779. Без места Некролог Фридриха Горенштейна (Новое время 2002 №12)

In Memoriam

Без места
Фридрих Горенштейн остался тем, кем был всегда: человеком из подполья

Игорь Шевелёв

  Для российского читателя это случилось совершенно неожиданно. Фридрих Горенштейн

возник почти из ниоткуда в самом конце 80-х – начале 90-х годов. Будучи до того уже

десять лет в эмиграции в Германии, в советской своей жизни он напечатал всего один

рассказ. Ну еще, может быть, что-то слышали о нем как об одном из авторов нашумевшего

неподцензурного альманаха «Метрополь», после выхода которого, собственно, и подался

тихо на Запад. В СССР ему жизни уже не было.

И вот в перестройку его имя стало греметь. Повести и романы печатались в толстых

журналах, в 1992–93 годах вышел солидный трехтомник, театры готовились ставить его

пьесы, поговаривали о фильмах. Самого Фридриха Горенштейна встречали в новой

России на ура. Казалось, именно он займет место нового властителя дум. Цитировались

слова эмигрантских критиков о Горенштейне как о «самой большой надежде русской

литературы».

И вдруг он раз что-то не то сказал о новой России, другой раз потряс суждением о Западе,

в котором невозможно жить, третий раз расплевался с теми, кто был готов его любить и

носить на руках. О векторе эволюции можно судить по радости, с которой он

приветствовал смену ельцинской власти, поскольку именно полицейский с идеями, по его

словам, и нужен проворовавшейся России. И что лучше возвращения гимна Михалкова-

Александрова ничего нельзя и придумать.

Патриотам он был нужен как собаке пятая нога. А либералы разве что плечами пожали.

Мол, трудный человек. Так и норовит идти против любого течения, наплевав на всякого,

кто ему сочувствует или любит. Начитанный гражданин скажет: ну вылитый герой

Достоевского. И будет прав: Фридрих Горенштейн словно герой некоего романа

Достоевского, сам при этом пишущий прозу. Одну из пьес он так и назовет в честь своего

метафизического автора, на которого не замедлит восстать, – «Споры о Достоевском».

Между прочим, «достоевский» диагноз подтверждает такой чуткий человек, как

Станислав Лем, по роману которого Горенштейн написал сценарий для знаменитого

фильма Андрея Тарковского. Никакой это не «Солярис», скажет рассерженный польский

фантаст, а какое-то «Преступление и наказание». Вместо научно-фантастического иного

мира – очередная напасть слезливой русской души: остров с домиком.

Но даже Достоевскому, писавшему о нервных героях «случайных семейств», могла только

в жутком кошмаре привидеться рядовая советская история будущего писателя Фридриха

Горенштейна.

 Он родился в Киеве в 1933 году в благополучной семье профессора-экономиста. Через

два года отца уничтожат в терроре, развязанном после убийства Кирова. Мать, подхватив

трехлетнего сына, начинает скитания по стране, чтобы не арестовали и ее вслед за мужем,

сделав ребенка сиротой. Можно ли убежать от советской судьбы? Жизнь в провинции без

угла, без зарплаты, в ситуации загнанных зверьков заканчивается с войной. В поезде,

идущем в эвакуацию на Восток, бедная женщина заболевает и умирает. Восьмилетний

ребенок остается один, попадает в детский дом. Об этом рассказ «Дом с башенкой»,

напечатанный в «Юности» в 1964 году, после которого писатель и был запрещен здесь на

четверть века.

Окончив школу, Горный институт, выбиваясь в люди, Фридрих Горенштейн работает на

шахтах, на коммунистических стройках. Ощущение всем чужого, загнанного в угол

человека, которого прессуют все – от работяг до начальства, от фашистов до своей

сволочи любого ранга, – главное у Горенштейна. Это обнаженное мучительство одного

другими, открытая и невыносимая боль, которая передается читателю почти физически, –

вот что притягивает, но и отталкивает от Горенштейна.

В начале 1990-х мы хотели этой отрезвляющей боли, хотели мучений на пределе

восприятия. Любили, искали, жаждали писаний Горенштейна. Потом пресытились. То ли

боли вокруг стало много, то ли нервов мало… Изменился читатель. Фридрих Горенштейн

остался тем, кем был всегда: человеком из подполья.

Это такой вид живого существа, который обрел свой статус мучимого и уже не может с

ним расстаться, чтобы не перестать быть собой. Это я, Гоша Цвибышев из романа

«Место»: «Я любил и часто ходил пешком. Во-первых, экономия на транспорте, а во-

вторых, просто получал удовольствие от ходьбы и возможности побыть в одиночестве и в

полном равноправии с остальными прохожими». Это я не сяду в машину, чтобы не

перестать ощущать равноправие с пассажирами переполненных автобусов и вагонов

метро.

Трудно вообразить ужас ощущений «человека из подполья» в «хрустальном дворце»

нынешней Германии, который претерпевал Горенштейн. Как выразил его он, привыкший

к ненасытной писательской работе? В трехтомнике Фридриха Горенштейна первой

половины 1990-х подавляющая часть сочинений написана до 76-го года, пока он лично

находился в эпицентре этой боли. С творчеством писателя в последнее десятилетие жизни

мы практически не знакомы. Знаем, что он искал своего героя то в русском средневековье,

то в неразберихе Гражданской войны. Сильно пнуть «хрустальный дворец» ненавистного

Запада не удавалось: рука висла в воздухе – кругом никого. Там он ощущал себя

случайным обломком иных исторических эпох, говорящим и пишущим на забытом

поствизантийском наречии, испытывающим душевные смуты, на которые в стране, где

даже собаки не тявкают, давно наложен психоаналитический запрет. Эмигрантские

издания вымерли. Наступил ад конца Истории. Советской истории.

Оставалось упорство одинокого «таракана от детства» на стерильной немецкой стене.

Разве что можно найти угол потемнее. Свидетели и знакомые твердили о невозможности

Горенштейна в общении. Поливающий всех и вся, говорящий с интересом только о себе,

своих книгах, своих мыслях, замыслах. О полной невозможности говорить с человеком,

безвыходно углубленным в собственный монолог.

Можно предположить, что открытие позднего Горенштейна еще предстоит после

посмертного опубликования его рукописей. И после того, как изменится само время,

чтобы стал слышен сдавленный, по-библейски разящий голос русского писателя

Фридриха Горенштейна.

«Новое время» № 12 за 2002 год