, то есть с авторами трудно сочетаемыми. Не интересно ли ему послушать, как звучат его стихи в таком виде?

Он уклонялся от прямого ответа и, как всегда, не пришел. Он никогда не был на моем концерте. Говорил: «Я и так знаю, что ты хороший артист». – «Откуда?» – «Ну… Знаю… Я тебе лучше напишу об этом».

-Январь 95-го? Он умер через год.

-Да, в 96-м году он умер. В России это был страшный, морозный январь. Мы в это время гастролировали в городе Самара. После спектакля собрались актеры, режиссеры, читали его стихи. Такой поминальный концерт Бродского. А через полгода вышла в Америке его книжка – «Пейзаж с наводнением». Книга, которую он собрал сам незадолго до смерти и которая появилась в «Ардисе» уже посмертно. Мне ее прислали гораздо позже. Я начал читать и вдруг, как ожог – потому что с того света, - увидел большое странное стихотворение, посвященное мне. Без всяких объяснений, привет – оттуда. Называется оно «Театральное». Он увлекался в этот период античными подражаниями, переводами, античными хулиганствами. И это стихотворение, целая поэма, принадлежит именно к хулиганствам.

Как всегда, когда я читал его в первый раз, я ничего не понял. Потом прочитал еще раз, почувствовал, в чем музыка. Потом почувствовал, что есть смысл. Потом понял, что оно производит настоящее большое впечатление.

-Прочитав на концерте ее отрывки, вы прочитали потом и свой ответ ему – на тот свет.

-Если Бродский, ничего не понимая в современном театре, взял некий античный театр в преломлении почти хулиганском, то я отвечаю ему в таком же преломлении – театром современным. Это все лишь один его аспект. Я бы не хотел, чтобы это расценивалось как мое прощание с театром.

 

Театральное.

(раздраженный ответ на раздраженный привет И.Б.)

 

Шли мужики колосниками,

Чтоб опустить «Рассвет на Каме».

Помреж уже к щели приник,

И шел к финалу утренник.

 

Я это видел, сударь мой,

Как шли нестройною гурьбой,

В уме считая бабки, гранты,

К родимой яме оркестранты.

 

Себе отлично знаю цену,

Солисты жмут на авансцену,

А у кого не шла карьера

Толпой сгрудились у арьера.

 

Мгновенья чистой перемены,

В кордебалете перьев пена.

Зажглось сеченье радуги,

Пошел и круг, и падуги.

 

Любимец публики, красавец,

Выходит гвардии мерзавец.

Maman с улыбкой Моны Лизы

Жеманясь скачет за кулисы.

 

Вот с визгом едет с горки юзом

Сам председатель профсоюза.

В торчащих из-под тог кроссовках

По сходам движется массовка.

 

Запели – кто во что горазд.

Солистом – старый педераст.

Но стоит он не дешево –

Ведь ценит молодежь его.

 

И смех, и грех, но так бывает –

Все громче, громче завывая,

Артисты старших поколений

Никак не могут встать с коленей.

 

А справа у портала храбро

Герой несет абракадабру –

Кто нахватал госпремии,

Роль выучить нет времени.

 

Царь грозно вскидывает бровки,

Приняв с утра стакан «зубровки»,

И царь имеет сверхзадачу –

За этот год закончить дачу.

 

О, Pater Noster! Noster Pater!

А это ведь и есть Театр!

Все это видит зритель, но

Он счастлив поразительно.

 

Царица отравила мужа.

Сейчас начнется царский ужин.

Несут! Тяжел фазана вес.

Спектакль окончен.

                                   Занавес!

 

Театр эпохи великого раздражения.

-Вы оговорились, что не хотели бы, чтобы это стихотворение расценивалось как знак вашего прощания с театром. Понятно, это – шутка, угол зрения. А неужели возникают мысли о прощании с театром. Вы же продолжаете играть?

-Да, в четырех театрах. И это недопустимо много для моего возраста.

-Но почему так, если вы производите впечатление человека, не только владеющего ситуацией, но и создающего ее. В качестве актера, режиссера, сценариста, прозаика, поэта…

-Нет, я уже не владею ситуацией. Просто то, что я когда-то затеял, еще живо и связано с людьми.

-То есть это долг?

-Это заработок. Надо на что-то жить. Как спросила меня наша великая экономистка, выпустившая только что книгу о социально-экономическом положении разных слоев общества: «Почему вы хотя бы на полгода не уедете с семьей в Швейцарию? У вас же есть такая возможность?» Я говорю: «У меня нет такой возможности». – «Но финансовая возможность у вас есть?» - «У меня нет такой финансовой возможности». – «Неужели вы зарабатываете на жизнь?» – спросила она.

-А кто это?

-Ну зачем позорить человека? Видно, хорошо живут. Дело в другом: торопливость нынешней жизни, эгоизм, который касается и меня, и других, ее глухота стала мной ощущаться как физический недостаток времени. И к глухоте можно привыкнуть, но это не та жизнь. Исчезают даже нечаянные подарки дружелюбия. Я написал семь книг и издал их. В том числе книги, которыми могу гордиться. «Кто держит паузу» – стала своего рода учебником. У меня сейчас просто нет времени, чтобы нажать и переиздать ее. Но я не получил на них ни одной рецензии. Ни в театральных изданиях, ни в не театральных. Пять книг выходит, шесть выходит, семь выходит. Никто ничего не читает, никто ничего не слышит. Это общая беда, совершеннейший ужас. Как в рекламе: «В “Яндекс” найдется все». Как найдется, так и проскочит мимо. И ты вдруг думаешь: сколько можно? Это что же – игра в одиночку? Круг не создался, в котором, как минимум, было бы с кем обменяться энергией.

-Неужели раньше был? Повторю, вы всегда производили впечатление самостоятельного, неожиданного актера, выбивающегося из общего ряда.

-Раньше – была. Во-первых, был БДТ. Как цирк, как цыганский театр, БДТ был самодостаточен, он варился в собственном соку. Само общение внутри БДТ было очень емким, плюс к театру тянулись замечательные люди, которых было более, чем достаточно. Если говорить о писателях, то БДТ давал возможность общаться, с одной стороны, с Константином Симоновым, с другой, с Солженицыным и Ефимом Эткиндом. В БДТ весь потолок расписан гостями. Были, конечно, и одноразовые гости, но был и круг. В этот круг входил Окуджава и Юрий Любимов, входили иностранные актеры, приходившие смотреть спектакли. Некоторые знакомства у меня до сих пор сохранились. Приезжал «Комеди франзес» смотреть нашего «Мольера», Барсак со своей труппой. С БДТ был связан огромный круг. Причем, особенностью общения было то, что главным оставался – актерский труд. Особенно дружиться и спиваться было некогда.

-Но лично для вас Большой драматический кончился давно.

-Очень давно. Двадцать два года назад. Но жизнь продолжалась, и в Москве были те же люди, что и в Ленинграде. Это был единый творческий клубок. А потом… Потом многие просто ушли из жизни, многие уехали. Жаловаться не на что.

-А новый круг возникал?

-Были, скорее, одни потери. Что естественно, наверное, для моего возраста. Потому что для приобретения новых друзей, для вхождения в новые круги надо, видно, иметь особый темперамент. Я его для себя не представляю. Сейчас ведь возникла «клубность». Создается масса всевозможных клубов. Бывших петербуржцев, например. Я не очень для этого создан.

-Может, это как раз имитация отсутствующего общения?

-Когда-то Дом актера был для меня площадкой театрального эксперимента. Многое там делалось и игралось, любой юбилей становился не просто поздравлением с вручением подарков, а соревнованием актерских импровизаций. В этом было много искусства. Нынешние презентации не похожи на все это. Здесь слишком многое обеспечено, в том числе и финансово. Тогда импровизация куда-то исчезает.

-А возможна актерство в отсутствие театра, в отсутствие близкой тебе среды?

-Разумеется, нет. Актер не может быть в пустоте. Тем более, я – актер, воспитанный на больших залах, а академическом искусстве, которое адресуется большой аудитории, а не изысканно подобранной публике. Мне нужен большой зал. Поэтому я играю в четырех театрах, и все большие, кроме Театра современной пьесы. Но и в последнем случае надо что-то решать, выходя на большую аудиторию.

-И как это решать?

-Гастролями. И по России, и за границей. Но это сложно организуется. У меня все меньше сил да и желания быть организатором чего бы то ни было.

-А этот импульс - самому писать, самому ставить, режиссировать – он тоже исчез?

-У меня никогда не было такого специального желания, чтобы занять все места.

-Вспоминается ваша несостоявшаяся постановка хемингуэевской «Фиесты» времен БДТ. Тогда, в 60-х это было бы попадание в нерв времени.

-Я написал это, чтобы, разумеется, поставил Товстоногов. Он настоял, чтобы ставил я. С тем, чтобы сам там не играл. Я и не играл. А потом он не выпустил спектакль на сцену, сказав: либо вы играете, либо я не выпущу спектакль. Это были капризы. Не будем сейчас анализировать.

-Потом был телевариант.

-Да, но это уже придало нашим отношениям с Товстоноговым некую некомфортность. Мне жаль, что театральный спектакль не состоялся. Он обещал быть очень красивым. Уже и прогон был с макетом декораций, с написанной музыкой, все было сделано.

-Но разве сейчас, в новые времена, нельзя все взять в свои руки, сделать, что хочешь, до конца?

-Я хочу, кстати, напомнить, что в те времена не делать все самому - был признак хорошего тона. Не делать всё. Делать что-то. Когда режиссер, имевший какое-то реноме, говорил, что – я сам и оформлю спектакль, и сделаю все остальное, - то люди морщились. Это считалось не очень хорошим тоном. Когда актер становился режиссером, не бросая актерской профессии, люди морщились: «Делай что-то одно, свое, не занимай два места, не сиди сразу на двух стульях».

Я больше всего боялся упреков: что же ты сам себя режиссируешь? Если режиссеры хотели поставить меня на место, то они говорили: «Сережа, ну оставь…» Я говорил: «А вот если так сделать? Или – вот что надо». – «Не надо. Я сам скажу, чего надо. Если ты будешь режиссировать, то сыграть не сможешь: простодушия не хватит». И я боялся этой режиссуры.

-Но потом же стали ставить?

-Я гораздо позже к этому пришел. Сейчас я это подробно все описываю в своей книге. Да, я пришел к тому, что бывает и другое. Михаил Чехов освободил меня от этого груза. Но я говорю сейчас отвечая на ваш вопрос: хотелось ли мне занять все места – и писать, и ставить, и играть? Нет. Не хотелось.

-Я согласен, что вы бы ограничились своей игрой при идеально соответствующей этому режиссуре. Но ее-то и не было.

-В то-то и дело. Поэтому получились полностью авторские вещи, сделанные в последнее время. Например, фильм «Чернов. Chernov», который я написал и поставил, и сыграл одну из ролей. Или пьеса «Провокация» в Театре современной пьесы. Написал и играю. Так что, с одной стороны, действительно, освобождение, я уже не боюсь это делать. А, с другой, видите, в «Провокации» прячусь за псевдоним.

-И за историю псевдо-автора.

-Да, и нарываюсь при этом на какое-то странное и гнусное подозрение невнимательной критики, что я чуть ли не обокрал кого-то.

Итоги свободы и несвободы.

-В «Чернове» вы нашли замечательный символ двойной жизни человека, тяги его к свободе – любовь к игрушечной железной дороге, к поездам, к изящным вагонам, воплотившим всю тоску по невозможной загранице?

-Да нет, это не символ. Это моя собственная, с детства любовь. До макетов дело, конечно, не доходило. Реальность была не так важна, как фантазия. Я описал это в первой из повестей, входящих в книгу, которую сейчас пишу. Называется «Западный экспресс» и печаталась в журнале «Октябрь». Про то, как я, подобно Чернову, совершаю путешествие по Европе. Только он в воображении, а я – в реальности. Это был 1989-й год. Путешествие через всю Европу за несколько месяцев до крушения Берлинской стены. То есть еще со стеной и со всеми границами. Главы – это пункты остановок поезда. Смоленск. Минск. Брест. И так – до Женевы. Довольно длинная повесть, в которой вольные ассоциации обращаются на детство, в том числе и совсем раннее, на любовь к поездам, на «Чернова», на запреты, которые пришли в конце 60-х.

-И вместе с открытием границ – о разочаровании в загранице?

-Нет, тогда, в 89-м, Европа была та, что надо. Швейцария казалась абсолютным раем, в который ты попал. Ехал я с целью договориться о съемках «Чернова» в Европе. Поезда-то нужны были иностранные. И цель была. И любовь к поездам. И наслаждение от долгого одинокого путешествия.

-Но сейчас исчез весь этот выдуманный мир заграницы, который так согревал душу и придавал смысл тайной жизни?

-Да, его нет. Мир вообще получил два очень крутых разочарования. Заграница разочаровалась в нас. Они думали, что тут есть дух, которого нет у них, что здесь он жив. А мы открылись, и оказалось, что это – простое воровство. Крадут, вот и весь дух. Но и мы в загранице разочаровались. Нам-то казалось, что у них все устроено так, как мы мечтаем.

-Когда вы в последний раз снимались в кино?

-Года три назад. Если не считать телевизионного «Евгения Онегина». Смотря что считать за кино.

-А фильмы эти появлялись?

-Да, они есть. Но они плохие.

-Вы довольны своей киносудьбой? У вас нет ощущения, что только с фильмами Швейцера были связаны лучшие роли: инженер Маргулис из «Время, вперед!», Остапа Бендера, Импровизатора в «Маленьких трагедиях»?

-Такого ощущения у меня нет. Я доволен своей киносудьбой в той мере, в какой она состоялась. Киноактер – это человек, который за годом год играет по две-три роли. Я сыграл за всю жизнь в кино тоже немало – около тридцати ролей. Просто это было неравномерно. Все-таки я всегда отдавал театру абсолютное предпочтение и отказался от громадного числа ролей в тот период, когда был востребован в кино.

В 60-е годы в смысле количества предложений был невероятный бум. Да и результаты были. Вы говорите – Швейцер. Но был и Полока с фильмом «Республика ШКИД». Был покойный Тихомиров с не сильным, но необыкновенно успешным фильмом «Крепостная актриса». Был Рязанов с фильмом «Человек ниоткуда». Наконец, в более поздние годы был Меньшов с фильмом «Любовь и голуби». Был Говорухин с «Местом встречи изменить нельзя». Так что варианты были, и на разных этапах я сыграл много хороших ролей.

-Но разве сейчас вы не можете сыграть нечто соответствующее этому уровню?

-Конечно, мог бы. Кино все-таки физически легче театра: кусками снимается. Но предложения, которые сейчас поступают, они, как когда-то сказал Булгаков: либо несерьезны, либо недобросовестны.

-То есть нет режиссеров, которым бы вы поверили?

-Да что вы, до этого дело не доходит. Я читаю материал, который мне предлагают, и прихожу иногда в полное недоумение. Таких комедий даже в далекие 50-е годы, когда еще был сталинский дух и полная зацензурованность, не писали, потому что неловко было. А теперь: деньги есть, буду снимать, что хочу.

-Вы ведь можете сыграть совершенно иначе, чем прежде?

-Разумеется. Могли быть хорошие авторы, режиссеры. Но не случилось. А сейчас я настолько занят в театре, что даже не представляю, как это можно обсуждать.

-А театральной судьбой вы довольны?

-Ну, конечно. 90-е годы для меня были просто счастливыми. Но, как я уже говорил пару раз, 90-е годы закончились…

-Судя по телевизионным новостям, вы ходите на все похороны, на все юбилеи?

-Ни в коем разе. Я хожу на похороны самых близких мне людей. Просто прихожу и кланяюсь, потому что стоять у могилы я сейчас физически не могу. Конечно, если хоронят Михаила Швейцера, то я иду, потому что это человек, с которым связано очень много. Когда хоронят Гришу Горина, разумеется. Просто в этом году было столько этих похорон…

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи