Игорь Шевелев

 

Имперское искусство театра

Сергей Юрский о родителях, призвании, сериалах и смысле жизни

 

Трудовая семья со всеми ее сложностями

- Сергей Юрьевич, ваша мама была пианисткой, преподавала музыку, сценическую речь, кормила семью, когда муж был без работы. Не было ощущения, что она хотела реализовать себя в жизни через вас?

- Нет, в какой-то мере она была реализована. У нее были хорошие и результативные ученики, хотя это была скромная районная музыкальная школа Калининского района города Ленинграда, которая располагалась по другую сторону Крестов. Когда был мамин столетний юбилей, - она, как и папа, 1902 года рождения, - я был в Питере и зашел в эту школу. Купил цветы, поднялся наверх, ни на что, собственно, не рассчитывая. Все очень бедно, пятый этаж жилого дома, без лифта. Встретила какая-то старая женщина, то ли техничка, то ли уборщица, то ли секретарь в бедном учреждении. Я заговорил с ней, она довольно хмуро отвечала, что никого еще нет, скоро придут. Я спрашиваю, а кто есть, назвал имя Евгении Михайловны, и она вдруг как-то вскинулась: «Кто вы? Боже мой, Сергей Юрьевич, как же, Евгения Михайловна…» Лицо совершенно изменилось. Тут появляется другая, сравнительно молодая женщина: «Я же ее ученица. Я пришла сюда работать при ней». Тут же всплеск воспоминаний, мне вручается групповая фотография преподавателей, среди которых и мама. Я оставляю букет и ухожу в ощущении, что теперь навсегда обязан этим людям. Точно так же, как если я прихожу в цирк.

- Да, ведь вы выросли в цирке, когда ваш папа руководил московским цирком на Цветном бульваре и вообще всей системой советских цирков?

- Я редко бываю в цирке, но, когда прихожу, то по каким-то неведомым причинам все - акробаты, дрессировщики, уборщики говна за слонами, шпрехшталмейстеры, люди в странных фраках - все они мне: «Привет, Сережа!» Причем, не как Остапу Бендеру, а как своему, цирковому. В любом цирке страны, ведь цирк это конвейер, где все перемешаны. И очень странно и приятно, когда я прихожу в музыкальную школу, а мамы ведь нету тридцать с лишним лет, с 1971 года, а ее помнят; я прихожу в цирк, а папы нет с 1957 года, почти полстолетия, а дети тех детей помнят, что это – наш.

- Друзья вашего детства стали цирковыми артистами?

- Да и не только они. Как был Эмиль Теодорович Кио, с которым отец не скажу, чтобы был близок, но работал, и Кио был определяющим артистом, - так все Кио это свои люди. Как Запашные были своими, - а одни из них стали начальниками, другие преступниками, третьи покончили с собой, все по-разному сложилось, - но они так и остались своими. Как я ездил у Алибеков Кантемировых, когда мне было 14 лет, на коне Ташкенте, так до сих пор, уже поколения сменились, а они помнят, что это – наш, в номере был.

- Но мама ведь вас учила?

- Нет такого не было, что - «я учила Иру, я учила Лешу, а теперь буду учить тебя». Отчасти поэтому она меня упустила, я не играю на рояле. Да, я ленился, но и она была безумно занята, она зарабатывала деньги на жизнь. Рояль, который теперь стоит в нашей квартире, подарила ей мама, моя бабушка Елена Васильевна в день окончания консерватории, это самое начало 20-х годов.

- Неужели не было ощущения, что вы необыкновенный, талантливый, не похожий ни на кого, любимый ребенок в семье?

- Я был единственный ребенок, а для остального и слов таких не было. Цирк, в этом смысле, определял все. Я горжусь, что это была трудовая семья. Со всеми отклонениями, вроде пьянства отца в определенный период его жизни, особенно, когда остался без работы. Притом, что до 35 лет он был абсолютно непьющий человек. Некогда было, - они работали, создавали новую жизнь, время было необыкновенно деятельное. Насколько я сейчас понимаю, отец одно время увлекался Мейерхольдом, потом разочаровался в нем. Он создал театр-клуб, в котором был режиссером и актером. Начал сниматься в немом кино, на самом его закате. А дальше полная перемена жизни – в сторону ГОМЭЦА (государственного объединения музыки, эстрады, цирка).

- Его тогда и посадили, в середине 30-х?

- Да руководителем ГОМЭЦа был такой старый большевик, Яков Ганецкий, который через несколько лет сам погорел, исчез, а в те годы он посмел отца, уже сидящего в тюрьме, рекомендовать на должность директора цирка в Саратове. Такое, почти комическое наказание, ссылка с повышением. А дальше произошло то самое раздвоение, которое является для меня самым интересным при рассмотрении российского человека.

- Думаю, что оно было во всем поколении.

- Да, раздвоение, которое нельзя назвать притворством. Нынешние плоско мыслящие люди думают, что вот, мол, Шостакович ненавидел советскую власть, но, чтобы выжить, писал то, что он написал, от страха голосовал за то и другое. Нет, это была именно раздвоенность. Да, ум сопротивляется тому, что вижу, но, если столько людей говорят иное, неужели я должен думать, что я умнее всех. Помню, когда вышел «Краткий курс истории ВКП (б)», в летний день на траве около речки отец говорит маме и отчасти мне, поскольку я это слышу: «Ну, давай, будем читать». Читает вслух, комментирует, вроде с обычной своей иронией, но вместе с тем говоря: «А ведь мысль очень правильная». И вот эту смесь, когда человек искренне пытается понять вдалбливаемое ему, я не могу забыть. Когда он вступил в партию в 1943 году, это не был поступок конформиста, желающего получить должность. В то время еще не было, что, если беспартийный, то должности не получишь. Он хотел быть в партии. И когда его исключили в 48-м году, это стало для него ударом, и было три года мук, три года поездок и доказательств, что это несправедливо, и его все-таки восстановили в 1951 году, и вернули партбилет, который при исключении не уничтожили. И дальше уже было разочарование. Отец был не из тех, кто проливал слезы в день смерти Сталина, но он полагал, что может быть большое крушение, поскольку слишком многое держалось на этом человеке.

- Учитывая то, что сегодня вы играете роль Сталина в театре?

- Я партийным людям и партии, в которой состоял отец, никогда не был братом. Отец меня настраивал иначе. Когда я вступал в комсомол, отец иначе уже на все смотрел. В последние годы жизни он был настроен к происходящему печально и критически. Говоря вещи сходные с теми, которые мне однажды сказал Ростислав Янович Плятт. Мы были с ним очень близки, гастролировали, но потом обстоятельства сложились так, что мы встречались, перезванивались, но отношения стали прохладнее. И вот однажды встретились, я спрашиваю: «Как настроение, Ростислав Янович?» – «Не могу сказать, что хорошее». – «Есть причины?» – «Знаете, С. Ю., последнее время у меня нет уверенности, что то, чему я служил, справедливо». И это – Плятт, который без шуток и анекдотов редко вообще когда разговаривал.

- Вспоминая, что ваша мама учила в студии при цирке Юрия Никулина сценической речи, думаю, как на вас повлияло ее уроки соединения голоса, ритма и жеста?

- Мама меня очень сильно критиковала, что вызывало у меня тогда раздражение. Лишь потом я понял, что ее критика была идеальной. В маме был заложен абсолютный вкус и чувство ритма. Догадываюсь, что когда они с отцом работали в маленьком театре-клубе, где отец был худруком, она была не аккомпаниаторшей, на завмузыкой, а точкой отсчета, камертоном.

- Папа умер скоропостижно и неожиданно. И вы на третий день после похорон пошли показываться в БДТ к Товстоногову, только что перейдя на третий курс театрального института. Было ощущение, что теперь надо кормить семью?

- Да, абсолютно. И еще чувство, что тебя что-то ведет. Потому что все было против этого показа: лето и отсутствие партнера, мое чудовищное состояние. Я больше часа играл то, что не было моим репертуаром. Это было сделано за полгода до того, и не мог я в дни похорон сидеть с текстами. И было ощущение, что ни о чем не надо думать и ничего не надо придумывать, - все придет само. Это именно от перенапряжения.

- Вы писали, что отца часто сравнивали по внешности с Дон Кихотом и одновременно было что-то от Мефистофеля. Как сказали бы сейчас, - нечто воландовское.

- Ну, тогда «Мастера и Маргариту» еще не знали. Хотя отец очень близко и доверительно дружил с Сергеем Ермолинским, когда тот вышел из тюрьмы, а тюрьма Ермолинского была вся связана с Булгаковым, так что, может, отец и знал о романе.

- И вдруг вы узнаете, что вы, на самом деле, не Юрский?

- Отец проговорил мне, что, на самом деле, его фамилия Жихарев, где-то в 50-м году, когда мне было уже 15 лет. А вот помню другой разговор. Ясный солнечный день, мы жили в большой комнате ленинградской коммунальной квартиры, с этим вот роялем, под которым я фактически жил со своими игрушками, когда был маленьким. Мне лет 14. Я отрываю листок календаря на стене и говорю: «Кузелей (так я его называл), смотри как все совпадает, - сегодня умер Достоевский, а родился Чапаев. Это даже символично». Отец в комнате бреется у зеркала, говорит: «Вот никогда не думал, что сын у меня идиот».

 

Не хочешь говорить, не надо

- Я знаю, что вы сейчас готовите новую постановку по пьесе вашего автора Игоря Вацетиса «Предбанник»?

- Сейчас все тяжело, надо приспосабливаться к актерам, все заняты, на съемках, гастролируют. Я звоню маме актрисы, которую хочу пригласить: «Здравствуйте, это Юрский, я Катю ищу для роли». – «А вы знаете, Катя о театре только через агента разговаривает». – «Извините», - вешаю трубку. Миша Жванецкий, мой старый товарищ, тоже стал через агента жить.

- Сломался?

- А, может, взошел. Особенность сегодняшней жизни в том, что никак не определишь, - идешь ты по лестнице вверх или вниз? У людей ощущение, что они уже на верхних этажах мира, что еще подъем – и… И – что? А у меня ощущение, что они уже в подвале, и в преисподнюю не надо, потому что последняя ступенька сама отвалится.

- А спектакль когда будет?

- 27 марта на малой сцене Театра им. Моссовета. Под крышей театра. Так договорились, а я стараюсь выполнять договоры. Но это с промежутками на мои гастроли, на их гастроли, на отдых, а не то, что мы все время будем репетировать. Я не понимаю нынешнего безумия, когда Даша, моя дочь, полгода репетировала во МХАТе «Гамлета» утром и вечером.

- А Даша как на это реагирует?

- Старается не волноваться. Но это странно. Сейчас я снимался в фильме о Бродском. Называется – «Полторы комнаты и окрестности». «Полторы комнаты» так называлось эссе Иосифа. Я играю отца, Александра Ивановича. Это - художественный фильм, режиссер Андрей Хржановский. Это его первое художественное кино, но там будем много и анимации, и документалистики, и монтажа всего со всем.

- Как прошли съемки?

- Съемки были очень солидными. Снимали в реальной квартире Бродского. Ее выкупили на время съемок, обставили так, как было тогда. А все коммуналки питерские похожи, и все мы в них жили, и я там жил, потому как бы побывал заново в том времени. Очень хороший мальчик играл маленького Иосифа. А немаленького играл режиссер Дитятковский, очень-очень похож. Мама - Алиса Фрейндлих. Съемки шли без выходных по 14 часов каждый день. Летом снимали натуру. А осенью – квартиру. Я мог себе позволить такой режим, хоть и был болен. Жил в гостинице в трех минутах ходьбы от дома, то есть от съемочной площадки. Жена в Москве, маленьких детей нет, больных в семье нет, кроме меня самого. Но остальная группа – это полсотни человек: техники, обслуживающие люди, шоферы, у всех дети, семьи. Я поразился их терпению. Пытался поднять их на восстание, говорил: «А где профсоюз, где права трудящихся?» Андрей очень на меня обижался. Он говорил: «Я же - работаю». Я не мог ему внушить, что он работает на свою славу, за которую можно отдавать свою кровь, но не чужую.

- Как вам ваша роль в фильме об Иосифе Бродском, которого вы достаточно близко знали?

- Я ощутил боль родителей, потому что это был их сын и единственный сын. И ощутил их чуждость. Мне было интересно играть Александра Ивановича. Как он сначала с женой, а потом, когда жена умерла, один - сидит перед телевизором и смотрит бесконечное фигурное катание с Белоусовой и Протопоповым. А потом, - и это хорошо придумано Андреем, - он смотрит Нобелевскую лекцию сына в Стокгольме, чего на самом деле быть не могло, потому что он до нее не дожил.

- И что ваш герой, по этому поводу думает?

- Ничего. Плачет. Потому что он не понимает, что это за стихи, зачем эти стихи?

- Родители всегда из другого времени. У вас не было ощущения, что отец ждал от вас чего-то такого, в чем вы не оправдали его ожиданий?

- У меня не было такого ощущения. Папа ничего не ждал, и ничего не успел дождаться. Я был очень молод. Я учился в университете на юридическом факультете, как он советовал, и учился хорошо. Потом перешел в театральный институт, и отец, посмотрев одну-две моих актерских работы, кое-что в них одобрил. И все. Он очень рано умер. Все только начиналось. Он за меня очень волновался, перенося свои сомнения на меня, это естественно.

- Почему он считал, что лучше бы вам стать адвокатом, чем актером. Или, работая начальником театров Ленинграда, он видел унизительность этой профессии?

- Нет, профессия актера тогда не была унизительной. Как у Чехова сказано: и маленьким литератором тоже быть приятно… Актер это была профессия образованных людей. Это то, что сейчас сломано. Театральному делу учились. Если ты работал в БДТ и был занят даже в маленьких ролях, это не имело значения для статуса. Ты – артист БДТ! Или ты артист Театра комедии, где работает Николай Акимов! Или ты артист театра имени Пушкина, Александринки! Или ты артист кордебалета Мариинского театра! Это все – профессионалы. Это сейчас важно – мелькаешь ты на экране или нет, проскочил в сериал в прайм-тайм или нет, а качество неважно. А тогда было важно, где ты работаешь, и мы уже посмотрим – как работаешь. Это был статус. Как во всякой империи театральное искусство уважалось. Потому что оно приближено к небожителям. И эти люди учились, это была каста священников, левитов.

- А почему считал, что надо идти в адвокаты? Какие адвокаты могли быть в СССР!

- Отец попросту боялся, что я не потяну. «Нет, ты докажи. Я должен увидеть». Говорил: «У тебя золотая медаль, это ли не расточительство идти в актеры». А когда я его рассмешил в роли, он сказал: потянешь.

- Вы говорили, что с детства, на самом деле, мечтали стать клоуном. Не тянет вернуться к изначальному идеалу?

- А я, собственно, этим и занимаюсь. Мне только тиражированные клоуны противны. Когда сорок человек выходит, и у всех красные шарики на нос наклеены. Это не клоуны. Клоун – тот, кто отличается от остальных. Клоун – растяпа. Клоун – сверхнаивный человек. Странняк. Нищий. Если все с шариками на носу, то он во фраке. А когда выходит сто человек, и это называется «днем клоуна», «факультетом клоунов», и все идут по улице под патронажем московского правительства, то «клоун имени московского правительства» отвращает от самой этой профессии.

- Клоуны и Остапы…

- Да, я помню, как создали премию «Золотой Остап». Не могу сказать, что меня они обошли. Наоборот, приглашали начать это дело. Но я не понял идеи, год не поехал, два не поехал. В один из годов меня уговорили приехать. Когда уже многие получили «Золотых Остапов». Я вышел в Петербурге в гигантском зале дворца культуры, где сидели тысячи две человек. Меня попросили надеть шубу и разыграть, как с меня ее будут снимать румынские пограничники. Хорошо, - если приехал, то надо действовать. Какую-то речь сказал. Но дальнейшее вызвало чувство полной тоски. Организаторы додумались раздать двум тысячам человек бумажные бендеровские шарфики и бумажные фуражки. И по радио громко закричали: «Теперь вы все – Остапы Бендеры». У меня тошнота к горлу подступила.

- Подумали, что бы сам Бендер сказал по этому поводу?

- Именно это я и подумал. Преувеличенный тираж приводит к мысли, что этим не надо заниматься. А потом меня повели к ресторану, чтобы я участвовал в его открытии. Артистический подвал «Бродячая собака» на Театральной площади. И рядом стоит статуя Бендера. Мне говорят: «Это же с вас делали». Я говорю: «Да, я – питерский, но ему, хоть он и разнообразный человек и мог быть, где угодно, здесь не место. Потому что только в двух местах Остапа не могло быть, - в Рио-де-Жанейро и в Петербурге. Ему не идут эти города!» Почему, спрашиваю, «Золотой Остап» в Питере? – Потому, отвечают, что казино придумало это дело, потому что спонсоры.

- Как вы написали: «Что наша жизнь? – Объем продаж!»

- Меня охватывает ужас от того, что люди рвутся в тираж, что только тираж приносит доход. Тираж, переходящий в бесконечность сериала, - 64 серии, 100 серий… Я ведь и в себе с этим борюсь. У меня была колонка в газете. Мне говорили: «Сережа, ты был заметный человек! Они тебя уволили?» – «Нет, сам ушел». – «Почему?» – «Потому что это стало превращаться в сериал, в теплое местечко. Значит, надо менять жанр». Вы, Игорь, вроде, машете одобряюще, а я, в основном, видел, что голова человека, которому я это рассказывал, махала иначе. Но ведь это, как в анекдоте, не хочешь говорить, не надо. Знаете анекдот из жизни Шостаковича? Нет? Идет Дмитрий Дмитриевич домой. Вид у него был известно какой. Стоят двое. Спрашивают: третьим будешь? Он говорит: да, конечно. – «Ну, давай рубль». – «Пожалуйста, вот». Принесли водки. Выпили. Он - одну, другую. – «Спасибо, я пошел». – «Подожди, а поговорить? Ты кто, чем занимаешься?» – Он говорит: «Я композитор». – «Ну ладно, не хочешь говорить, не надо».

Так и тут: сериал закончен, ничего не должно быть вечного. Не хочешь говорить, не надо.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи