311. Выставка Эрнста Неизвестного (Огонек, 1996, №15)

Последний титан

Девятого апреля скульптору Эрнсту Неизвестному - 70 лет. Персональная выставка его работ открылась в московской галерее «Дом Нащокина».

Этот человек, вся жизнь неистово боровшийся с коммунистической системой, может сегодня считаться едва ли не единственным наследником ее идей. Наследником ее технократической утопии, ее экстаза тотального мирового переустройства, ее мощного импульса творческого порыва на пределе возможного. Куда там Церетели и Клыкову с их монументальным конформизмом соответствия любому повороту духа Империи! Этот отчаянный борец с Хрущевым, системой и самим собой заставит в конце концов любого врага раскаяться, что тот не поставил его мощь на службу своим целям. Как будто это возможно!..

Эрнст Неизвестный вырубает свой мир из тяжкой породы окружающей неистинности. Его любимое существо – кентавр, могучий и взрывоопасный в своей природной мощи. Но творец еще соединяет его, разъятого на части сверхчеловека, с технической довершенностью робота. Э. Неизвестному присуща какая-то геологическая тяжесть творческой манеры. Даже его стремительные рисунки, посвященные Достоевскому или Данте, больше напоминают железную проволоку, из которой не вырваться, чем воздушную паутину унесенных ветром мечтаний.

Э. Неизвестный всю жизнь принужден доказывать превосходство духа над материей. Ребенком он очень поздно начал говорить. В юности, заболев тифом, потерял память, силу и волосы. Прибавив себе возраст, отправился на фронт десантником, где за неделю до окончания войны был ранен разрывной пулей в грудь. Он пережил клиническую смерть, дикие боли, от которых спасался лишь наркотиками, депрессии, попытку самоубийства.

Двадцатилетний ветеран войны, герой-фронтовик, он учится одновременно в Суриковском институте и на философском факультете МГУ, где сближается с известными в будущем мыслителями – от Мераба Мамардашвили до Александра Зиновьева, позже сатирически изобразившего его в своих «Зияющих высотах».

Как конструктивист и модернист Э. Неизвестный противостоит своими произведениями официальной линии советского искусства, за что неоднократно подвергается «запрету на профессию». В очередной раз вышвырнутый властями из искусства, он находится в глубокой депрессии, сильно пьет, и тогда, сорок лет назад, видит воочию свое главное произведение-утопию – «Древо жизни». Теперь он знает, зачем ему надо жить. «Моя маленькая скульптура оказывалась не просто скульптурой, а социальным и даже магическим событием; чтобы спастись и не разрушиться, я был вынужден создать свой микрокосмос, который назвал «Древо жизни», - пишет он сам в одном из своих полуисповедальных-полуфилософских эссе. Шел 1956 год. Эрнст Неизвестный обрел свой личный ХХ съезд, освободивший коммунистического титана из-под глыб сталинизма.

«Маленькая скульптура» явилась монументальным символом истины, достигающим в диаметре полутора сотен метров! (Даже макет «Древа жизни» равен 16 метрам…) Эрнст Неизвестный воистину титан коммунистического Возрождения ХХ века. Его жертва и победитель одновременно. Его главное произведение жизни, которое вполне можно было бы назвать «Древо жизни Третьего Интернационала», - это настоящий коммунистический собор, в котором достигнут синтез не только архитектуры, скульптуры и живописи, но синтез науки, искусства, философии, этики человека-творца. Понятно, что реальные коммунисты могли только в ужасе шарахнуться от этого подлинного воплощения их идей, о которых они в общем-то ни сном, ни духом…

Теперь понятно, почему на свою выставку в «Доме Нащокина» Э. Неизвестный привез около сотни своих произведений, выполненных в самых разных жанрах – от скульптуры и живописи до графики и ювелирного искусства. Потому что все это лишь осколки, фрагменты гигантского сверхчеловеческого целого. Геологического по своей мощи памятника уходящей от нас эпохи.

Понятен этот творческий взрыв художника, тотально стиснутого реальным социализмом. Но оказавшись двадцать лет назад на Западе, Эрнст Неизвестный не изменяет себе, сохраняя этот импульс. На Западе, где всякий художник – лишь один из очень и очень многих на рынке искусств. («В одном Нью-Йорке, - говорит сам Неизвестный, - 470 тысяч художников, то есть в тридцать с половиной раз больше, чем во всем СССР, и это только американцев, то есть людей с паспортами Соединенных Штатов, а сколько художников-эмигрантов, легальных или нелегальных?») Тут всякая заявка на Сверхпроизведение – неприлична и почти обречена на отторжение и, еще хуже, неизвестность.

Но и там, став, по сути, еще большим маргиналом и отщепенцем, чем на родине, Эрнст Неизвестный не прекращает своего титанического сизифова труда. В чем вполне соотносим с другим своим великим соотечественником – Солженицыным. Зато и их признание новой Россией столь же безоговорочно, хотя и откровенно двусмысленно.

Великий реформатор и деформатор натуры Эрнст Неизвестный никак не укладывается в экологические каноны дня нынешнего. К тому же он творческим нетерпим и «политически некорректен». Радикальный творец-самодержец хорош в противостоянии тотально враждебному обществу, а не в демократическом содружестве множества частных воль и возможностей. Какие равные возможности, когда судьба мира решается! Или «Древо жизни» спасает своей красотой мир, или все бессмысленно!

«Люди, живущие во времена разрушенного храма, подобны людям, живущим во время разрушения храма», - гласит на четырех языках надпись на «Древе жизни», этом новом Храме новой Жизни, которая никогда не будет достигнута. Буквы надписи – это тоннели, которыми человек попадает в сердцевину этого произведения, полностью видимого лишь «под знаком Вечности». Нам же, маленьким людям несовершенного и трагического мира, только и остаются эти разъятые и вопящие от боли гибриды страдающей анатомии и всесокрушающей техники. Гибриды, похожие на карликов и пигмеев, с отвращением и любовью отбрасываемых своим Творцом.