ЭТО СЛАДКОЕ ВРЕМЯ ЗАСТОЯ

Брусиловский Анатолий Рафаилович

Художник, коллекционер, писатель.

Родился в 1932 году в Одессе в семье советского литератора. Родной дядя – поэт Семен Кирсанов. После службы в армии и демобилизации в 1956 году занялся книжной графикой и иллюстрированием. Работал во многих советских издательствах и изданиях.

С начала 70-х годов работал главным художником ряда кинофильмов, известен как один из создателей полиэкранного кино. Его фильм «Наш марш» стал лауреатом 42-х международных фестивалей и конкурсов.

Студия Анатолия Брусиловского на «чердаке» большого дома на Новокузнецкой стала местом паломничества московских художников, западных дипломатов, коллекционеров, деятелей искусства и модельной моды, красивых женщин и богемы.

В 1969 году им была предпринята первая в мировом искусстве акция в стиле «боди-арт», получившая освещение в европейской прессе.

В 1979 году стал художником знаменитого неподцензурного альманаха «Метрополь».

В 1988 году Брусиловский создал в Москве эротический театр.

С конца 1986 года Анатолий Брусиловский, в основном, живет за границей, путешествует, проводит выставки. С начала 90-х годов живет в Кельне. В последнее время все больше времени проводит опять в России.

Описанию «застойных» лет, своих друзей-художников и гостей мастерской посвящены книги, написанные Брусиловским. Одна из них, под названием «Студия» только что вышла в издательстве «Летний сад».

На самом деле, Анатолий Брусиловский – это человек-оркестр. Конечно, проще всего ему представляться художником, одним из классиков русского андеграунда 60-70-х годов, чьи картины тогда блистали на подпольных выставках, активно раскупались дипломатами, работавшими в Москве, и через них оказывались на выставках и в музеях западных стран. Но, кроме всего, он неутомимый выдумщик. Та же кисть могла превратиться в орудие для раскрашивания на публике красивой женщины, и так рождалось направление в искусстве – боди-арт. Он устраивал костюмированные вечера в своей мастерской. Он устроил там же едва ли не первую большую выставку Михаила Шемякина, на которую созвал едва ли не весь дипкорпус. Он был художником фильма, повествующем о западной жизни, но выезд съемочной группе был туда, конечно, заказан, и Брусиловскому пришлось самому весь этот «кино-Запад» выдумать. Он азартный любовник и коллекционер. Его мастерская похожа на чудесную пещеру Али-Бабы, а вид из окна открывается на всю Москву златоглавую. Он профессионально увлекался психоанализом и восточной философией, изучал языки и фотографировал. Его коллекции ню 60-х годов и церквей того же времени мирно соседствуют друг с другом. Он прекрасный рассказчик, а теперь еще получает кайф от сочинения книг о своих друзьях, о своем искусстве, о своем времени, которое называет уникальным – ничего более интересного и живого, говорит Брусиловский, во всем мире нельзя найти. Вот тебе и застой…

Как искусство победило КГБ.

-А есть что рассказать, помимо книжки?

-Да, осталось невероятное множество удивительных историй, эпизодов, целых пластов жизни. В книгу «Студия» выплеснулось то, что было уже выше критического уровня. Если все будет складываться так, как я надеюсь, то книга будет следовать за книгой. Есть и азарт к этому, и силы, и, главное, огромный материал. Я всю жизнь обожал читать мемуары и биографии интересных людей, и довольно рано ощутил, что и сам нахожусь внутри, в эпицентре очень важных для истории периодов и событий, участником которых был. А, с другой стороны, боженька наделил меня удивительным любопытством, игравшим даже роль некой страсти, которую я не мог в себе усмирить.

-А люди не опасались, что это любопытство имеет не только эстетические корни?

-Ну, конечно, время было такое, когда людям было что скрывать, и чрезмерное любопытство казалось странным или, во всяком случае, непривычным для жителей СССР. Я это очень хорошо понимал, но ничего не мог с собой поделать. Я расспрашивал людей о разных событиях, поскольку видел, что события, которые кажутся нам обычной текучкой, на самом деле являются поступью истории с большой буквы.

-Но все это происходило в открытой для всех мастерской, куда свободно приходили западные корреспонденты, дипломаты и множество случайных людей, где устраивались выставки запрещенных художников. Наверняка все это записывалось и куда-то доносилось. Более того, Игорь Дудинский в одном из интервью сказал, что вообще все подпольные выставки 60-70-х годов не могли проходить без явного или негласного разрешения КГБ.

-Дудинский был в то время мальчиком, романтическим молодым человеком, для которого все это было загадочным действом. И, как фантазер и человек пишущий, он воображал себе некие сложные конструкции. На самом деле, все было гораздо проще. Это искусство делало небольшая группа людей. Не толпа, а набор индивидуальностей. Все они были разные, пришли из разных сфер жизни. Каждый, несмотря на весь свой протест, был по-своему задавлен советским воспитанием и пионерскими песнями. Но когда страна начала просыпаться от мертвецкого сна, в них появилась жажда поисков самовыражения. Это было интуитивное движение ощупью к себе, к своему «я» из размазанной человеческой каши замятинских «мы». Это было чуть ли не биологическое действо. Похоже на океанских черепах, которые откладывают яйца в песке довольно далеко от воды. Потом из них вылупляются крохотные существа, не имеющие еще никакого опыта, но которые по интуиции бегут к своей стихии, к воде. Вот так и здесь: люди с помощью искусства пытались отделить себя от животности советского коллектива, найти свое индивидуальное «я».

-И все же разговоров о связях с КГБ нельзя было избежать?

-Я описываю в своей книге, как в 63-м или 64-м году, когда начались самые первые контакты с западными дипломатами и журналистами, меня зовут в американское посольство. Мне звонят из КГБ: «Вы идете?» – «Иду». – «Почему?» – «Приглашают». Это был мой выбор, я пошел, хотя были художники, которые не пошли. Перед посольством меня останавливают: «Зачем идете? Ваши документы?». Все, ты зафиксирован, завтра тебя можно при желании взять за измену родине.

-Но ведь могли и сказать: «Анатолий Рафаилович, мы вам доверяем. Но за это и вы нам…»

-Когда я сказал, что иду, я поставил себя в некую позицию. Естественно, я понимал, что и студия моя прослушивается, и ходят, видимо, какие-то люди, которые постоянно доносят. Мало того, все время кто-то рассказывал, что само КГБ инспирирует слухи про всех нас, что мы на него работаем. Что Эрнст Неизвестный, допустим, генерал КГБ, Оскар Рабин – майор КГБ, я –полковник КГБ. Специальная акция, чтобы посеять между нами недоверие и рознь. Единственное, что можно было сделать, это не реагировать. К тому же ясно, что все разговоры шли об искусстве, а не о свержении советской власти, которое я, впрочем, искренне желал. Но у меня была другая сфера, в которой я хотел быть профессионалом – искусство. С 1958 года я был близко знаком с диссидентом Аликом Гинзбургом, которого в конце 70-х обменяли на советских шпионов. Он жил рядом, на Толмачевском переулке, и мы выяснили с ним тогда, кем хотим быть. И Алик говорит: «Я хочу быть политическим деятелем». Я ему: «Посадят». – Он: «Я не боюсь».

Действительно, посадили. Он сел, потом вышел. Его три раза сажали. Я спрашиваю: «Алик, это тебя напугало?» Он говорит: «Ты знаешь, это плата. За это я получаю такие удивительные контакты и человеческие возможности, что они все окупают. Я – политик и хочу быть политиком». Я же про себя решил: я – художник и хочу быть художником. Своим искусством хочу показать, что в тоталитарном обществе человек, сделав определенные усилия, может быть честным и независимым. И в работах это видно. Работы никакими слухами и провокациями нельзя фальсифицировать. В них ты абсолютно голый и виден насквозь.

Выставка падения Берлинской стены.

-Но вот парадокс. В книге вы пишете о том, какой чудесной была та жизнь, наполненная обменом идей, творчеством, разговорами, общением с красивыми, интересными людьми. Одновременно с этим настоящее искусство и прекрасная жизнь виделись где-то совсем в другом месте – на баснословном Западе. Пришло время, и вы оказались именно там, живете в Германии. Чем для вас стала эта вторая жизнь?

-По этому поводу могу сказать четко: моя западная жизнь это накопление другого опыта. Благодаря ему, я, кстати, понял, чем мы, русский андеграунд, был в 60-х годах на фоне мирового искусства. Не чем-то вторичным и маргинальным, как мы сами тогда думали, представляя Запад феерическим и баснословным. Только живя на Западе, можно по-настоящему освободиться от тех иллюзий, которые наше поколение питало по отношению к нему.

-Неужели новое развенчание иллюзий: сначала советских, теперь – прозападных?

-Наш «Запад» был невиданным миром, не имевшим ничего общего с реальностью. Это была страна плейбоев и «Мальборо», Виллиса Кановера и «Судьбы солдата в Америке», всех песенок, которые были у нас на устах, джаза, фильма «Их было пятеро». Плюс то, что мы за всем этим воображали. Когда приезжаешь в ту же Америку или в другие западные страны, то видишь, что они не плохие или хорошие, а совсем иные, нежели то, что мы конструировали в своих головах. Наши ощущения нельзя подкорректировать, там все абсолютно иное.

Мы считали себя жалкими провинциалами в медвежьем углу, которые повторяют зады мирового искусства. Ерунда, мы были умней, интересней и – веселее. Мы веселились, несмотря на весь тоталитаризм. Когда я приехал в первый раз на Запад, мой первый вопрос был: «А где здесь весело, где интересно, где собирается народ по мастерским, гудит, рассказывает, где тут вино рекой и красивые женщины, по сравнению с которыми Москва и моя мастерская в ней – жалкая провинция?» Французы сильно погрустнели, почесали в голове и повели меня на улицу Сен-Дени. Та оказалась грязной, узкой, вонючей улицей, которая пахнет мочой и кошками, с очень немытыми подъездами домов. Вдоль этой улицы стояли женщины. Женщинами их можно было назвать с большой натяжкой. Это – старые лахудры, иначе не скажешь. Большинство из них – темнокожие, жирные, грязные. На голое тело накинута какая-то шубейка, тоже некрасиво. Вид их вызывал одну мысль: ни в коем случае, никогда не прикасаться к женщине! Улица Сен-Дени – это какая-то жуткая пропаганда импотенции. Больше мои французские друзья ничего не смогли мне показать. Потом я стал ходить по кафе и ресторанам, где своя чудная обстановка, куда старые знакомые приходят посидеть и тихо поболтать за маленьким стаканом красного вина. Это что, веселье, когда выдающиеся люди рассказывают о самых последних событиях в мире политики и культуры, как у нас в мастерских? Ничего подобного я не нашел ни в Америке, ни в Германии, хоть очень старался и потратил на это массу усилий.

-И в Нью-Йорке такого нет?

-Все другое. Когда-то мы все пережили любовь к «черному джазу». На самом деле это не то, что мы думаем. Сидят люди, выпивают, тут же черные музыканты, страшно потные. Выглядят специфически. Я вижу, что я не могу ни о чем говорить с ним. Он умеет только дудеть в свою дудку. Он это делает прекрасно. Больше – ничего. Абсолютно. Как есть рабочие-муравьи, которые ничего, кроме размазывания задними ножками воска, не умеют. Так и это.

-Когда начались эти годы странствий?

-Я выехал, как только открылись перестроечные створки железного занавеса. В конце 86-го года получил долгожданное разрешение и выехал в Париж. До этого на Западе не был. Можно, конечно, вспомнить, что в СССР выезд в Польшу приравнивался к выезду на Запад. Я, как и многие, безумно любил Польшу. Специально выучил польский язык, овладел им свободно, как русским. Причем, особый шик был говорить по-польски без акцента, со всеми приколами, читать книжки. Я прочел все, что только можно было – от детективов до Марселя Пруста. Теперь же, пересекая довольно часто Польшу на машине с запада на восток и обратно, я еду, закрывшись руками: только бы не видеть! Только бы проехать Варшаву и быстрее к Бресту! Не останавливаясь.

-А в Германии как оказались?

-С конца 86-го начались мои странствия, гостевания. Весь кайф был в мысли, что в Москве – моя студия, друзья, коллекции, что в любой момент можно вернуться. Не было умерщвляющего слова «никогда». Аэрофлотовские билеты были фантастически дешевые. За 120 рублей садишься и летишь в Америку! 12 часов лета через Гренландию, Исландию, ледяные миры, и ты там. Но после нескольких лет гостевания я понял, что на двух стульях сидеть трудно. Надо где-то остановиться. В то же время оставалось ненасытное желание увидеть мир. И тут подвернулась Германия. Меня пригласили сделать там персональную выставку, причем, ретроспективную – за всю жизнь.

Пригласил меня Музей берлинской стены, который сооружен прямо у пункта перехода с западной стороны на восточную. Малюсенькая точка, в которой два мира только и соприкасались. Место, где сходились все шпионы, где происходит действие всех романов Ле Карре. А напротив этого пограничного пункта стояло очень красивое здание с большими залами, которое в течение всего послевоенного времени занимало ЦРУ.

-И в нем расположились вы со своей выставкой?

-Да. Я поселился на вилле директора музея, он мне выделил мастерскую, материалы, и я просто стал там жить. На дворе 90-й год, я понимаю, что происходит, и заказываю пятиметровый стенд с плакатом, на котором моя фамилия и название выставки. Пропуска уже отменены, из одного сектора в другой ходить можно свободно, и вот каждую ночь из восточного сектора сюда начинают приходить гедеэровские комсомольцы срывать плакаты выставки и бить стекла. А наутро выхожу я и опять клею эти плакаты. Потому что на выставке было показано все – и Сталин, и Ленин в виде фараона на фоне пирамид, и Брежнев, и вся советская жизнь в довольно злобных коллажах. И вот постепенно, по ходу выставки начинается разрушение Берлинской стены. Она ведь сделана была из фантастически крепкого цемента. Каждый день приходили люди с кувалдами, приезжали экскаваторы, и рушили ее по маленькому кусочку. И фактически вся выставка прошла под грохот разрушения Берлинской стены.

-Брусиловский прорыв?..

-Третьего октября, в день объединения Германии я всю ночь провел на улицах западного и восточного секторов Берлина, ходил среди беснующихся толп, которые пили пиво и были в состоянии совершенно немыслимой эйфории, за гранью. Единственно, что это мне напомнило из истории – факельные шествия при Гитлере. Они и тут, действительно, все были с факелами. Только в этот момент я по-настоящему понял, что это такое – немцы, обуянные эйфорией.

-После этого вам, конечно, тут же выдали гражданство. Вы стали национальным достоянием, без которого Германия не полная?

-Да, мне все выдали. Во Франции или в Америке все было бы гораздо сложнее. Кроме того, у меня была идея фикс: я ни в коем случае не хотел расставаться со своим русским паспортом. Я очень остро понимал, что я – русский художник. И только в этом качестве существую и интересен.

Судьба художника на Западе.

-Между тем, в Германии, как и во всем западном мире, совершенно иной контекст искусства, нежели в России. Вас не напрягает, что там вы попали в совершенно иную ситуацию, воспринимаетесь по-другому, чем здесь?

-Я ответственно говорю: если бы я родился и вырос в Германии, я бы никогда не выбрал профессию художника. Там еще со времен раннего феодализма художник – ремесленник, подмастерье. Говоря по-нынешнему, дизайнер. В средние века работы не подписывались, не было индивидуальности. Так осталось и до сих пор. Мне всегда было интересно следить, как общество относится к художникам, за кого оно их принимает. В той же Германии их воспринимают как городских сумасшедших. Художник – существо странное, неряшливое, антисоциальное, неприятное, которое может устроить все, что угодно. Но – забавное. Городской сумасшедший.

-Так что, вы там не говорите, что вы – художник?

-Конечно, я сгущаю краски. Но у меня там иная ситуация. За мной, говоря словами социологов, целый шлейф ролевых установок. Художник из России это нечто специальное. Во-первых, русский. Во-вторых, художник. В-третьих, неофициальный художник, то есть диссидент. В-четвертых, приехавший в Германию. И так далее. Поэтому интерес в целом высокий. Был, во всяком случае. Потому что «русский бум» с каждым годом падает, и интерес, естественно, тоже.

-А то, что разговоры и мысли не об искусстве, а о цене, продажах, галеристах и прочем?

-Это очень интересный и важный вопрос, особенно для моего поколения. Несмотря на всю нашу оппозиционность, мы были детьми своего времени, и «желтый дьявол» был вбит в голову намертво. Разговоры о деньгах, о том продал ли свои работы и за сколько – были не приняты. Да и вообще: сколько стоит та или другая работа? – Я не знаю. Можно сказать – 100 рублей, можно – 1000, можно – 10000. Непонятно, из чего образуется эта цена. И при переезде на Запад это был один из больных вопросов: сколько должна стоить работа? Оказалось, что надо все время думать, как не продешевить, но и не заломить цену чересчур, чтобы не отпугнуть покупателя. И все мои западные галеристы начинали и заканчивали работу со мной одним вопросом на устах: о деньгах. Сколько это стоит? На сколько потянут клиенты? Как сделать, чтобы я не пересекся с их клиентами и как удержать сделку в секрете? Как получить больше процентов и еще больше? Все это, конечно, сильно контрастирует с нашим прекраснодушным русским разговором о вечном и высоком искусстве, о красоте, которая спасет мир, и прочем.

-Утомляет?

-Сегодня, я думаю, мы все перестали чураться этого вопроса. Он нормальный, ничем плохим не вымазан. Другое дело, что из-за нашего воспитания слишком жесткая его постановка очень царапает по душе. Могу сказать, что русская система мышления и общения внутри круга творческих людей была специфической. С одной стороны, ее можно назвать – оранжерейной. С другой, донельзя милой сердцу и ничем не заменимой.

-Странные плюсы тоталитарной системы?

-Есть такая форма гимнастики – статическая гимнастика. Сиди, упираясь со всей силы в этот письменный стол, и через год у тебя вырастут огромные мускулы. Что-то подобное было в нашем случае: мы каждый день испытывали упор советской системы, без всякого напряжения выдерживали его, и он нам нарастил душевные мускулы.

Я скажу напоследок странную вещь: дифирамб и славословие этому чудному времени застоя. Возможно, я открываю совершенно новый взгляд русской интеллигенции на это время. Кем бы мы были без застойного времени? Совковая система, совершенно того не желая, создала нам такой ореол, которого сами бы мы никогда не добились. Представьте себе бурят-монгольских или уругвайских художников мирового уровня. Да любой из них может выше головы прыгать, но никогда ни при какой погоде ничего не добьется. Только совковая система смогла нас так подать, что весь мир сказал: «О, давайте присмотримся, что они делают?» Я не говорю, что мы влезли в мировое искусство по блату. Приглянувшись, они сказали: «Это интересно, это искусство, укладывающееся в наше критерии, это может соревноваться с мировым направлением». Но надо было еще обратить на нас внимание. Без этого ничего не было бы. И вот тут совок сделал нам просто фантастический подарок судьбы.

Игорь ШЕВЕЛЕВ