время персоны

ПУБЛИЧНОЕ ОДИНОЧЕСТВО ВОДИТЕЛЯ МАШИНЫ ВРЕМЕНИ

 

Андрей Макаревич между путешествием к папуасам и презентацией нового диска

 

Вид на себя из левого верхнего угла комнаты

-О таком публичном человеке, как вы, известно, кажется, все и, в то же время, ничего: глаз утыкается в картинку, за которой сам человек как бы теряется. У вас нет ощущения, что внутри вы не совсем такой, как снаружи?

-Честно говоря, я считаю себя достаточно открытым человеком, и никогда не был озабочен созданием какого-то специального имиджа или выдумыванием своей сценической или телевизионной биографии. Боюсь, все то, что известно, было на самом деле. Я сейчас написал книжку, которая выйдет в издательстве “Захаров” в августе месяце и которая называется – “Сам овца”. Это проза, которая посвящена, в основном, моим родителям и каким-то самым первым моим годам, когда складывается под чьим-то влиянием восприятие мира. Я думаю, там уже в деталях рассказывается…

-…Как все было на самом деле?

-Да. Хотя я ни в коем случае не ставил своей целью написать собственную биографию или мемуары. Это просто какие-то эпизоды, которые произвели на меня сильное впечатление и запомнились до сих пор. Там есть детство, но есть и 70-е годы. Как часть вставлена моя предыдущая книга “Все очень просто” – про “Машину времени”. В то же время есть и про путч 91-го года. То есть совершенно отрывочные вещи.

-Я смотрел ваши интервью. Вы всегда кратко и сухо отвечаете на вопросы. Исключением было разве что интервью в “Огоньке” Ольге Кучкиной. Это у вас такой стиль мысли?

-Дело в том, что когда у меня возникает потребность сообщить что-то человечеству, у меня есть для этого масса способов. Есть музыка, песни, есть телепрограммы, есть моя графика, есть проза, - всё, что угодно. Поэтому мне моих средств выражения вполне хватает. А когда начинается допрос, - поскольку на допросах я бывал в большом количестве в молодые годы, - то возникает вполне естественная реакция. И потом, есть еще одна ужасная вещь. Каждый журналист уверен, что он один на истинном пути и наконец-то раскопал вопросы, которые никто еще не задавал. А на самом деле все спрашивают одно и то же. А я так устроен, что не могу на одни и те же вопросы давать разные ответы. Поэтому я их уже знаю наизусть, и они вылетают у меня на полном автомате.

-Поэтому, наверное, быть звездой, публичным человеком это особый стиль жизни, поведения, мысли?

-Я не знаю. Со стороны виднее. Я себя в виде “звезды” особенно не представлял. Скорее, это какие-то особенности и обязательства, вызванные самой необходимостью, потому что иначе не получится. Нельзя гулять по Тверской, потому что, как в анекдоте, тебя “замучают советами”. Зато хорошо гулять по улицам далекого заграничного города, где никто на тебя не кидается. Или туда я иду ужинать, потому что знаю, что встречу только Колю Расторгуева, Сюткина и еще пару друзей, а посторонних не будет. А вот туда я не пойду, потому что там все будут на тебя таращиться. Это комплекс ограничений, только и всего.

-А нет в связи с этим раздвоенности, когда публичность предполагает одно поведение, а внутреннее восприятие себя совсем другое?

-Совершенно нет. Во всяком случае, я этого не ощущаю. Возможно, надо спросить людей, которые меня знают близко, - может, им кажется, что в домашней обстановке я один, а при нацеленных камерах и микрофонах несколько иной? Но изнутри я этого совершенно не ощущаю. Я никогда не старался ничего из себя делать.

-Но каким-то ведь хочется быть среди людей, есть некий свой образ?

-Хочется быть стройным, красивым, вечно молодым, не теряющим чувства юмора, приятным во всех отношениях… Я могу еще кучу банальностей наговорить. А на самом деле… Я когда-то в молодые годы, будучи увлечен лекциями Гурджиева, испытал на себе некоторые его практики. А там одним из первых условий было научиться видеть себя со стороны. Или, как он говорил, “вспоминать себя”. И это было очень тяжело. Но где-то по истечении месяца я поймал себя на появившейся способности все время видеть себя из левого верхнего угла комнаты. И я пришел в ужас. Потому что я, конечно, представлял себя значительно более изящным, хорошо одетым, красиво двигающимся и так далее. Но, с другой стороны, это мне и помогло. Это был тренинг. Потом я перестал этим заниматься, потерял способность, но где-то на протяжении года я этим владел.

-В целях самопознания можно увидеть себя и глазами взрослеющих детей, тоже ужаснувшись?

-Ну, это надо с ними разговаривать. По-моему, у меня с ними вполне нормальные отношения. Во всяком случае, какого-то конфликта поколений не существует даже в зародыше. Сын, конечно, может на меня посмотреть с сожалением, когда перечисляет какие-то новые группы, а я говорю: “Ты знаешь, они мне не известны”. Тогда он говорит: “Да-а… Как же ты так? Надо знать”. А я не знаю. Ну, неинтересны они мне. И компьютером он, конечно, пользуется значительно быстрее, чем я. Вот, пожалуй, и все расхождения.

-А дочка не смотрит как на старого хрыча?

-Нет. Поскольку мы все же живем отдельно, то мы никак не успеваем друг другу надоесть. Наоборот, с обеих сторон существует потребность в общении, которого меньше, чем хотелось бы. Это очень спасает.

-Рады, что нет ежедневного семейного прессинга?

-Я не знаю. Мне не с чем сравнивать. Как сложилось, так и сложилось. Что теперь думать на тему: а что было бы, если бы было иначе?.. Это всё очень индивидуально. Саша Кутиков, например, абсолютно семейный человек до мозга костей. Что совершенно не мешает ему ездить на гастроли. Здесь нету какой-то заданной причинности: если так, то вот эдак. У каждого все по-своему.

Один в железной коробочке

-У вас нет ощущение, что выбранное вами название “Машина времени” сыграло с вами добрую шутку, - 30 лет на сцене это какой-то замечательный рекорд овладения временем?

-Это очень красивая гипотеза, но она отдает некоторой пошлостью. Поэтому я ее отвергаю. Мы совершенно не думали об этом. Вообще мы воспринимали название исключительно как название, не более того. И оно нам нравилось не смыслово, а фонетически. Только лишь. А, в общем, отметили три недели назад 32 года, и ничего.

-Гурджиев помог?

-Не только Гурджиев, много было всего. Прежде всего, собственная практика. Может быть, гены. Трудно сказать. Я не люблю и не умею заниматься самоанализом.

-Гены от папы?

-Да, безусловно. Он очень хороший был человек. С хорошим юмором, очень талантливый и очень работоспособный. Ему был 71 год, когда он умер лет 5-6 назад.

-То есть он видел ваш успех, и как к нему относился?

-Он меня всегда поддерживал. Ему было интересно и нравилось то, чем мы занимаемся.

-Заложенный в вас архитектурный импульс не тлеет до сих пор?

-Я думаю, просто помогает. Нам в архитектурном институте давали очень хорошее образование. И, прежде всего, учили основам гармонии. А это – пропорция, ритм, то, что едино и для музыки, и для телевидения, и для поэзии, и для чего угодно. Если тебя научили видеть и отличать хорошее от плохого, то уже неважно, чем ты занимаешься.

-Своих учителей вы помните?

-У меня отец был главным учителем. Во-первых, он совершенно гениально рисовал. Потом он был художник-оформитель, архитектор, и незаметно меня втягивал во все это. Я уже с класса восьмого помогал ему что-то делать, чертить, что-то закрашивать. Так что к моменту поступления в институт был уже достаточно подготовленным.

-Отец писал живопись?

-Нет он делал графику, очень интересную, экспериментальную. Никогда не выставлялся. Преподавал в архитектурном институте основы проектирования. От Торговой палаты ездил периодически в разные страны как архитектор и художник-оформитель наших международных выставок, делал ЭКСПО и другие большие вещи. А как график рисовал, в основном, женские портреты. Оставил огромное их количество, совершенно блестящих. Я, кстати, в новую книжку вставил десятка два его репродукций.

-А ваша собственная графика там будет?

-Нет. У меня вышел очень красивый альбом моих работ, и я свои амбиции на этот счет удовлетворил. А сами работы выставлены в ЦДХ в галерее Аллы Булянской.

-Города в своих путешествиях воспринимаете с архитектурной точки зрения или по каким-то иным ощущениям?

-Я думаю, если тебя научили видеть красоту, и ты еще при этом можешь объяснить, что это красиво потому-то, - этого достаточно. Все это, конечно, осталось. Интересно поехать на пару-тройку дней в любое место, где ты еще не был. А вот так, чтобы жить и что-то делать, - это я мог бы не в большом количестве мест. Идеально себя ощущаю в Москве. На Манхеттене идеально себя ощущаю. В остальных местах уже хуже.

-А ощущение Москвы за эти почти полвека?

-Москва стала просто невероятно хороша за последние шесть лет. Я это говорю, не подлизываясь к Юрию Михайловичу Лужкову, а потому, что так оно и есть. Я это могу сказать и как архитектор, и как художник, и как человек, который здесь живет. Москва стала одной из красивейших столиц мира. Недавно показывали какую-то хронику, и я вдруг увидел Ленинский проспект, где я жил, образца 78-го года. Мне стало физически нехорошо. Люди в черных пальто, очереди за кефиром, лозунг “Слава КПСС” на полукруглом доме, ни одной рекламы, все серое, мрачное. Мы ведь ничего, кроме этого не видели, мы в этом жили. По сравнению с тем к нынешней Москве нет претензий.

-А какие-то особенно близкие места в Москве есть?

-Для меня весь центр Москвы очень знаком, очень исхожен и близок. Есть места, в которых я почему-то не оказываюсь. Скажем, район Бауманской или Текстильщики, - не был там в молодости и сейчас не бываю. А все, что касается пределов Садового кольца, - очень близко и дорого. Мне нравится, что, видимо, поставлено условие: если какая-то контора или банк въезжают в старый дом или особняк в центре Москвы, то они должны его привести в порядок. Я вижу это по Пятницкой, которая исхожена вдоль и поперек, потому что рядом школа была, и мы там прогуливали уроки. Всегда она была облупленная, с грязными окнами, и вдруг те же дома совершенно преобразились. Мне плевать, кому этот дом принадлежит. Мне приятно, что он чистый, и я иду мимо него. Меня это только радует.

-Когда вы пересели на машину, это сильно изменило ваше восприятие города?

-Это очень сильное ощущение, когда ты впервые садишься за руль автомобиля. Для меня это было году в 80-м. Ты оказываешься изолированным. Весь энергетический контакт аур с людьми на улице, когда ты идешь пешком, или в метро, когда тебя зажали со всех сторон, - все это исчезает. Даже когда ты едешь в такси, все равно в этот момент тебя везут. Он едет не так, как ты хочешь, а как он сам решил. И вдруг ты в железной коробочке, окруженный тишиной. И тебя не видят, хотя люди рядом. И ты можешь двигаться в любом направлении. Это очень сильное ощущение. Оно проходит на пятый или шестой день. Но первое ощущение было мощнейшее. Даже ощутил приятное публичное одиночество. Сейчас, конечно, в пробках раздражаюсь ужасно, но я понимаю, что если бы в Москве, какая она теперь, еще и пробок бы не было, то это что-то из области фантастики. Потому что и в Нью-Йорке пробки, и в Лондоне, и в Париже, и ничего с этим сделать нельзя. Просто надо выбирать время, когда едешь.

“Я не хочу унижаться”

-Светская жизнь в нынешней Москве вас привлекает?

-Нет, я стараюсь нигде не бывать. Во-первых, я зверею от культуры наших журналистов. Они на все эти тусовки как мухи на помойку слетаются. Особенно телевизионщикам очень удобно. Отщелкали пять материалов для трех программ и всю неделю свободны. Но просто снять тебя ему мало. Ему надо снять тебя в тот момент, когда ты или рюмку выпиваешь, или писаешь, или задницу чешешь. Потому что сегодня это считается модным, это хороший журналистский тон. А, по-моему, это очень плохо, и я никак не могу прийти с ними по этому вопросу к согласию. Поэтому я стараюсь вообще не бывать на таких мероприятиях.

-Ощущаете ли вы влияние на себя людей, рядом с которыми прожили много лет, будь то Стас Намин, рядом с которым вы в детстве жили, Борис Гребенщиков или кто-то другой?

-Я думаю, что на определенном отрезке молодой жизни все, с чем ты соприкасаешься, влияет на тебя. Пока ты еще не окостенел. Тогда мы, конечно, все влияли друг на друга. И, наверное, я на них так же, как они на меня. Но сказать, чтобы кто-то был моим учителем, а кто-то нет, я не могу. Сегодня я, наверное, больше, чем от других, получаю от Гребенщикова. Во-первых, он для меня очень хорош энергетически. А, во-вторых, дает замечательные ответы на некоторые вопросы, которые меня интересуют. Мы с ним говорим о довольно специальных вещах, и мне с ним очень интересно.

-Сам ритм вашей жизни, разные области ваших занятий, затворничество в студии, долгие поездки – это специально такие перепады?

-Ничего специально не делается, все так выстраивается само. Потому что, в общем, ты сам все и придумал. Ничего тебе никто не навязывал. И я не могу пока сказать, что одно происходит за счет другого. Вот мы с Шевчуком беседовали, он пытался мне внушить, что если бы я не занимался программой “Смак”, а тратил бы эти силы на музыку, то вот написал бы больше хороших песен. А я знаю, что я бы все равно написал столько же песен, сколько написал. Потому что делаю это не за счет программы “Смак”. Не было бы ее, занимался бы чем-то еще. У меня всегда была и есть потребность заниматься чем-то помимо музыки. Меня интересует масса вещей и никогда не было желания себя в этом ограничивать.

-А не возникает желания все бросить и куда-то скрыться?

-Желание уехать куда-нибудь возникает часто, но я понимаю, что оно, прежде всего, эмоциональное и затрагивает твои обязательства по отношению к огромному количеству людей, которых ты, собственно, сам втянул в свое дело, в каком-то смысле, приручил, и теперь они от тебя зависят, и так просто взять и всех бросить просто потому, что у тебя сегодня такое настроение, это, наверное, не очень хорошо.

-У вас множество проектов: подводные съемки, путешествия…

-Центры подводного плавания в Крыму, которые открылись при моем участии и уже второй год работают в Гурзуфе и Ялте. Магазин “Батискаф” очень хорошего подводного снаряжения при моем участии открылся в Москве. Плюс масса всяких других вещей. Пока существовала на телевидении программа “Эльдороги”, которую мы делали с Максимом Леонидовым, мне было несколько проще. Путешествия были оправданы целью – сделать фильм. Но программа прекратила свое существование, и не по нашей вине, а желание путешествовать осталось. При этом возможностей стало гораздо меньше. Поэтому я планирую за полгода, и уже заранее знаю и жду, что в августе, скажем, поеду в Папуа Новую Гвинею, а в сентябре с Сашей Розенбаумом вдвоем поедем на Юкон, чтобы пройти маршрутом Джека Лондона. Мы так с ним хорошо себя чувствовали, путешествуя по Амазонке, что решили повторить этот опыт. Ну, а потом, наверное, долго не удастся никуда выбраться, потому что выходит новая пластинка. В этой связи надо будет и промоушн делать, и концерты, естественно, будут. И так, наверное, до Нового года время пройдет.

-А путешествовать будете сами по себе или в рамках какого-то проекта, съемок фильма?

-Нет, это для себя. Во время путешествия по Амазонке мы сняли фильм. И, по-моему, весьма интересный, потому что это был не туристический пробег, а довольно экстремальное путешествие по интересным местам, с дикими животными и прочим. Сделали пять серий по 15 минут. Ни один телеканал его не взял. Не знаю, почему. Может, кому-то не нравится Розенбаум, кому-то – я. Других причин я не вижу. Так этот фильм и лежит у меня на полке.

-Поэтому вы решили создать собственную студию?

-Студию мы создали, прежде всего, чтобы ни от кого не зависеть. Я всегда испытываю какое-то унижение, когда иду к руководству какого-то канала. Вижу, что пришли еще какие-то люди. Сидят, руки на коленочках, все со своими папочками и кассетками. И я один из них, а там за дверью сидит большой начальник, и мы сейчас все по очереди будем уговаривать его взять наши проекты. И так это мерзко. Почему-то, когда я пишу новую песню, этого не происходит. Наоборот, все говорят: “Ну где, где? Давай скорее, мы ждем. Где новая песня?” А здесь надо униженно предлагать: “Вот мы сделали. Может быть, возьмете посмотреть?” Я этого не могу. Хорошо, что у меня есть Коля Билык, который взял большую часть этой работы на себя. Это мой компаньон, который в гораздо большей степени администратор, чем я, и он меня освобождает от этих унизительных процедур. Собственного канала у нас никогда не будет, да он нам и не нужен. А все, что происходит на каждом из существующих каналов, зависит от политики, от того, что происходит со страной, от смены руководства, от времени. И ничего с этим не поделаешь, как с плохой погодой.

-У вас еще и свое кафе есть?

-Проект с кафе получился не коммерческим, как и задумывался. Просто хотелось создать место, где бы играли блюз. Чтобы могли прийти команды, играющие эту музыку, и люди, которым это приятно, могли бы ее слушать. Все так и получилось. Таких блюзовых мест в Москве почти нет. Иногда сам прихожу туда с гитарой, мы играем джем-сешн с разными музыкантами. Во всяком случае, я во всем этом участвую, мне нравится.

Рок-музыка - это шаманство

-Для вас нынешние условия шоу-бизнеса комфортны?

-У нас, к сожалению, в стране нет шоу-бизнеса в том понимании, в каком он существует в мире. И, видимо, лет 15 еще не будет. И законов нет и, видимо, не будет. Поэтому все существует в том виде, относительно которого есть теория, что хаос – это довольно устойчивая система. Особенно в России. Это всё жалкая мышиная возня. Когда около 90 процентов всей аудиопродукции – пиратские, а руководству страны на это начхать, то дальнейший разговор просто бессмыслен. Нужен закон, а, во-вторых, механизмы его соблюдения. Пока ни того, ни другого я не вижу.

-Люди говорят: мы бедные, нет у нас денег на лицензионную продукцию…

-Бедные? На водку почему-то хватает. Да и не такие дорогие пластинки. Неправда, не надо кивать на бедность. Не в бедности дело, а в привычке воровать и таскать с помойки.

-Сколько вы по ощущению написали хитов за эти три десятка лет?

-Честное слово, не считал. Да я не очень-то знаю, что такое хиты. Что это?

-Это когда на концертах вы берете первый аккорд, а девушки начинают визжать.

-Таких песен довольно много.

-В таких случаях у вас сразу есть ощущение, что вы попали в десятку или их “хитовость” выявляется по ходу дела?

-У меня никогда не было желания “попадать в десятку”. Мне всегда хотелось сделать так, что понравилось самому. Когда это получается, я доволен. А будет это хитом или нет, это, на самом деле, для меня не так важно. Когда мы делали песню “Поворот”, мы к ней относились очень иронически. Это был не стеб, но такая проходная рок-н-ролльная песенка. Типа, ну пусть будет. Если бы нам сказали тогда, что нам придется ее петь 25 лет, мы бы не поверили. Все происходит естественно. Придумывается песня, потом она делается в команде. Придумывается аранжировка, потом она играется, потом проверяем на публике. Когда набралось 12, или 10, или 14 песен, приходит время записывать альбом. Мы садимся на студию и записываем.

-Только ваших песен или общих?

-Моих, и Жени Маргулиса, и Кутикова. То, что нам понравилось. А что не понравилось, выкинули. Может, там еще один “Поворот”, но нам не понравилось. К тому, что мы откинули, мы не возвращаемся. В среднем выходит один альбом в два года. Еще у меня есть сольные альбомы. У Маргулиса есть сольные альбомы.

-А пишете песни где, в студии?

-Нет, в студии мы только записываем. А так беру шариковую ручку, открываю блокнот и пишу. Иногда мелодию, иногда текст, по-разному. Иногда мелодия не сразу приходит. Тогда прошу помочь кого-то из ребят. Стих есть, а мелодия, скажем, мне не нравится. Они говорят: “Да, мелодия дрянь. Попробуй вот так”. – “Нет, говорю, это еще хуже”. Разругались, разошлись. Собрались на следующий день. “А вот так?” – “Вот так интересно. Давай попробуем сыграть вместе”. Сыграли. Годится. Так это делается.

-А как поэта вы себя ощущаете? Что это за странный жанр – тексты для песен?

-Почему странный? Знаете, я ненавижу искусствоведов. Менее всего для меня важно, что это – поэзия или тексты? Тексты песен создаются по одним законам: они нужны, чтобы их пели. Их не надо читать как стихи. Это не поэзия второго сорта, это просто по иным законам сложенные вещи. И, наоборот, из стихов не надо делать песен, потому что они проигрывают при добавлении к ним музыки. В них самих достаточно уже заложено музыки, чтобы их просто читать.

-Скажем, Юз Алешковский, чью пластинку вы записали, пишет песни, но он же не поэт?

-Что значит, не поэт? Я считаю, что он и в прозе поэт. И цикл японских стихов у него есть. Нет, он поэт. Я его песен не отделяю от него.

-Расскажите, как вы сделали запись стихов Бродского в исполнении автора, и почему диск не пошел?

-Дело в том, что Бродский с Алешковским были близкие друзья. Когда мы сделали пластинку Юза и сидели в ресторане “Самовар” в Нью-Йорке, туда зашел Бродский. Это было примерно за девять месяцев до его смерти. Юз говорит: “Вот, обмываем альбомчик”. Бродский повертел его в руках и, уже отходя от столика, сказал: “Может, и мне пластинку записать?” Вроде бы шутя. Я, конечно, за ним побежал и говорю: “Если бы вы это не сказали, я бы не осмелился предлагать. А так, студия есть. Давайте запишем, как вы читаете свои стихи. В принципе, это мало кто слышал. А авторская манера чтения очень важна”. Он сказал: “Давайте попробуем. Только я буду старые стихи читать, петербургские”. Я говорю: “Отлично”. Он записал за один день. Потом дома у себя послушал: “Нет, говорит, надо переписать”. Пришел на следующий день и, по моему ощущению, прочитал точно так же. Послушал и сказал: “Ну вот, теперь совсем другое дело”. Потом мы встретились еще раз. Хотели показать ему обложку. Он сказал, что обложка его абсолютно не волнует. Совершенно все равно, как это будет выглядеть. Запись была минут сорок пять. Стихов тридцать. Был сделан очень небольшой тираж, тысячи две экземпляров. Я думаю, очень небольшая часть из них была продана. В принципе, можно обратиться в компанию “Синтез рекордз”. Дело в том, что пластинки у нас продаются в музыкальным магазинах. Люди, которые приходят туда за современной молодежной музыкой, как правило, чтением стихов Бродского в исполнении автора не интересуются. А те, кому это было бы интересно, не знают о существовании такого альбома и где его можно взять. Вот и все.

-Вы как-то в передаче “Антропология” у Диброва рассказывали о своем интересе к магии звука, о поисках по миру шаманских инструментов. Что это?

-Музыка это вообще шаманство. А в рок-музыке этого больше, чем в какой-либо другой. И, конечно, механизмы воздействия мне очень интересны. Я помню, что сам звук битловских гитар – сам звук! –вызывал у меня движение мурашек по спине. Потом я выяснил, какая это была гитара, в какой усилитель была включена. Сейчас у меня есть и эта гитара, и этот усилитель, и когда я просто включаю его и провожу по струнам, меня до сих пор охватывает то же чувство. Значит, что-то здесь есть, что-то действует. Поэтому мне всегда это было интересно.

-А в своем творчестве эти поиски используете?

-Разные делаем вещи. Например, новый наш альбом, который уже записан и выйдет в сентябре, - он называется “Место, где свет, - он весьма электронный. Хотя до этого мы на протяжении пяти-шести лет старались пользоваться абсолютно естественным, традиционным, живым звуком, максимально приближенным к концерту. И три подряд альбома у нас были основаны именно на этих акустических принципах. Потом пришел новый музыкант, Андрюша Державин, и говорит: “А почему вы не пользуетесь таким количеством новых красок? Они же есть, и никуда ваша живость от этого не денется”. И мы взяли и сделали шаг в сторону, и, по-моему, очень удачно. То есть вся живая игра и живая энергетика остались, но сверху все это оформлено совсем другим звуком. Посмотрим, как это воспримут наши судьи?

-Боитесь суда?

-Не боимся. Потому что нам самим нравится. В массе своей люди привыкли за 32 года нам доверять, так что я не думаю, что мы их подведем. А если кому-то не понравится, то вокруг другой музыки много. И людей много.

-Как вы относитесь к рок-н-ролльной поэзии, прозе?

-Когда говорят о вечерах “рок-поэзии” это ужасно. Тогда должна быть “солдатская” поэзия, “пожарная” и так далее. Просто есть поэзия и не поэзия. Если она не поэзия, то назови ее как угодно, она лучше не станет.

-А современную прозу читаете?

-Я думаю, что буду банален, если скажу, что с нетерпением жду новую книгу Пелевина. Мне очень интересно, куда ход его мысли будет направлен. Прочитал книжку Тучкова “Танцор”. Вроде бы детектив для поезда, а при этом настолько хорошо написан, - легко, остроумно, динамично, что даже захотелось сделать многосерийный фильм по этой книге. Думаю, что будем делать. Во всяком случае, приобрели у Захарова права на экранизацию. Есть книги, от которых в любой момент заряжаюсь. Могу Искандера раскрыть, независимо от того, сколько раз его читал, он хуже не делается. Могу раскрыть Аксенова какие-то любимые вещи и получить то же удовольствие.

-Ваша жизнь внутри телевидения изменила ваши представления о нем?

-Мы, к счастью, минимально с ними связаны. Именно потому, что акционировались и существуем сами по себе. Мы им носим готовый продукт, да и то, не я ношу, а мой компаньон. Я избавлен от общения с чиновниками, с бухгалтерами, с договорами. Моя задача – сделать хорошую передачу. Придумать ее, убедиться, что она получится такой, как задумана, снять. И всё. Я не могу сказать, что оказался внутри ящика.

-А сколько вокруг вас отдельных сфер жизни, в которые вы входите?

-Не считал, да и не буду.

-Почти последний вопрос: семья, любовь, женщины. Изменение типов женщин за эти десятилетия, о чем недавно в “Огоньке” писал Виктор Ерофеев…

-Короче, личная жизнь? Она потому и личная, что отношения к прессе не имеет. Эссе Ерофеева мне, кстати, понравилось. Я во многом с ним согласен, порадовался его наблюдательности. Но, право, мой ум это не занимало настолько серьезно. Я бы не стал говорить о том, что раньше все были такие, а сегодня – все этакие. Два разных типа женщин всегда существовало, просто они носили другую одежду. А по подходу к жизни, я думаю, женщины бывают еще более разные, чем мужчины.

-Задавая вам вопросы, действительно, ощущаешь, что спрашиваешь общие места. А есть то, чего не спрашивают, а ответить на это хотелось бы?

-Не знаю. У меня ощущение, что я уже ответил на все вопросы на свете. Причем, по нескольку раз.

-А когда ночью не спится, есть вопросы, на которые отвечаете сами себе?

-Нет. Я обычно так устаю, что ночью мне спится.

Беседовал Игорь ШЕВЕЛЕВ

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи