время персоны

ЛЕГКАЯ ПОПЫТКА НЕБЕСНОГО ЧУВСТВА

Василий Аксенов издал новый роман и принимается за следующий

Аксенов Василий Павлович

Жизнь налаживается. Примерно пару раз в год знаменитый русский писатель Василий Аксенов приезжает в Москву. Это время каникул в вашингтонском университете, где он профессорствует уже двадцать лет. И так получается, что каждый раз он приезжает в другую Москву. И каждый раз это другой Аксенов. Сначала это был властитель дум 60-70-х годов, приезжающий в страну, которой больше не существует. Как говорил своим поклонникам другой классик тех лет: «Если вы выросли на моих книгах, то почему вы такие старые?» Потом это был Аксенов, - автор «Острова Крым», культовой книги о воплощенной утопии, о столь желанной, страшной и непонятной нашей нынешней жизни. Сейчас это Аксенов нового тысячелетия. Автор только что вышедшего, ни на что не похожего романа «Кесарево свечение». Проездом из Самары в Биарриц. А через год Василий Павлович намерен распроститься с американским университетом, уехать в какую-нибудь европейскую глубинку, заделаться писателем-отшельником, а там, глядишь, и до нового властительства дум недалеко. Жаль, что вас не было с нами.

«Меня готовили к посадке еще при Сталине»

-Василий Павлович, если бы у человека была возможность изменить что-то в прожитой жизни, что бы вы исправили в первую очередь?

-Вы знаете, я жалею свои юные годы. Я бы иначе их прожил. Слишком много было бессмысленной пьянки, бессмысленных связей с людьми. Я не имею в виду любовных связей. Возникали какие-то нелепые дружбы, совершенно ненужные. Вообще юность под Сталиным вспоминается как полоса полнейшей бессмыслицы. Не знаю, как я еще из нее выкарабкался.

-И каким бы хотели быть?

-Если бы мне сейчас опять было восемнадцать, и был нынешний опыт, я бы стал филологом, был бы гораздо более эрудированным. Обязательно учил несколько языков. В то время иностранные языки вообще казались нелепостью. Потом бы я занимался индивидуальными видами спорта. Не в баскетбол играл с командой каких-то шалопаев, а занимался горными лыжами или парусом. Такими вот вещами.

А получилось, как мне кажется, какое-то потерянное время. Хотя на самом деле оно, может, и не было потеряно. Потому что в этой забубенной хаотической жизни возникало такое, я бы сказал, спонтанное сопротивление: «Да катитесь вы все к чертовой матери! Ничего я не боюсь!» И это давало какое-то определенное мужество. Но на самом деле я бы предпочел более цивилизованное время.

-Это было как ощущение пустоты перед прыжком? Потом пришло ваше время, вы оказались на гребне волны?

-Да, начиная с 55-го года, было очень резкое изменение. Я к этому времени оказался уже в Питере. А начинал студенческие годы в Казани, где меня, к счастью, выгнали из института.

-Тоже медицинского?

-Медицинского. За анкету. Я соврал в анкете, не указал, что родители – заключенные. Там, правда, и не было такого вопроса. Но, когда они это узнали, то стали готовить меня на посадку. С 51-го года я был уже в разработке. Я читал в архиве Татарстана кагебешное дело матери и нашел там справку о себе. Они запросили «дело Евгении Гинзбург» из Магаданского отделения в Казанское «в связи с началом разработки дела ее сына, студента 1-го курса Василия Аксенова».

-Как же вам удалось тогда избежать тюрьмы?

-Сталин сдох, и на этом все прекратилось. Но, как запоздалый рикошет, меня изгнали из института. Уже после смерти Сталина. Я довольно быстро восстановился. Поехал в Москву в министерство. Помню, как там какой-то пожилой чиновник посмотрел на меня всепонимающим взглядом и сказал: «Странно, что ваши товарищи предпринимают немного запоздалые действия». Меня восстановили, я вернулся в Казань и пошел на прием к ректору института. Был такой доцент Вясилев. Он говорит: «Вы что тут делаете? Вы же отчислены». Я говорю: «Дело в том, что я сейчас только из министерства. Там считают, что вы какие-то запоздалые действия предпринимаете». Он вдруг как заорет: «Мальчишка! Убирайся вон отсюда! Пошел вон!»

Я ушел. Прекрасно помню, как очень сильно хлопнул дверью. И вдруг меня восстановили. Видимо, он позвонил в Москву, и ему сказали: «Давайте, давайте, восстанавливайте». И я сразу подал заявление о переводе в Ленинградский 1-й мед. Там моя тетка жила, мамина сестра, и я был под ее присмотром.

-И это как раз совпало с новой жизнью?

-Это совпало с оттепелью. Ленинград, литературные молодежные клубы, какие-то настроения в воздухе, ощущение Европы. Помню, осенью 55-го года я шел по набережной Невы. Была такая высокая вода, начиналось небольшое наводнение. И вдруг я вижу, что на Неве стоит немыслимо огромный авианосец под британским флагом. У нас таких кораблей даже не было. И рядом четыре эсминца. Британская эскадра пришла с визитом доброй воли. После сталинизма это казалось чем-то невероятным. Вижу, гребут английские моряки к набережной. Выходят гулять, девки на берегу визжат. И весь город вдруг покрылся английскими моряками. Сукно, загорелые британские морды, лощеные офицеры у гостиницы «Астория». И вот в этот момент я понял, что времена изменились кардинально. Тогда все, видно, это поняли.

-Первое ощущение будущего романа «Остров Крым»?

-Тут же стали открываться выставки из запасников Эрмитажа – Матисс, Пикассо…Я начал ходить в литстудию, хотя, в общем-то, надо было медициной заниматься. У нас была там такая группа известных сейчас людей – Рейн, Найман, Бобышев. Заправлял Илья Авербах, студент нашего института, будущий кинорежиссер. Бродского не помню, он, видимо, мал еще был. С ним я познакомился году в 60-м. И вдруг сразу все выплыло на поверхность: крамольные разговоры, обмен изданиями Серебряного века. Помню Александра Городницкого студентом Горного института в мундире с погонами, такие у них были. Собирались, и он уже что-то пел под гитару. Вот такая питерская оттепель: танцы, рок-н-ролл, Невский проспект, где комсомольцы ловят стиляг…

-Тогда другой жизни не надо было?

-Да, было ощущение, что каждый день приносит что-то новое. В Питере вдруг оказалась масса всезнаек. Трудно представить, откуда они брали информацию. Помню, был такой Костя, фанатик джаза. Встречаешь его, он говорит: «Ты знаешь, в Гринич Вилледж открылся новый клуб «Половинная нота», там такой молодой парень играет, Диззи Гилеспи…» Откуда это можно было узнать?

-Начавшись, все тут же и было придушено?

-56-й год завершался трагически, удушением Венгрии. А у нас было много студентов-венгров. Мы с ними дружили. И когда было подавление Будапешта, они страшно горевали. И, кстати, один с нашего курса оказался участником восстания. Мы с моим другом Мишей Карпенко увидели в кинотеатре хронику – «Подавление контрреволюционного мятежа». Там такой был текст: «Контрреволюция не дремлет. В город съезжаются грузовики с вооруженными бандитами». И вдруг мы видим, что на грузовике стоит наш друг Жига Тот с автоматом. Такая толстая рожа, очень близко проехала. Мы пять раз ходили, чтобы удостовериться, что это он. Это он и был. Потом мы узнали, что он был арестован, довольно долго просидел в тюрьме. Но поскольку он уже был врачом, у него был диплом, то все кончилось достаточно легко.

-Потом Москва, журнал «Юность»?

-Да, я женился, моя первая жена, Кира, была москвичка. Но до этого я довольно долго жил в ленинградском порту. Меня после института распределили в пароходство. Я должен был быть врачом на корабле дальнего плавания. А пока работал карантинным врачом. В конце концов, визу заграничную мне так и не дали, несмотря на то, что родители были уже реабилитированы.

-«Апельсины из Марокко» превратились в мечту?

-Да, тогда я распределился на Онежское озеро в больницу облздравотдела. Я там был единственный врач на довольно большом куске территории, такой странный, сонный поселок. В глуши, в уединении я начал писать свою первую повесть «Коллеги». Года три назад я плыл на теплоходе из Москвы в Петербург. И вдруг в расписании вижу: поселок Вознесение. Тот самый поселок, где я тогда жил. Мы должны его были проходить в четыре часа утра. Я не спал. Белые ночи. Прошло сорок с чем-то лет. Остановки не было. Мы тихо-тихо скользили мимо этого поселка. И вдруг я увидел эту больницу, которая, как была тогда, так и стояла. И вообще все дома, как были, так и стоят. Абсолютно никаких изменений. Как мираж. Никого нет, тишина, кое-где рыбаки сидят. И я подумал, я ведь мог вообще тут всю жизнь просидеть. Меня такая оторопь взяла.

-Если бы не ошеломляющий успех «Коллег», так бы и остались?

-Нет, не остался бы. Но вообще очень много моих друзей остались там, где они были, на всю жизнь. Многие друзья, как жили в Казани, так и живут там. Очень часто на тех же улицах. Я даже не знаю, что лучше, - такая жизнь бродяжная, как у меня, или такое постоянство?

«Остров Крым» – это сегодняшняя Москва

-Наверное, самый «дежурный» вопрос: как вам нынешняя Москва? Особенно в виду начала съемок 12-серийного телефильма по вашей «Московской саге».

-Москва невероятно изменилась. Если говорить про «остров Крым», то Москва и есть остров Крым. Никогда Москва не была такой шикарной, как сейчас, такой европейской. Ни до революции, никогда. Был купеческий мир, но таких ресторанов, как сейчас, не было. Особенно этим летом совершенно невероятное возбуждение в городе. Ночью выходишь из театра, - улицы полны, масса людей сидит в кафе. Откуда это все берется? Повсюду какие-то немыслимые автомобили. Мы тут вышли вечером из ресторана – Евгений Попов, Борис Мессерер, и я со своим приятелем, писателем из Израиля, который не был здесь 28 лет, как уехал. Я вижу, что он – просто обалдел.

-Бедняга, жить «в провинции, у моря»…

-Да-да-да. Какие-то шутихи взлетают, клоуны проходят, девушки ночью на лошадях – цок-цок-цок, - всадницы. Ночные клубы сверкают. Едем мы в гостиницу, где он живет, и вдруг я вижу огромные светящиеся буквы: «ОСТРОВ КРЫМ. КАЗИНО». Не то, что такого никогда не было, но, честно говоря, даже не мечталось. Когда стиляги ходили по «Броду», по улице Горького, они думали, что когда-нибудь что-то, может, и будет. Но чтобы Москва так преобразилась, никто даже представить не мог.

-Материализация диких мечт?

-Мне кажется, что все население в те времена было отчасти затронуто этими дикими мечтаниями. И сейчас они как-то их воплощают по своему разумению. Уже прошел период немыслимого опьянения деньгами. При Советах же не было денег. Были какие-то сертификаты для распределения мизерного количества товаров. А тут вдруг реальные деньги, на которые можно все купить, за границу ездить, оставить детям. И народ поплыл. Была интоксикация совершенно безумными мечтами. Потом лопнувшие пирамиды, дефолт. Как ни странно, это дало отрезвляющий эффект. Сейчас стало поспокойнее. И все равно в Москве что-то невероятное происходит. Мы говорим иногда, что народ очень плохо живет. А кто же тогда сидит во всех этих бесчисленных кафе, пивных и ресторанах? Кто сидит за рулем бесчисленных автомобилей, которые стоят в пробках? Это ведь тоже часть народа – безумная, активная, нахрапистая, которая жмет и жмет куда-то вперед.

-Удивляетесь как иностранный гость?

-Мне-то удивляться не надо. Я бываю здесь, по крайней мере, два раза в год и подолгу. И я бы особо отметил две вещи. Во-первых, произошла настоящая ресторанная революция. Еще года три назад, несмотря на все попытки, это было довольно жалко. И вдруг все превратилось в высокий класс. И на разном уровне, кстати говоря. Есть недорогие рестораны очень хорошего качества и обслуживания. И второе, что бы я отметил, это революция туалетов. В начале 90-х годов войти в туалет в Москве, не говоря уже о провинции, было невозможно. Всюду тебя преследовала вонь. Сейчас ее нет совсем. Везде великолепные туалеты, чистота, изящные умывальники, сушилки рук и так далее. Это очень важно. Еще Есенин ведь в 20-е годы писал, насмотревшись на Западе: «Увы, я хочу в уборную, а в России уборных нет». А сейчас – комфорт, цивилизация.

-Вперед глядите без боязни?

-Вы знаете, сейчас не помешает осторожность во всем. На такой цивилизации вполне может возникнуть ублюдочная культура. Другая опасность еще серьезней. Сейчас в России явно идет процесс стабилизации. А стабилизация всегда чревата установлением полицейского или фашистского режима. Муссолини и Гитлер шли под лозунгом стабилизации. Большевики занимались реконструкцией хозяйства в сторону цивилизации. Всем нам надо смотреть в оба, быть чрезвычайно осторожными и интеллектуально бдительными с этой стабилизацией.

-Не тянет в новую Москву на постоянное место жительства?

-Нет, я, видимо, за эти двадцать лет стал космополитом. Если бы мне сейчас предложили выбирать, либо здесь жить, либо там, я бы послал Россию к чертовой матери и уехал навсегда. Такие выборы мы не принимаем. А если, как сегодня, есть возможность жить и там, и здесь, то почему бы не пожить во Франции, в Израиле или в Америке? Или, если устроился здесь на работу, то живи хоть целый год.

Затоваренная бочкотара литературы

-Новая книга «Кесарево свечение», которую вы презентовали в нынешний свой приезд, весьма нетрадиционна по форме. Это роман, который включает в себя и прозу, и пьесы, и стихи, объединенных единым сюжетом. Это что, новая литература ХХ1 века?

-Для меня это новаторская и, в то же время, программная вещь. Она отсекает закончившийся век и определенный период моей творческой жизни, за которым я перехожу в иную степень самовыражения. Возникал этот роман довольно спонтанно. Сначала были написаны три пьесы с одним героем. Потом я увидел, что могу их использовать в своем большом романе как своего рода паузы. Как глубокий выдох и вдох. Герои появляются уже в качестве сценических персонажей.

-То есть, как я понял, пьесы были написаны раньше прозы?

-Да. Сначала я думал, что это будет роман о молодом герое. Грубо говоря, о новом русском 90-х годов, хотя он и бывший филолог, бывший правозащитник, ставший в наши дни авантюристом. Но потом текст стал буксовать, и я понял, что мне нужен какой-то противовес этому герою. Так возник старый сочинитель, который очень сильно потянул одеяло на себя и сам превратился в главного героя. А молодой просто оказался его литературным детищем.

-Для вас этот роман – принципиально новая страница в вашем творчестве. А нет ощущений изменения самой литературы в наступившем веке?

-Появляются признаки очень серьезных изменений. Не исключено, что сам жанр романа может исчезнуть или стать другим. Во всем мире интерес к роману очень сильно падает. Возможно, возникнут какие-то иные виды самовыражения. А о романе будут вспоминать, как мы вспоминаем сейчас о Гомере или русских былинах.

-Не читают романы, а что читают – короткие рассказы, детективы?

-Нет, всё читают, но сочинительство само по себе переживает кризис. При этом в тех же Штатах открываются все новые и новые книжные магазины. Очень часто они работают до полуночи, в них какие-то кафе, оркестры выступают. То есть книжные магазины становятся интеллектуальным центром целых районов. Но покупают чаще всего книги образовательные – по истории, антропологии, психоанализу, мемуары. А вот литература самовыражения занимает все меньше и меньше места. Я просто вижу как полки в книжеых магазинах сокращаются, - что в Париже, что в Вашингтоне. Раньше целая стена была занята классикой и современной литературой. А сейчас приходишь, - осталось три шкафчика. А по всем отраслям знаний – невероятное количество книг, альбомов. И, как ни странно, не уменьшается спрос на поэтические книги. Рядом с нами в Вашингтоне огромный магазин, так там даже открыли еще новые полки по поэзии.

-Поразительно, уж поэзия, казалось бы, должна умереть первой?

-А поэзия – вечный жанр. Если роману всего 350 лет, то поэзии, по меньшей мере, в десять раз больше. Как человек начал бормотать во время камлания в пещере, - так поэзия и возникла. И будет, пока существует человеческий род. А вот сочинительство, романная форма – это порождение капиталистического рынка. Бродячие сюжеты, движение героев. Роман – это чистый капитализм, как говорил Бахтин о Достоевском. А это все очень колоссально сейчас меняется. Это не значит, что исчезнет потребность байронического самовыражения. В романе обязательно должен быть байронит, с которым отождествляет себя читатель. Может, это останется, но примет совершенно другие, более индивидуальные формы. Может, это будет своего рода гипертекст: какой-то будущий властитель дум будет задавать тему и основные мотивы, а каждый, кто захочет, будет сам играть внутри этой темы.

-Ну, пока что игра – прерогатива самого писателя. Ощущаете кураж во время писания романа?

-Вы знаете, да. Вообще писание большого романа вызывает совершенно особое состояние. Я уже несколько раз испытывал что-то подобное. Дома меня в такие периоды называют «Вася Лунатиков». Я, действительно, в это время немножко витаю. В этом состоянии, когда глубоко входишь в роман, я не совсем понимаю, откуда что возникает и почему именно так связывается. Причем, явно связывается по законам не поверхностной, а внутренней, мало объяснимой логики создания метафор. В этом состоянии у меня даже появляется желание рифмовать и ритмизировать какие-то куски прозы. Что я и делаю. Например, одна из глав «Кесарева свечения» это, по сути, цикл стихов.

-То есть вы себе в этот момент не критик и не судья?

-Я себе не судья и даже не понимаю, почему мне вдруг хочется писать стихи, которые в обычной жизни я никогда не сочиняю. Я по утрам часто бегаю. И вот, если я в это время пишу роман, я на бегу начинаю бормотать что-то ритмическое, ищу сложные ассоциативные рифмы. И очень часто возвращаюсь со своего маршрута с готовой строфой, а то и с двумя. Записываю их. Года к суровой рифме клонят.

Березовский жаждет расстаться со своими деньгами

-Я, думаю, нельзя обойти вопроса о вашем прошлогоднем союзе с Березовским. О вашей оценке нынешней российской жизни, включая войну в Чечне. Не боитесь, что вне страны нельзя уловить какие-то интуитивные тонкости, которые понятны только изнутри?

-Ну, кстати, по вопросу о Чечне мы совершенно расходимся с Борисом Абрамовичем. При всем моем довольно критическом отношении к новой кремлевской администрации, я считаю, что предпринятое ими в Чечне было единственно необходимым решением.

-Это с точки зрения логики, а не обычного воплощения. Коммунизм тоже логически безупречен.

-Злоупотребления, разумеется, подлежат критике. Но сам факт ликвидации бандитской армии невиданной жестокости и садизма неоспорим. Это была армия настоящих демонов. И то, что ее рассеяли и ликвидировали чудовищные замыслы, я полностью поддерживаю.

-Ликвидировали или посеяли драконьи зубы будущего насилия?

-Да всходы давно уже были, такие клыки страшные торчали! Всходы эти еще со времен генерала Ермолова, а, может, и раньше – со времен Гога и Магога. Кстати, именно в этих местах и бродили гоги и магоги.

-Делая вылазки на бедный мир праотцов?

-Да. Так или иначе, если речь шла о сохранении этнической целостности данного региона, то это был единственный выход. Иначе бы давно уже здесб все полыхало. Я думаю, у всех этих Басаевых были мегаломанические планы по превращению всей России в хаос. Они возомнили себя суперменами, мстителями. Так что в этом отношении мы с Березовским не сходимся.

-А в чем сходитесь?

-Я вообще очень высоко ставлю Бориса Абрамовича. Я считаю, что в обществе возник совершенно неверный образ этого человека. Это не просто делец, который нахапал денег и сидит на них, как большинство тех, кто обогатился в условиях вдруг возникшего в России золотого Клондайка и полного беззакония. Все его структуры очень здорово функционировали. Он смог достичь большой финансовой концентрации. Но самое в нем главное, что он жаждет…расстаться со всеми своими деньгами. Этим он в чем-то близок моему персонажу из романа «Новый сладостный стиль» Стенли Корбаху. Я не скажу, что Борис Абрамович такой же «ку-ку», как Стенли Корбах, но в нем есть эта байроническая тяга к самовыражению. Он стремится играть роль в духовном и культурном развитии страны, включая и политическое развитие. Он колоссальный патриот России. Казалось бы, чего ему еще надо: плюнул на все да и сиди себе на юге.

-Могу только сказать, что проект премии «Триумф», объединившей творческую элиту страны, был, действительно, уникальным.

-Да это же была самая первая такая премия. Никто тогда и не помышлял о благотворительности. И вдруг Логоваз и Борис Абрамович Березовский учредили первую премию для деятелей искусства. Я помню, что в 1992 году для многих речь шла о жизни и смерти. И те, кто получили эту премию, ожили и смогли еще чего-то создать. Более того, это стало стимулом для появления других премий. Сейчас же их масса во всех областях.

-Более того, имеется в виду создание особой структуры внутри интеллигенции.

-Да, это выдающееся начинание. И то, что он задумал, и в чем я принимал участие в прошлом году, это тоже, по-моему, было многообещающим проектом. Создание широкого либерального движения вне партийных границ, объединение людей с либеральным взглядом на мир и мышлением, развитие либерального подхода к текущим делам и событиям, - все это, мне кажется, очень плодотворно. Но, к сожалению, это было встречено в штыки.

-Вы считаете, что это начинание захлебнулось?

-Не думаю, что до конца захлебнулось. Но пока, видимо, надо подождать и посмотреть, что будет дальше. Поскольку это не политическая структура и не партия, то и возродиться оно может неожиданно и с меньшим трудом. Такого же не было и нет.

Я думаю, что негативному восприятию этих идей способствовала вдруг нахлынувшая на страну серия катастроф. Вспомните август прошлого года. Взрыв под Пушкинской площадью, гибель «Курска», пожар Останкинской башни. По-моему, все были в состоянии безумного хаотического раздражения. Включая, разумеется, Кремль и президента. Все им казалось направленным против них лично. И даже такая вещь, как создание фонда помощи семьям погибших моряков, была воспринята Кремлем как вызов их начинаниям. А это не было вызовом. Это было абсолютно открытое желание действовать в том же ключе, что и они. Созданная нами образовательная касса для детей жертв катастрофы «Курска» существует. Все детям положена в рост определенная сумма в банке, и к совершеннолетию у их будет достаточно денег для поступления в колледжи и институты. Я не понимаю, что в это плохого? А все это воспринималось как «ядовитые уколы олигарха» в адрес кремлевских столпов. Я думаю, это воспринималось намеренно неправильно, потому что под видом Березовского в их умах был ими же самими придуманный некий демон.

-Сейчас какие-то совместные планы с Борисом Абрамовичем у вас есть?

-Признаться, сейчас все это отошло в сторону. У Березовского другие дела, я в них не вхожу. Хотя не исключаю, что какие-то мои проекты и идеи, - а они у меня есть, - могут быть им поддержаны. Я, конечно, не откажусь.

Джазовые сны и игры

-Что еще есть в вашей американской жизни, кроме литературы и профессорства: джаз, кино, путешествия, театр, застолья?

-Все, что вы назвали. В тех или иных дозах. Когда появляются гости из России, я веду их в свой любимый джаз-клуб в Вашингтоне. С губернатором Самарской области Титовым мы подружились как раз там. А в Самаре буквально на днях слушали на фестивале с ним вместе биг-бэнд Игоря Бутмана. С Титовым рядом сидели и подтанцовывали. Бутман говорит: «Мы начнем наш концерт с песни “Самара тайм”». На самом деле это было – “Summer time”… Классные артисты.

-Какие сны видите? Отличаются ли московские и самарские от вашингтонских?

-В снах уже абсолютный астрал, перепутались страны, люди. Я рассказывал друзьям за ужином, что я как-то утром просыпаюсь совершенно пораженный: я видел во сне Рема Вяхирева! С какой стати? Совершенно непонятно. Кстати, у меня в романе герой просыпается и все время думает: кто же это сейчас только что вышел из комнаты?

-Для вас, для ваших книг всегда была очень важна игра, карнавал. Это продолжается в тех или иных формах?

-В общем, я на всю эту жизнь смотрю как на карнавал. Карнавал – это же не обязательно что-то веселое. Мы только что видели в Москве «белый» карнавал, «черный», «цветной». Один свой курс студентам я начинаю с Бахтина, с идей карнавала, с теории смеха, гротеска. Американцы все эти вещи практически не знают. Как ни странно, там даже продвинутые интеллектуалы не знают, кто такой Рабле. А мы как-то привыкли, что жизнь – это и есть, более или менее, карнавал, да?

На днях я смотрел здесь спектакль Полунина, и когда в зал после апокалипсиса понеслись гигантские разноцветные шары, я подумал, что и он тоже понимает, что это такое. И зал был охвачен каким-то неистовством, трудно объяснимым восторгом. Смех, юмор – это какие-то загадочные явления жизни. Чего мы, собственно говоря, веселимся, когда нам всем уготован один конец, да? А человек, наоборот, веселится и воспринимает это все с какой-то небесной легкостью. Я думаю, что это все – небесное чувство. Это как бы ободрение нас Господом: «Да ладно, ребята, чего вы там… Умер-шмумер, лишь бы был здоров…»

Беседовал Игорь ШЕВЕЛЕВ