Персона грата

АЛИК ГИНЗБУРГ – ДЕДУШКА РУССКОГО ДИССИДЕНТСТВА.

“Обменяли хулигана…”

-Сейчас вы приехали на конгресс правозащитников, а вообще часто бываете в России?

-В первый раз после высылки я приехал в 92-м году. До этого не пускали, я был в последнем “черном” списке. Когда работал в парижской “Русской мысли”, то проводил здесь, в общей сложности, неделю из месяца. Сейчас приезжаю раз в несколько месяцев.

-Переезжать в Москву не собираетесь?

-Боюсь, что мне никаких денег не хватит переправиться сюда из Парижа, перевезти тысячи книг, архивы, нет, это немыслимо.

-После высылки в 79-м году вы сразу же оказались в Париже?

-Нет, меня обменяли на советских шпионов, осужденных в Америке, - в Америку же.

-А на кого обменяли, помните?

-Их фамилии – Энгер и Черняев. Они были техническими работниками советского представительства при ООН. Их поймали на получении каких-то шпионских материалов и дали по 50 лет. А потом по предложению американцев обменяли в апреле 79-го года на пятерых советских политзаключенных.

-Кто с вами был в пятерке?

-Были два так называемых “самолетчика” – Эдуард Кузнецов и Марк Дымшиц, осужденные в начале 70-х за попытку угона самолета. Был наш с Кузнецовым солагерник – украинский националист Валентин Мороз. И был мой старый знакомый, лидер “баптистов-инициативников” пастор Георгий Винс. Пять людей, в общем-то, мало чем друг с другом связанных.

-Советский лагерь это не английский клуб?

-Вот именно. Хотя трое нас было из одного лагеря. Был такой лагерь в Мордовии для особо опасных государственных преступников-рецидивистов. У меня это была, как говорится, третья “ходка”. Год я ездил по американским университетам, читал лекции, ждал, когда приедет семья, и можно будет решать, чем заниматься.

-Их не выпускали?

-Нет, их выпустили бы в том составе, в каком они в конце концов выехали. Но у нас был приемный сын, которого из-за меня забрали в армию и всячески преследовали. Его ни в какую не выпускали. Это трагическая история, потому что он остался и потом покончил с собой.

-А как вы оказались в Европе?

-Не успела семья приземлиться в Париже, как жене Арине предложили работу в газете “Русская мысль”. У меня были давние, очень теплые, хотя поначалу и заочные отношения с многолетним лидером американских профсоюзов Джорджем Мини. Благодаря ему, меня взяли на работу американским представителем в Международной Торговой Организации, чей европейский офис находился как раз в Париже. Хотя там я проводил времени меньше, чем в самолете. За пять лет, что я там проработал, я объездил почти полсотни стран в Европе, Азии и Африке. После чего оказался в той же “Русской мысли”, где просидел до 97-го года обозревателем. За это время мы превратили ее из эмигрантской газеты в диссидентскую, добились, чтобы она печаталась в Москве. Потом и эта работа кончилась. Сейчас я на французской пенсии и немного подрабатываю: пишу две колонки в неделю для американского агентства печати.

-История ухода из “Русской мысли” вас не гложет?

-Вы наверняка и по Москве знаете, что журналистам не всегда приятно, когда издание меняет владельца и направление. “Русская мысль” попала под серьезное влияние отдела внешних церковных сношений Московской патриархии. Даже слишком серьезное. Мы, сколько могли, сопротивлялись, но в итоге шестерых бывших диссидентов оттуда выкинули. Какое-то время газета практически целиком делалась в Москве, хотя формально считалась, что выходит в Париже. Сейчас, к сожалению, можно сказать “Русской мысли” пришел конец. Жаль, потому что это изначала была некая ниша для диалога русской и западной культур.

-И все же почему вы выбрали между Америкой и Европой именно Париж?

-Когда-то мне объяснили, что люди по самому своему внутреннему устройству делятся на “европейцев” и “американцев”. Мы видим это и по русским эмигрантам. Некоторые стараются задержаться в Европе, другие предпочитают Америку. Причем, по статистике, последних больше. “Американцы” – это, по-моему, прежде всего, люди большой страны. Те, кому в своей стране не тесно, и для кого, скажем, поехать из Нью-Йорка в Калифорнию ничуть не меньшая радость, чем из Нью-Йорка в Париж или в Африку. Я по своему внутреннему устройству, скорее, “американец”. К Парижу я привыкал долго, но сейчас, могу сказать, наслаждаюсь этим городом.

Впереди странные 70 лет несоветской власти.

-Возвращаясь к правозащитному конгрессу, на который вы приехали, что, по вашему мнению, он дал?

-На самом деле он ничего дать не мог. Он дал возможность примерно восьмистам правозащитникам со всей России собраться вместе. В такого рода мероприятиях я участвовал много раз. Это, в конце концов, не конгресс по физике, где с трибуны тебе могут рассказать что-то новое. Здесь главное – общение между людьми, которое главным образом происходит в коридоре. Если бы на сцене были музыканты, а не те несколько достаточно некрасивых мужчин немолодого возраста, то, возможно, радость была бы и большей. Пообщаться между собой мы все равно могли бы в коридоре.

Когда меня спрашивают о впечатлении, я говорю, что все хорошо: теперь я знаю еще с десяток мест, где в случае чего спрячусь. А все остальное… Я с удовольствием слушал Ковалева, но я и так знаю, что он говорит. Я не без удовольствия слушал Явлинского или младшего Рыжкова, но, поскольку дома я смотрю как минимум два российских канала телевидения, я и так знаю, что они по этому поводу думают.

-Но цель была скоординировать действия, чтобы влиять на действия властей.

-Это наивно. Проголосовали за резолюции, что все должно быть хорошо и ничего не должно быть плохо. Что, скажем, надо защищать экологию и не трогать Пасько. Но это и так всем ясно. От того, что 800 человек проголосовало за это, что изменится? Приятно, что встретились. Но делать из этого событие не надо.

-И все же как изменилось за девять лет, что вы приезжаете в Россию, ваше восприятие страны?

-Вы знаете, я большой оптимист. Когда я приехал сюда в 92-м году, мне казалось, что нужно минимум сто лет, чтобы страна стала нормальной. С тех пор мои взгляды изменились арифметически. Я думаю, что и семидесяти лет хватит. Но я абсолютно не верю, что при тех людях, что сейчас живут и действуют в этой стране, включая нас с вами, Россия может стать той, какой будет в будущем. У нас кровь испорченная.

-Можно подумать, что через семьдесят лет будет лучше?

-Будет лучше. Я вижу, что количество духовной инвалидности в поколении, которому сейчас 8-10 лет, значительно меньше, чем было у нас. Когда мне было 8-10 лет, я застал сравнительно молодой тоталитаризм. А те, кому в 70-м или даже в 80-м году было двадцать, это довольно кошмарное поколение. Гораздо тяжелее нашего.

-Они уже укоренились в системе?

-Да. И это не так зависит от смены поколений во власти, как от общей смены поколений. Первое время в Америке, когда меня спрашивали, что делать, как спасать Россию, я говорил, что единственный выход – это обменяться населением с Соединенными Штатами. Да и то без гарантий. Ну а что еще делать?

-И вы говорите о перспективах улучшения, когда к власти пришли именно люди, выросшие на кошмаре зрелого тоталитаризма?

-Знаете, плюс-минус поколение для истории ничего не значит. Я могу говорить о своем опыте. Я вырос во время войны. Я уже очень хорошо помню 52-53-й год. Меня начали вылавливать в 56-м. Тогда первый раз допрашивали. Я сел в 60-м. Меня бывшими кагэбэшниками во власти напугать трудно. У них могут быть все те желания, что были у руководства КГБ конца 40-х – начала 50-х годов. Но у них нет такого количества людей, которые хотели бы стеречь зеков и их расстреливать. Понимаете? У них нет даже элементарной армии. Только энное количество толстопузых генералов. Это фантастика. Живя на Западе и общаясь с американскими, французскими, английскими военными, я даже представить себе там не могу генерала весом как Манилов или Казанцев. Да там любой в три раза тоньше. А здесь тощих генералов просто не бывает. Они даже военный заговор не смогут устроить. Без солдат они ничто, а солдат – нет. Это фантастически отсутствующая армия.

-Так, может, дело идет к самоуничтожению страны?

-Нет, на самом деле страна, спотыкаясь, попадая в ямы и лужи, может только здороветь. Если она могла выкарабкаться после войны, то выкарабкается и после нынешнего отката. Идет естественно медленный процесс. Я не знаю человека, который предполагал бы, что советская власть уйдет так быстро. Страна изменилась. Другое дело, что от этого не стало сильно лучше жить. Хотя я, грешный, думаю, что все-таки лучше. У меня, правда, циничные по этому поводу представления. Я все перевожу на твердую валюту своего времени - на бутылку. Нищий пенсионер сегодня может купить больше бутылок, чем 20 лет назад, а, значит, мера свободы увеличилась.

-Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

-Говоря о бутылках, я говорю о валюте того времени. Машина дров измерялась бутылками. Полгрузовика угля измерялось бутылками. У всего на свете был этот эквивалент. И чисто физически я не скажу, чтобы стало хуже. Я понимаю, что вымораживание Приморья – трагедия. Но я с 56-го года начал ездить по стране как журналист и видел подобные вымораживания. Да, страшно жить без северного завоза. Но я видел как жили без северного завоза, как привозили гнилую картошку и вываливали на берег. Количество трагедий было ничуть не меньше, но журналисты ничего не могли об этом рассказывать. Моя сугубо личная история: в 60-м году в “Московском комсомольце” я попробовал начать разговор о наркомании. Первая статья кое-как пролезла, еще четыре были готовы. Когда я показал их, меня вышибли в два счета. Это было третье мое увольнение оттуда. Мы в то время были сами более слепы. Вроде бы всё видели, а думать об этом боялись.

Или то, чего я сам не видел, но о чем много сейчас читаю – о ленинградской блокаде. Я и читал и своими глазами видел голод в странах, городах и весях по всему миру, но у меня ощущение, что это было совершенно фантастическое преступление. Причем, советское - сознательное преступление.

А что сейчас делать? Чубайса к стенке ставить?

-А что, хочется?

-Мне лично – нет. Знаете, у меня к двум людям нет собственной симпатии, даже некоторая обида – к Чубайсу и Гайдару. Но Булат Окуджава, человек, которому я абсолютно доверял, любил их обоих. Значит, что-то он в них видел? Для меня мало есть авторитетов, но Булат по-человечески – авторитет.

Круговая порука комитетчиков.

-Вопрос памяти скончавшегося Семичастного. Я не могу спрашивать о роли КГБ в вашей жизни, это необъятно, но откуда такой ренессанс тайной полиции, КГБ в сегодняшней жизни?

-Вы знаете, я очень люблю историю с моим последним следователем, тогда еще старшим лейтенантом. Это был 78-й год. Двух следователей убрали, потому что я с ними вообще не разговаривал, и мне дали его. Он очень четко объяснил, что у меня будет высшая мера. Меня обвиняли по трем статьям, из них две – расстрельных. В ответ я ему говорил: ну что делать, значит, для меня выход – расстрел. В общем, достаточно тяжелый был случай. Но потом расстрельные статьи ушли куда-то в сторону, мне дали восемь лет, отправили в особый лагерь, потом обменяли. Потом началась перестройка. Я в Париже смотрю газету, интересуюсь первыми свободными выборами в Моссовет. Смотрю, среди кандидатов – мой тоже есть. И не как-нибудь, а от Демократической России. Потом из этого вышел некоторый скандал, но его уже успели избрать. Прошли и эти времена. Открываю газету “Известия” и читаю, как он же, будучи в Моссовете, приватизировал кинотеатр, "наварил" на этом деньги, купил теплоход и сейчас возит на нем через Черное море в Одессу наркотики. И не берут его только потому, что некая спецслужба его прикрывает.

-Так он же и возит, и контролирует одновременно.

-Ну, я, в общем, не знаю, чего он там контролирует. Но знаю, что шустрые ребята, вроде этого старшего лейтенанта, который к концу службы был уже полковником, могли уйти в русский капитализм. И, кстати, знаю достаточно много людей из спецслужб, которые стали вполне успешными русскими капиталистами.

-И в Париже тоже?

-Бог мой. Да тот же якобы российский эмигрант, который стал подельником сына Миттерана. Тихий, мирный ГРУшник, отсиживающийся сейчас в Москве. Это – способные. Но куда-то ведь надо было девать и не таких способных. Тех, которые…

-…заваливались после первого дела?

-Ну да, и потом по линии третьего управления следили за женами своих сослуживцев. Или один из представителей президента в федеральных округах, который не умеет ничего, кроме как вести допрос диссидентов. Да и чего их было допрашивать, когда заранее был известен и срок, и место отбывания. Но это очень верные своей замечательной службе люди, которых надо куда-то девать. Все, кто командовал страной, кто был на ведущих ролях в партии, в комсомоле и в таких вот ведомствах, никто не пропал. Разве что какие-нибудь члены политбюро вышли на заслуженную пенсию. Естественно, что в какой-то момент вперед вышли спецслужбы. Но это временное явление. Я не вижу поколения, которое стоит за ними. Эта система все-таки доживает свое.

-А люди из КГБ в диссидентской, эмигрантской, нынешней правозащитной среде?

-Вот тут не надо преувеличивать. Когда я оказался в Париже, там была уже очень ограниченная эмиграция. Ограниченная французским законодательством. Для эмиграции нужно личное разрешение министра иностранных дел. Что касается первой эмиграции, то она практически вся на кладбище. Вторая эмиграция вообще не задержалась во Франции за редкими исключениями. Их там вылавливали и отправляли товарищу Сталину. Через Францию они ушли в Америку. Осталась наша эмиграция. Сейчас начинается так называемая четвертая эмиграция, уже из России. Надо учесть, что у эмиграции не бывает второго поколения. Скажем, мои дети, приехавшие в Париж пяти и семи лет от роду, они уже не эмигранты, они абсолютные французы. Они – чемпионы Франции по американскому футболу. Старший – многоязычный переводчик, у которого русский уже даже не второй язык, а третий после французского и английского. Младший – художник.

-И жены у них будут француженки?

-Старшему вообще-то пора жениться. Может, у него жена будет мексиканка. А у младшего, скорей всего, какая-нибудь африканка. Так вот русских эмигрантов сейчас в Париже, если не брать в расчет детей-французов, сотни две, не больше. Это - ничто. Причем, это люди, которых на самом деле выбрали французские чиновники. Для того, чтобы попасть в их число, желательно быть знаменитым или, как минимум, известным. Меня – обменяли, это была сенсация, попасть в Париж для меня не было проблемой. Франция - традиционно страна художников, поэтому несколько десятков русских художников тоже туда попали. Какое-то количество писателей. При этом надо учесть, что если человек известный или знаменитый, то для самого себя он – великий. А как объединиться “великим людям”? Как объединить Толстого с Достоевским? А эти же - не меньше!

-Вы хотите сказать, что для возникновения свары в такой среде никакого КГБ не нужно?

-О-ох… Я сам участвовал в одной такой сваре. Андрей Донатович Синявский, с которым нас связывали многолетние отношения, очень не любил “Русскую мысль”. Не из-за меня, у него раньше возникли какие-то проблемы. И он не мог удержаться, чтобы не заявить, что есть его журнал “Синтаксис”, стоящий в одном ряду с “Огоньком” Коротича и “Московскими новостями”. И есть “Русская мысль” и “Континент”, которые стоят в ряду с журналом “Наш современник”. Ну что, я должен молчать? Я тут же выношу это на полосу. А кругом наши друзья-диссиденты, которые бурно на это реагируют. Получается свара. Я бы не придавал этому такого значения. Характер у нас у всех не ангельский, что-то бывает.

-Заканчивая тему, можно предположить, что у гебистов есть более интересные дела вроде наркотиков и обогащения, чем внедряться к правозащитникам?

-Наверное, да. Хотя меня многократно пытаются убедить в противоположном. Но я говорю в таком случае, что я – неуловимый Джо, которого никто не ловит, потому что он никому не нужен. Агенты, работающие за рубежом меня, как правило, не трогали.

Смирительные рубашки – на генералов.

-Наверняка одной из тем правозащитного конгресса была война в Чечне. Чем, на ваш взгляд, она обернется для России?

-Я в Чечне был один раз. В первую войну. Потом только на выборах. Мне кажется, что воевать с Чечней – преступно. Я не беру проблему кавказских войн Х1Х века, я беру только 1944 год. Чеченцы – практически единственные, кто сохранил тогда достоинство. О чеченцах в ссылке стоит прочесть в “Архипелаге ГУЛАГ”. Предъявлять после 44-го года какие-то претензии чеченцам или, допустим, крымским татарам это немыслимо. Это можно было делать лишь абсолютно бархатной рукой. Что касается второй войны, то она еще в большей степени преступна. Кроме того, обе эти войны – гибель для российского молодого поколения.

-Андрей Битов сказал, что в Чечне кладут первое свободное поколение России.

-Они еще не свободное поколение, но дело не в этом. Дело в тех, кого не уложат в Чечне, и кто вернется оттуда нравственными уродами. В конце концов, всех там положить нельзя. Значительная часть армии выживет и вернется домой. В свое время я занимался проблемами адаптации русских пленных Афганистана. Это была тяжелейшая ситуация. Но Чечня – хуже. Говорить о массовых убийствах в Чечне можно в гораздо больших масштабах, чем это было в Афганистане, откуда вернулись уроды. Все это надо прекращать, лечить, и постройте в конце концов огромную стену, если вам так невмоготу. Но уходить оттуда надо, тем более, что это бессмысленная война, в которой нельзя победить. Уничтожить – и то нельзя.

-Правозащитники ничего не решили по этому поводу?

-Говорилось много, но что толку. Я как раз участвовал в чеченской секции. Там выступила одна очень милая молодая женщина-этнограф из Института этнографии, которая сказала, что будет говорить то, о чем молчит ее начальство. Она сказала, что не понимает, как Масхадов сможет говорить с Путиным. Не Путин с Масхадовым, а Масхадов. На самом деле все зависит от решения на самом высоком уровне. Надо надеть серьезные смирительные рубашки на пару десятков генералов. И выйти из Чечни.

-А как быть с любителями войны в Москве?

-Любители войны в Москве уже выбрали любителя войны в Чечне.

-Мой старший сын, узнав, что я буду говорить с вами, просил спросить вас: что делать? Продолжать жить в государстве, совершающем преступления, и потому нести вместе с ним ответственность за них, или – что? Эмигрировать?

-Лично я всегда боялся эмиграции, и поэтому для меня этот вопрос не стоял. Но я оказался там и, наверное, благодарен судьбе. Не знаю. Что-то можно делать. Во всяком случае, готовить себя к тому, что если не получилось с этим правительством, то, может, получится со следующим. Как советовали нам американцы во времена сталинизма: если вам не нравится ваше правительство, выберите другое! (Смеется).

Мне везло на нобелевских лауреатов.

-Да, сразу видно американца… Вы в жизни встречали много интересных людей, но прежде всего это было – поколение?

-Мне везло на нобелевских лауреатов…

-Я задумался: Бунин – вряд ли. Пастернак – вряд ли…

-Нет, Пастернак не вряд ли. С его сыном Лёней, увы, покойным, мы учились в одном классе. И я начал бывать в квартире на Лаврушинском с первого класса. Можно сказать, там почти вырос. Сравнительно недавно мне вернули из КГБ экземпляр “Доктора Живаго” из первой “закладки” на машинке – с пастернаковской правкой. И в первом моем деле по поводу журнала “Синтаксис” Борис Леонидович меня очень даже поддерживал.

Пастернак умер в 60-м году. Следом за этим я сразу сел. Когда я вышел, то буквально через месяц прочитал еще не напечатанный “Один день Ивана Денисовича” и познакомился с Александром Исаевичем.

-Второй…

-Второй. У Андрея Дмитриевича Сахарова я работал секретарем с конца 75-го года до начала 77-го, когда меня посадили. Что касается Иосифа Бродского, то я – его “первопечатник”. В “Синтаксисе” в начале 60-го года.

-А что напечатали, помните?

-“Еврейское кладбище”, “Пилигримы”, еще что-то. Но это был очень молодой Бродский. Его настоящие стихи я увидел уже через два года, когда вышел из лагеря.

-В эмиграции общались?

-В основном, на разных конференциях. Он был у меня один раз дома, я у него в Нью-Йорке нет.

-А кроме нобелевских лауреатов? Вы назвали Булата Окуджаву, который был для вас безусловным авторитетом.

-Для Булата я не был “первопечатником”, но я первым напечатал его песни. Булат, надо сказать, ответил мне фантастически. Когда я приехал сюда в первый раз, меня заловила программа “Совершенно секретно”, сделавшая обо мне пять серий передачи - “Трижды зек Советского Союза”. И первая серия открывалась Булатом, сидящим у себя на даче, в тапочках. И он говорит: “Гинзбург? Великий человек” (Хохочет).

Булата, я, действительно, очень любил. Люблю его песни. Но еще нравились лихие его поступки, о которых мало кто знал. Чуть больше года назад была конференция его памяти в Переделкино, и я там рассказывал. Скажем, свои песни в “Синтаксис” он отдал, только-только устроившись на работу в “Литературку”. Вышибить его оттуда могли в два счета. Потом, когда я оказался на Западе, и надо было переправлять деньги в Советский Союз для солженицынского фонда и других нужд, Булат их возил. А деньги были не маленькие. И что бы это значило для него, найди их, тоже понятно. Булат привез из Москвы рукопись ненапечатанной тогда книжки, которую и нельзя было напечатать – “Погружение во тьму” Олега Васильевича Волкова. Это тот Булат, которого не было видно за внешним покровом. Мне везло, что очень многие люди мне так открывались.

Другой абсолютно любимый человек – Юлий Даниэль. С Синявским мы были знакомы очень давно. У нас был общий друг, который до сих пор жив, сейчас это фигура одиозная – Вадим Валерьянович Кожинов, знамя российского национализма. А с Даниэлем мы встретились только в лагере. Я купил сейчас в киоске “Экспресс-хроника” рядом с “Московскими новостями” том лагерных писем Даниэля, где довольно много и про меня. Я вспоминаю сейчас совместные полтора года лагеря как светлые дни. Благодаря ему. И он ко мне хорошо относился. Он мне помог, например, жениться.

Дело в том, что до моего ареста мы с женой успели подать заявление в загс, но не успели зарегистрироваться. Из-за этого Арине, которую выгнали с работы и всячески преследовали, не давали со мной свиданий в лагере: не зарегистрирована – и всё. В общем, мы добились свадьбы с помощью коллективной лагерной голодовки. Из чего позже вышла книжечка “История одной голодовки”. Юлик во всем этом принимал самое серьезное участие.

-А кого бы назвали третьим?

-Ну кто еще? Тот же Александр Исаевич Солженицын, который, во-первых, помог мне, как говорится, прославиться. А, во-вторых, вытащил меня в последний раз из тюрьмы. Дело в том, что ему пришла в голову достаточно простая, но гениальная мысль – нанять мне, пока я сидел в лагере, самого известного адвоката Америки. Это оказался адвокат газеты “Вашингтон Пост”, столп демократической партии США, его офис – шестиэтажный дом в двухстах метрах от Белого дома. Ему принадлежал университет, лучшая бейсбольная команда Америки и так далее. Гонорары у него были соответствующие. И вот Александр Исаевич заключил с ним договор, и тот взялся за это дело. Надо сказать, если бы он потом предъявил Исаевичу счет…

-…то нобелевской премии не хватило бы?

-Боюсь, что так. Тот легко открывал двери президента, и его стараниями меня воткнули в список на обмен. Он весьма благородно отказался от гонорара. Александр Исаевич подарил ему замечательную икону, написал трогательное письмо, которое тот повесил у себя в кабинете.

-Сейчас не общаетесь с Солженицыным?

-Не то, чтобы не общаюсь. Я человек не дачный, ехать в Троице-Лыково мне не очень хочется. Завтра пойду с утра в его представительство на Тверской, буду общаться с его женой, с которой мы знакомы задолго до ее знакомства с Солженицыным, еще с университетских времен.

А что касается общения с Александром Исаевичем, то я вполне принимаю его способ жизни и общения, когда тебе что-то надо узнать от человека. А если этот человек достаточно большой, то тебе, наверное, надо узнать от него, как жить? А я думаю, что в моем возрасте я уже знаю, как жить. Или, если не знаю, то все равно поздно. Может, ему не все нравится, что я сейчас говорю и делаю. У него бывает другая точка зрения. Я с ним не спорю.

-Будучи кладезем историй, вы пишете воспоминания?

-Нет. Объясняю почему. Когда я только появился на Западе, меня попросили написать воспоминания. Тогда была возможность их хорошо издать. И я писал – в самолетах, между лекциями, в гостиницах. Я написал их до середины. После чего увидел, что это – полторы тысячи страниц. А мне заказывали – 250. Я понял, что это не для меня. Я - ежедневный журналист. Эти страницы так и лежат. У меня достаточно большой архив. Долежат до какого-то времени.

-А чем сейчас занимаетесь?

-Если честно, я начал получать удовольствие от ничегонеделания. У нас, к сожалению, умерла наша любимая собака, которая прожила с нами 14 лет. Мы завели двухмесячного щенка ньюфаундленда. Что из этого чудища получится, непонятно. Зовут его Чукча Абрамович.

-Двойная фамилия?

-У ньюфаундлендов это принято. (Смеется). Ну вот. Воспитываю щеночка. Езжу с утра за свежей газетой “Коммерсант”, которая печатается в Париже в той же типографии, где “Русская мысль” – час в час со своим московским выпуском. Кроме того, полюбил коллекционерство. Я и всегда любил что-то коллекционировать. У меня неплохая коллекция так называемой нонконформистской живописи – Оскар Рабин, Олег Целков и другие. Все это было собрано до 60-го года. У меня, например, есть первый рисунок Рабина!

Когда Булат был последний раз в Париже, я для его коллекции колокольчиков купил десяток разных. А он возьми и помри. Его жена сказала: нет, с этим кончено, я не возьму. Олины слова – закон. Я все оставил. И начал еще прикупать. Теперь у меня полторы тысячи колокольчиков. Хожу по парижским барахолкам. Люблю гулять по Парижу. Это город, в котором пешее хождение доставляет массу удовольствия. Кроме того, пытаюсь продвигать разные проекты. Сейчас мы организуем в России и в Париже фонд памяти замечательного историка Михаила Яковлевича Геллера, автора книги “Утопия у власти”. Человека, с которым мы очень дружили. Собираемся выпускать по-русски и по-французски журнал, который будет называться “Противоядие”. Такие забавы.

-Что читаете?

-То же, что и все – Б. Акунина. С удовольствием прочитал все его романы и жду новых.

-Довольны сейчас своей жизнью?

-Ну как сказать. Иногда что-то царапает, но в принципе… Друзья есть и в России, и в Париже.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи