Игорь Шевелев

НА РАНДЕВУ С АЗЕФОМ

В театре «Эрмитаж» 5 апреля премьера – пьеса про Евно Азефа, легендарного провокатора-революционера. Стоя во главе боевой организации эсеров, он одновременно и организовывал убийства царских сатрапов, и выдавал охранке своих товарищей. Пьесу «Анатомический театр инженера Евно Азефа» написал сам художественный руководитель и режиссер Михаил ЛЕВИТИН. На первый взгляд, выбор героя для театра, известного своей безудержной карнавальной стихией, может показаться странным.

-Михаил Захарович, почему Азеф и почему именно сегодня?

-Я хотел понять, что такое для людей - герой? Люди ведь делают героями, кого хотят. Таким героем они сделали Азефа. Они даже, разоблачив, его не убили, потому что не могли убить собственную иллюзию. Он уже был для них не конкретным человеком, а – героем. Представляете, видеть, как он ездит по курортам, и не убить. Это им-то, которые и под его руководством, и без него, убивали. Азеф – герой. А, с другой стороны, я и обвинить его ни в чем не могу. Он предавал убийц. Он проводил рокировку между абсолютно равными, глубоко заблуждающимися людьми с обеих сторон.

-Потом, кажется, Сталин использовал эти уроки: заставить людей совершать преступления и убирать их за них же…

-Возможно. Насколько я понимаю Азефа, ему казалось, что он руководит государством. Никак не меньше. Что он - вождь, огромная фигура. Без него разразится революция, которую он один сдерживает. Она без него и разразилась, между прочим. Он глубоко координировал революционное и антиреволюционное движение. А, в общем, был глубочайший, роскошный авантюрист. Если давать ему нравственную оценку в категориях не убий, не предай, - то это нечто, не поддающееся описанию.

-Из нижних кругов дантовского Ада…

-Но если посмотреть, чего от него хотели люди, восхищавшиеся им, то тогда он в полном порядке, этот Азеф. Люди у него были материалом, чем они, в общем-то, в большинстве исторических периодов и являются. Он лепил их, пользовался ими замечательно. Я ни в чем его не обвиняю. Спектакль построен на самооправдании Азефа, очень, думаю, убедительном. Уже на первых читках пьесы артисты в зале плакали, глядя на это.

-Тоже провокация своего рода, только уже с вашей стороны?

-Нет человека, который бы себя не оправдал. Нет преступления, которого бы не оправдал совершивший его человек. Человек может себе позволить все. Азеф мощно присутствует в каждом из нас. Мы просто по разным причинам не можем решиться на роль, которую он сознательно взял на себя. Кто по нравственной причине, кто по нездоровью. Этакий разгул свободы и вседозволенности, использующий ограниченность, заблуждения и убожество людей.

-Не боитесь заглянуть в эту бездну?

-Очень боялся и сейчас боюсь. Но что-то я делаю правильно, занявшись этим человеком. На Западе о нем много пишут как о главной загадке ХХ века. Шутка ли – двойной предатель такого уровня и масштаба! Под чьим руководством осуществлялся террор, и который сам же выдавал террористов государству. Если сам Столыпин с трибуны Думы заявлял: «Я не верю в предательство Азефа». Можете представить, до каких высот добрался этот тип из местечка?

-А его еврейство важно?

-Единственное, что я про него знаю, - что он был очень еврей. Он искренне страдал за простых соплеменников. Очень легко выдавал евреев-революционеров, это ему было все равно, но когда были погромы, он приходил в такое бешенство, что мог взорвать пол-России. Эта тема его грела, и во имя нее, я думаю, он и делал многое. Но не только. Главное, в нашей легковерности, порождающей дьявольскую вседозволенность. Вообще, если честно сказать, очень жалко людей, жалко себя. Бесконечно убеждаешься в какой-то хронической ошибке, сделанной при нашем создании.

-Как кто-то сказал: человек – это патология?

-И еще эта наша попытка вырваться за пределы тяготения и лететь, неважно куда, - ввысь, вниз. Никчемного в нас много. Такое несовершенство, что дальше некуда. Ничего красивого нет. Иногда, разглядывая себя и других, я убеждаюсь, что это просто нелепость какая-то. И форма у человека неверная. Недаром Гоголь так много занимался этой формой. Все - неверно. Можно героизировать людей, можно найти в истории человека, который ради этих существ пошел на крест, но как посмотришь вокруг, так неприятно...

-То есть Азеф это хороший повод задуматься об антропологической проблеме?

-Ну да, вы посмотрите. Люди ходят, серьезно решают глобальные проблемы, а я знаю, что этот человек мечтает скорее сесть на диван. И чтобы денег было побольше. Какая-то ложь кругом. Понимаю, что не все лгут сознательно. Но уж очень это условная и приблизительная правда. Какое-то тотальное притворство. Самих людей в этом трудно винить. Это не замысел людей. Скорее, недомыслие Бога.

-Не замысел людей, а умысел о людях?

-Да, люди искренни. Как моя мама, когда она говорит, что не может не интересоваться политикой. Я спрашиваю, чего она добивается, когда смотрит новости, и у нее поднимается давление до двухсот? У нее есть честный ответ: я всегда так жила. Это мне понятно. Но, большей частью, мы себе кажемся кем-то, кем не являемся. Я бы дорого дал, чтобы узнать, кем я себе кажусь? Не знаю. Единственно, знаю, что тот 18-летний мальчик, который мне был очень мил, он куда-то ушел. Я не знаю его жизни.

-То есть, на самом деле, он мог жить иначе?

-Мог жить иначе. И, может быть, живет иначе. У меня есть и такое предположение.

-Не боитесь, что после спектакля об Азефе ваш театр пойдет по пути предельного самоуглубления и потери своего привычного карнавального лица?

-Нет, наоборот. В театре будет противоположное: Швейк, оперетта, я собираюсь идти пойду чистого счастья.

-Вы начинали с шумных спектаклей обэриутов, Хармса. Недавно в «Белой овце» вернулись к нему. Но не оказались ли сами обэриуты задвинуты за эти годы новым абсурдным авангардизмом типа Сорокина? Абсурд ведь тоже не стоит на месте.

-Нет, для меня и люди не изменились, и обэриуты остались теми же. Ими была уловлена хореография, они ее фиксировали и сумели записать. Поэтому у них к рассказам, особенно у Хармса, приложены картинки. Точная запись движений. И это осталось, потому что человек, о котором они писали, остался тем же. Потребности повернули его от хорошей литературы - к телевизору, ну и что? Это не гибельно. Повернется еще и не раз.

-Премьера пьесы об Азефе почти совпала с выходом вашей книги «Еврейский бог в Париже», книги нежной и отчаянной одновременно…

-Да, мне кажется, я уже и писать стал по-другому. В предисловии к книге Алексей Зверев пишет, что испугался моих последних вещей. Они – лучше, но он испугался, не уходит ли из них присущий мне карнавал? Может, и уходит.

-Или само время отталкивает карнавал от себя?

-Нет, помните, как в Талмуде: «Вы говорите, время идет? Безумцы, это вы проходите». Изречение, которое я помню всегда. Никакого времени нет, и никаких перемен нет. Я по-прежнему говорю: Советский Союз, Ленинград, я живу в том же мире. И уверен, что не ошибаюсь, продолжая жить в нем. Мне безразлично, куда повернуто пространство, лишь бы оно было моим, и тогда я найду в нем свое место. Человек всю жизнь живет в своем мире, в котором хорошо себя чувствует. Если ты родился во дворце, то и будешь ставить спектакль как человек, рожденный во дворце. Если ты родился в комнате в коммуналке, где было неудобно, и ты искал варианты разместиться, то так и будет всю жизнь.