Нас выбирают, мы выбираем

Пять эпизодов из жизни Станислава Любшина

 

Шестого апреля во МХАТе им. Чехова юбилейный вечер. Народному артисту России СТАНИСЛАВУ ЛЮБШИНУ исполняется 70 лет. Наверное, любой человек, услышав об этом, не поверит. Главное, что в это не верит сам артист.

Он и сегодня все тот же герой-разведчик из фильма «Щит и меч», неприкаянный Ильин из «Пяти вечеров», мечущийся в поисках истины Тартюф из мольеровской пьесы. Среди самых популярных сегодня видеокассет — его «Альпийская баллада», снятая более тридцати пяти лет назад. Его премьеры в театре и в кино следуют одна за другой, в планах собственные режиссерские работы. Станислав Любшин практически не дает интервью. Зато услышать в беседе его голос — все равно что попасть внутрь любимых фильмов — такое впечатление, что Любшин в кино и в жизни один и тот же человек…

 

Эпизод первый. Александр Володин и «Пять вечеров»

 

 — Что меня в Володине поражало. В нем такая независимость была от жизни, от возраста, от нашей системы. Каждый человек чем-то связан, подчинен — государству, системе, работе, начальству. Его же ничего не касалось, он совершенно был свободный. Когда говорят о свободе, свободном человеке — то это Володин. 

Когда мы снимали «Пять вечеров», работали по две смены. С девяти утра до девяти вечера. Он приходил мрачный, приносил с собой бутылочку, сидел, ждал, когда мы закончим. Съемки идут, мы работаем, а ему хочется разговориться. Наконец его начинает раздражать, что мы так долго тянем. У нас была красивая гримерша, яркая женщина, и у нее была очень яркая, красная помада. Володин не выдерживал, они куда-то уходили, возвращались, и у него на губах была такая же помада. И он снова ждал, когда же съемки закончатся.

Но что такое Володин для меня? Это моя судьба. За двадцать лет до фильма Никиты Михалкова в «Современнике» шел спектакль «Пять вечеров». 59-й год, я заканчиваю Щепкинское училище, играю в «Оптимистической трагедии» Сиплого, острохарактерная роль. Табаков был в комитете комсомола, работал с молодежью, ходил, отсматривал дипломные спектакли. Он и рекомендовал меня в «Современник». Мы приходим с Марцевичем показываться Олегу Николаевичу Ефремову и худсовету, меня приглашают. Дальше события разворачиваются следующим образом. Олег Табаков играл в спектаклях «В поисках радости» и в «Пяти вечерах» Славку-студента. Дирекция что-то перепутала, и одновременно в разных местах города были назначены два спектакля. Все схватились за голову. А в «Современнике» была такая демократическая обстановка, что молодые актеры могли подавать заявки на роли. Я подал заявки на семь ролей. Кроме тех, где играл Олег Николаевич Ефремов. А когда я в «Современнике» увидел «Пять вечеров», на меня это произвело такое впечатление, что я запомнил всю пьесу — все роли и все мизансцены. Олег Николаевич играл Ильина, Олег Табаков играл Славку, Тамару играла Лиля Толмачева, Нина Дорошина — телефонистку.

Меня вызывает дирекция и говорит: «Наверное, ты и в „Пяти вечерах“ хочешь сыграть?» В три часа дня меня привозят к Ефремову. Он болен, у него плеврит, он лежит забинтованный, говорить не может, и мы с ним репетируем. Я говорю текст, а он вместо своего монолога поднимает палец. Такая репетиция. А в семь вечера он в лучшей форме, как будто ничего и не было. После срочного ввода на роль Славки меня оставили на ней, я в очередь с Табаковым стал играть.

А ровно через двадцать лет Никита Михалков делает мне такой подарок. У него в середине съемок «Обломова» был месяц перерыва. Снимали осенью, потом нужна была зима. И чтобы не отдавать группу, которую растащат по другим картинам, он запустил «Пять вечеров». В течение этих пятнадцати или семнадцати дней съемок атмосфера была потрясающая. Большего уважения к актеру я в своей жизни не встречал. Когда отснятый материал на следующий день отпечатывали, он прибегал, обнимал, плакал: «Слава, как ты здорово сыграл! Какой у тебя первый дубль! А второй, по моему предложению, — еще лучше!»

И получилось, что вся моя судьба связана с Александром Моисеевичем Володиным. Да. 

 

Эпизод второй. Родители. Детство, отрочество, юность

 

 — Я жил в подмосковной деревне Владыкино, теперь это Москва, учился в кислородно-сварочном техникуме. Мать на скотном дворе работала, отец был агрономом, потом военным. Среда сельская, район тяжелый. Такого, чтобы, как сейчас, людей обижать, стариков, бедных грабить, сумки воровать — этого не было. Если грабили, то сберкассу или магазин. У нас один магазин был, и 30-го или 31-го числа его грабили. Все заранее знали, во сколько часов это будет. Или наоборот. За воротами нашего совхоза пивная стояла, «Ягодка» называлась. Ребята взрослые зацепят ее за автобус и отвезут за три остановки. Люди приходят с утра, а ее нет, надо три остановки идти, чтобы опохмелиться. Такие были номера.

Нас у родителей было трое, я старший, брат моложе на год, потом сестра. И я, в общем, ответственно относился к жизни. С восьми лет начал работать. Сначала в совхозе галок гонял в саду, потом до сторожа дошел, такую сельскохозяйственную карьеру сделал. А мать занималась самодеятельностью.

Этим женщинам, которые в четыре утра вставали и шли доить коров, а потом приходили и целый день занимались детьми и домом, хотелось еще чего-то. Они организовали в совхозе драмкружок, «Грозу» ставили, «Горячее сердце», серьезную литературу.

А так как летом солнышко поздно садится, спектакль начинался в двенадцать часов ночи. Три деревни съезжались смотреть. Мать была красивой женщиной, она все героинь играла. А когда играешь героические роли, то с партнером или партнершей надо целоваться. Отцу очень тяжело было смотреть, он с ума сходил. Какой-то конюх целует его жену, а он ничего не может сделать.

В день представления он один стаканчик пропустит, другой, третий. .. Когда матери в спектакле приходило время целоваться, он тоже выходил на сцену, садился с мандолиной на ступеньки и играл «Интернационал». Из зала кричат: «Андрей, ты нам мешаешь, уйди!». Но он продолжал.

А что происходило ночью. Матери опять вставать в четыре утра. Она, вдохновленная успехом, не может заснуть, а он ей: «Как не стыдно, на глазах у трех деревень ты целуешься с каким-то конюхом!» — «Андрей, но это же не я, это та женщина, которую я играю». — «Но я-то тебя вижу!» Стеночка тоненькая, фанерная. За ней соседи, три семьи кругом. «Андрей, отстань от нее, ей коров завтра доить, что ты к ней привязался!» Заступаются за мать с разных сторон.

Что делает отец на следующий день. Он берет мольберт, прикалывает ватман и начинает тушью рисовать. Мы, трое детей, смотрим: «Пап, ты чего пишешь?» — «Грачи! Прилетели!» — «Пап, у нас уже четыре картины с грачами есть». — «Еще прилетели!» Это значит, что он уже четыре спектакля пережил. Потом успокаивался…

Мы все это видели, и мне очень хотелось какой-то другой жизни, кроме той, что у нас в деревне происходила. Я занимался в драмкружке. Сначала в школе, потом на Тормозном заводе между Лесной улицей и Белорусским вокзалом. Мы с другом ездили, два часа туда, два часа назад. Когда я уже в кислородно-сварочном техникуме учился, я пошел во МХАТ смотреть «Три сестры», спектакль Немировича-Данченко. Степанова играла, Тарасова, Еланская, Болдуман, Ливанов, Станицын. Степанова стоит спиной к зрительному залу, смотрит в окно — а я где-то на галерке сидел, — и когда она сказала первую фразу: «В Москву…», со мной что-то случилось, так она это произнесла.

Я стал по театрам ходить — в Малый, в Большом Лемешева слушал раз, наверное, десять. Когда Лемешев Ленского пел и умирал — весь зал плакал. И я плакал. А когда Козловского убивали, он падал на пол — бум! — его даже жалко не было. А у Лемешева дарование было драматического артиста. Ему голос был нужен, чтобы не петь, а судьбу человеческую рассказывать.

Вернувшись из армии в техникум, я стал активно заниматься самодеятельностью, даже что-то режиссировать, вечера, драмкружок вести. Директор оставлял меня по распределению в техникуме, а меня к другому тянуло.

Я решил с родителями посоветоваться. У соседа, опять же, как в «Пяти вечерах», телевизор КВН был, с линзой. Когда люди по полу ходили, вода в линзе колыхалась, и артисты были в полоску. Вот отец с матерью сидят, смотрят. А там Иван Семенович Козловский поет, а за ним хор стоит. Я говорю: «Мам-пап, я хотел бы проверить себя, пойти сдавать экзамен в театральное». Мать почему-то заплакала, такая реакция. А отец молчал, молчал и сказал: «Если ты будешь, как он, — показал на Козловского, — иди. А если как те, что за ним, то не надо». А как узнаешь?

Самое смешное было, когда мой первый фильм вышел. Не «Застава Ильича», а «Если ты прав». И попросили меня приехать в наш совхоз, где его будут показывать. Я вышел на сцену, вся деревня сидит, меня представили: «Вот Слава Любшин, который у нас тут жил, учился…» Вся деревня как зааплодирует, а бабы как стали рыдать. Я стою как дурак: «Ну я пошел, будем смотреть фильму».

Когда что-то не получается, возвращаешься в детство, и сразу понятно, кого ты должен играть, как играть. Когда снимали «Позови меня в даль светлую» по Шукшину, я конкретно знал такого человека. И грим сделал, и походку, и как он говорил, как слушал, смотрел.

А люди у нас замечательные были, одаренные. Один дядька приезжал с работы, сразу выпивал, выходил и начинал танцевать. Лето, тепло. Ему говорят: «Коля, ну ты уже надоел. Ты уже два месяца танцуешь». Никто внимания не обращает. А ему все хочется показать себя, изобразить. И так каждый день…

Сейчас все исчезло. Сначала совхоз разрушили. Как в пьесе Вампилова сказано: «По вас дорога пройдет». Вместо дома, куда можно было привести и сказать: «Вот мой дом», асфальтированная дорога. Река Лихоборка в трубу ушла, теперь там последняя остановка метро и метровокзал. А я вишневый сад когда-то у дома посадил, его тоже уничтожили.

 

Эпизод третий. Война, фронт, «Щит и меч»

 

 — Я летчиком хотел быть. И разведчиком. Спортом занимался. Но брат, который был физически крепче меня, пошел на медкомиссию, его покрутили на стуле, он не прошел. А я уж не решился. Модели конструировал, они у меня с земли взлетали. А конструкторский авиационный техникум был далеко, за ЗИЛом, ездить туда из нашего района было невозможно. Так как я лыжами занимался, был чемпионом нашего, Дзержинского района, то мне тренер говорит: «Слава, давай в кислородно-сварочный техникум, там спорт, там на первом курсе стипендия 70 рублей». Когда я в Щепкинском учился, то на 4-м курсе стипендию Садовского получал — 40 рублей. А тут 70 — на первом курсе. То есть условия для жизни фантастические. И драмкружок там был замечательный. Люди находились, которые, помимо своей профессии, тянулись к театру, к литературе, вечера устраивали. А молодой человек, который еще не знает, куда его природа толкнет, как росточек, то там зацепится, то здесь.

И вообще как нервная система складывается. Идет война. Немцы подходят к Москве. Бабушка не верила, что немцы войдут в Москву. Левитан читал, что враг будет разбит, победа будет за нами. Мы с ней вставали на колени перед иконой и молились. Но на всякий случай она сшила нам торбочки из ненужных тряпок и сухарики туда положила, — если что.

Начинается наступление наших войск от Москвы. Мимо нашего дома идут сибирские полки, едут танки. И мы с другом решили пойти на фронт. Нам по восемь лет. Танкисты берут нас в танк, мы доезжаем до Алтуфьевского шоссе. Вдруг воздушная тревога. Нас из танков вытаскивают, как щенят, и под танк. Что такое? Немецкий самолет летает, а наш за ним гоняется. А вся эта территория, где окружная железная дорога, на три километра штабелями уложена бомбами, минами, снарядами. Их для наступления свозили и как брус складывали. И если этот самолет сейчас сбросит бомбу на склад, то конец придет всей Москве.

Мы из-под танка смотрим. А небо такое яркое-яркое, холодное, голубое. Вдруг немецкий самолет сбрасывает бомбу. Все заорали. В последний момент оказывается, что это не бомба, а мешок с листовками. Солдаты побежали, хватают листовки, офицеры их сапогами отталкивают, чтобы не читали. Мы тоже побежали, хотя еще в школу не ходили. Зацепились за рельсину, перелетели, носы разбили.

Когда шок прошел, выкинули нас из колонны, и мы, опозоренные, вернулись в свою деревню.

Так что на фронт мне не удалось попасть. Но когда вышел «Щит и меч», моя мечта детства — бороться с фашизмом, с самым страшным злом, это все для меня всерьез было, — осуществилась. Перед этим фильмом я еще снимался в «Третьей ракете» по повести Василя Быкова, потом была «Альпийская баллада» — там из плена убегал, за мной собаки гнались, трагически закончилась жизнь у персонажа.

А после «Щита и меча» мне стали предлагать такие же роли. Это конец всему. Я характерный актер, и я все отказывался и ждал чего-то другого. Сыграл в «Ксении, любимой жене Федора» такого полублатного, который все ворует и тащит, но не из дома, а в дом. Потом у Авербаха в «Монологе» снялся. Когда фильм «Не стреляйте в белых лебедей» вышел, все встало на место. А то был опасный момент.

 

Эпизод четвертый. Шукшин

 

 — Мы снимались с Шукшиным в Судаке в фильме «Какое оно море». По повести «Мальчик у моря» украинского писателя Дубова. У Василия Макаровича была такая сложная полоса в жизни, и он, как русский человек, очень ярко проявлялся в эти моменты. Мог забор разобрать, разнести всех оглоблей. Это он с вечера так ярко выражался, а утром ничего не помнил. И с утра, — интересный тоже характер был, — когда приходит гримироваться, в каждого человека всматривался. Пытался понять, не обидел ли его вчера? Однажды я сделал ему замечание: «Как тебе не стыдно, Вася, ты такой писатель и так себя ведешь!» Он меня послал. Я обиделся. Вдруг в два часа ночи стучит в окно. Я - на «вы»: «Что вам нужно?» — «Ну, ладно, прочитай». И дает мне семь рассказов, написанных от руки. Писал он без всякой правки, просто как его тянуло. Я прочитал эти семь рассказов, и так стыдно стало, что я его учил жить. И в ту же ночь подумал: если когда-нибудь буду снимать фильм, то по его драматургии. 

А дальше так получилось, что общались, планы какие-то были, жизнь была. И вот он дал мне сценарий «Позови меня в даль светлую». Я пошел в Госкино хлопотать. Мне говорят: «Нет». Я говорю: «А мотив какой?» — «Шукшина много будет на экране. Он сам начинает снимать „Калину красную“, еще кто-то».

Мы с ним договорились, что я сделаю спектакль на радио. И вот что такое настоящий гений. Мы играли в Театре им. Ермоловой «Прошлым летом в Чулимске» по Вампилову. Шукшин лежал в больнице, а когда вышел, захотел посмотреть. Я отговаривал: «Вась, ты должен отдохнуть, потом». Говорили, что это лучший спектакль года, но я боялся: Шукшин придет, а мы плохо сыграем, будет стыдно. Но он настоял, посмотрел и говорит: «Давай отложим мой сценарий. Вот что нужно снимать. Дай мне пьесу, я напишу сценарий „Прошлым летом в Чулимске“, буду хлопотать, чтобы разрешили. Если хочешь, буду художественным руководителем, буду помогать». Взял пьесу, поехал на съемки, и через три дня его не стало.

Когда радиоспектакль вышел, — а Шукшина уже не стало, — многие советовали: иди, хлопочи о фильме. А мне неудобно было ходить после его смерти. При жизни не дали, а я тут как бы на смерти спекулировать буду. Я никуда не ходил. Но дирекция «Мосфильма» случайно услышала радиоспектакль и сама пригласила.

Фильм мы сняли. Он получил у нас Гран-при, в ФРГ премию критиков, в Манхайме. Все деньги у нас отобрали, — тогда такой порядок был, — дали только четверым по 70 рублей. Как стипендия в кислородно-сварочном техникуме. Ульянов в гнев впал, хотел идти в ЦК скандалить. Потом вспомнил, что он сам член ЦК и не пошел. Но самое забавное произошло потом, когда неделю советских фильмов в Бонне открывали нашим фильмом. После премьеры человек, учредивший эту премию, давал нам банкет у себя на квартире. Он был редактор и хозяин журнала «Штерн». Много народу собралось, солидные люди. Ну и такой разговор: «Станислав, как ты распорядился премией?» А в делегации был я и замминистра кино, Павленок. Я говорю, показывая на Павленка: «А вот он ее отобрал». Было два переводчика, немец и с нашей стороны. Немец меня спрашивает: «Станислав, я должен дословно переводить?» Я: «Да, да». Тот говорит: «У него деньги отобрали». Замминистра одергивает меня: «Зачем ты сказал?» Я говорю: «А зачем ты отобрал?» Переводчик все переводит. Те умирают от смеха: «Как же можно отобрать?» Павленок: «Камера не его, пленка не его, государство ему образование дало». — «Но он же режиссер?» — «Он». — «А премия режиссеру?» — «Да».

После этого случая мне много лет не позволяли никуда выезжать. Но зато, когда снова позвали в Манхайм и я был там членом жюри, я внимательно следил, чтобы конверты прямо в руки режиссеров попадали. Нас же тогда не пригласили, премию какой-то человек из Госкино брал, мы только по «Голосу Америки» узнали, что премированы.

А когда я в Бонне смотрел, как Шукшина принимали, — у него юмор особый, язык необычный, — такие же реакции были, так же публика смеялась, плакала. Оказывается, неважно, на каком языке играешь. Когда искренне, то люди все понимают.

 

Эпизод пятый. Интервью

- Станислав Андреевич, а почему вы интервью не даете, так интересно рассказываете?

 — Зачем про себя рассказывать? Сколько людей, у всех своя жизнь.

- Но другие актеры же дают.

 — Это только подтверждает, что люди разные.

- Есть ощущение своей особости?

— У меня нет. Я обычный человек. Для меня многое в жизни дорого, я ценю добро. Умею быть благодарным к тем людям, которые как-то открыли мне мир или помогали в разных ситуациях. Очень этим дорожу.

- Подойдем к главному, как будете отмечать день рождения? Я видел афишу на МХАТе: там спектакль «Мишин юбилей».

 — Честно говоря, я хотел избежать этого мероприятия, потому что меня цифра ошарашивает. Ходишь себе, работаешь, ни о чем не думаешь. А когда день рождения, то обычно хочется его быстрей пробежать. А то он нас уже к чему-то приближает. Этот тем более. Но театр захотел.

- Еще бы, лицо театра… А есть внутреннее ощущение возраста?

 — Такого, чтобы я что-то узнал про себя, нет. Все казалось, мне лет 38, ну от силы 45.

- А единого внутреннего ощущения возраста у актера не бывает?

 — Все зависит от того, какая у тебя в данный момент роль. Определенный возраст есть у персонажа, а не у тебя.

- То есть своя жизнь проходит от роли к роли?

 — Конечно. Мы с другом идем после репетиции по улице Горького, я говорю ему: «Смотри, люди кругом, девушки красивые. Кто-то домой идет, кто-то в театр, ресторан, отдыхают. А чем мы с тобой занимаемся? Все время стараемся проникнуть в чужую жизнь. Знаешь, кто в аду будет гореть, кто на себя самый большой грех берет? Актер, который пытается проникнуть в душу другого человека. И учителя». — «А учителя за что?» — «За то, что учат неправильно». И у Гитлера был учитель. И у Сталина был.

- Но ролями вы довольны? Если в аду гореть, то хоть не зря?

 — Где костер горячей? Не знаю, вроде не должен жалеть. Но у нас такая профессия, что нас выбирают. Как девушек с бывшей улицы Горького. Как-то я сказал об этом, когда мы отмечали выход «Пяти вечеров». Адабашьян ответил: «Видите, как артистам везет. Их как с улицы Горького выбирают, а нас как откуда-нибудь из Мневников». Так что все мы зависимы. Что с того, что я хотел бы сыграть то или другое. Есть три роли, о которых я сожалею. Я хотел бы сыграть Хлестакова.

- Даже сейчас?

 — Даже сейчас. Князя Мышкина. И дядю Ваню. Но в силу возраста или ситуации это невозможно. Многое хотел бы, но от собственного желания мало что зависит. Тебе дают, а ты разве что можешь отказаться. Как сказано в одном фильме: «Я вам сделаю предложение, от которого вы не сможете отказаться». — «Да, нам делают предложения, от которых мы не можем отказаться. Но нам не делают предложений, на которые мы могли бы согласиться».

- А были ли в жизни периоды провала, когда и рад бы не отказаться, да нет ничего?

 — Во-первых, я скажу, что из тех ролей, которые я играл, объективно я провалил только одну. Когда я учился в кислородно-сварочном техникуме и занимался самодеятельностью, меня попросили сыграть Деда Мороза на утреннике. Привели ребятишек. А я как чувствовал, что Дед Мороз не моя роль. Я очень худой был и когда прилепил бороду и вышел — дети как заплачут!

В жизни была страшная полоса, когда Тарковский мне морочил голову с фильмом «Андрей Рублев». Года два говорил, что я буду играть Рублева. А потом неожиданно взял другого артиста. А я из Театра на Таганке, в котором тогда работал, ушел — Андрей просил быть свободным, от других картин по той же причине отказался. Не знал потом, что делать. Жил в долг.

- Но артисту и писателю, как говорил Андрей Синявский, все полезно: и тюрьма, и смерть… Сейчас, я знаю, вы много снимаетесь. Князя Волконского играете в многосерийном фильме. Недавно вышла другая премьера — «Кино про кино» Валерия Рубинчика…

 — Толя Гребнев написал сценарий. Но не успел увидеть свой фильм. Там нормальная человеческая история. Мы с Таней Лавровой играем людей нашего поколения, артистов, которые ныне в кино не нужны, их приглашают на какие-то дурацкие роли. Трогательный, смешной, человечный фильм получился.

- Как артист вы, наверное, не можете быть недовольны судьбой. А режиссерская судьба сложилась полностью?

 — Знаете, у меня не было такой идеи стать режиссером. Просто я был поражен, скажем, Шукшиным. И мне хотелось рассказать про этих людей. Так возник радиоспектакль «Позови меня в даль светлую» и фильм. То же с Чеховым. Планетарный писатель. По его повести «Три года» я снял фильм. Много лет назад создал еще один сценарий по Чехову. Сейчас весь вопрос в деньгах.

- А по какому произведению? «Три года» вы сняли, в «Моей жизни» снимались…

 — Называть нельзя, я суеверный. Есть у Антона Павловича еще одна этапная вещь, завершающая судьбу человека, прожившего огромную жизнь на земле. Может, с осени начну всерьез заниматься этим фильмом.

- А что вы думаете насчет одиночества актера на сцене, одиночества в жизни вне поля игры, одиночества человека?

 — Как Антон Павлович сказал, одиночество — в природе жизни. Человек по своей природе одинок. Актер — тем более. Вот он сыграл какую-то роль. Едет домой. Он был другим. На пути домой он с ним расстается. Должен прийти в себя. Этот момент болезненно переживаешь. А если ты на гастролях, с тобой нет близкого человека. Ты приходишь, вроде бы сейчас был успех, все радовались, и ты радовался, что у тебя получилось хорошо. Потом остаешься один — ты никому не нужен, никто не знает, о чем ты думаешь, что с тобой…

Я представляю, как Чехов на перекладных приезжал из Мелихова. Вечером ждал свою жену Книппер-Чехову. Снимал номер в какой-то гостинице. По его часам она должна уже прийти, она не приходит. Она появляется на два часа позже. От нее пахнет красным вином. А потом утром он опять, кашляющий, едет в Мелихово. А это не электричка, не «Мерседес» везет его в Мелихово. Снег идет, скользко, лошаденка, человек сидит с кнутом, тоже одинокий. Вот они вдвоем едут, никому не нужные, брошенные на этой земле. Приезжают туда. Там им радуются, ждали, когда Антон приедет. Приехал. Что он привез в своем сердце, в памяти после этого вечера, после этой ночи?

В фильме «Моя жизнь» есть хороший кадр, когда он уезжает из своей усадьбы, и идет крупный снег. Удалось нам снять, как хотелось. Человек на тележке тащится куда-то. Жизнь тяжела, многим она представляется глухой и безнадежной…

Почему людей тянет к Антону Павловичу? Потому, наверное, что он понимает все, что с человеком происходит. «Антон, — крикнула сестра. — Подойди к окну». Как Антон Павлович пишет в записных книжках, — «Подошел к окну, за окном сидит заяц, о чем-то размышляет».

Заяц сидит и размышляет. И природа человека — все время размышлять. Как у Пушкина сказано: «Плывем! Куда ж нам плыть?».

 

Время МН, 4-04-2003

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи