Год погоды. 12 июля

Петра и Павла

Год погоды. 12 июля

12 июля. Ночью можно уже не думать об исправлении мира. Разрыв между сном и явью достиг критической точки, обратного пути нет. Проснувшись, бросаешься к книгам, как к наркотикам, чтобы восстановить нормальное течение ума. Иначе сердце и мозг сдают, подташнивает, давление на нуле, неподалеку бродит медбрат инфаркт, помахивая древком флажка. Сны могут сколько угодно отдавать портянкой реальности. Но сама бессильная полудрема уже по ту сторону жизни. Часа в два ночи отключаешь компьютер и погружаешься в нее с головой. Назад пока еще возвращаешься, но нужны специальные писательские усилия. Мастеришь хлипкую доску во вчерашний день, по которой можно вернуться. Что-то тонко стучит за окном, обозначая край пространства.

В жару рефлекс думать об отпуске. Отпуск это как шоковая терапия для сумасшедшего. Очередь и нервотрепка за билетами. Душный плацкартный вагон, место рядом с туалетом, откуда воняет. Прощание славян в вагоне и на перроне. Сутки маеты, заранее знаешь, что обратно будет еще хуже, потому что будешь везти ящики с фруктами, которые к тому же подгниют.

То же на так называемом курорте, когда от целого дня, проведенного на солнце, голова не своя, и ноги не свои, и сам не свой. Зато момент полного счастья наступает вечером, когда делается чуть прохладней, и даже слышен легкий ветерок, и ты сидишь на скамейке на набережной, по которой гуляют толпы людей, и посматриваешь на мелкие перышки на небе, которые завтра исчезнут начисто, и ты не хочешь даже вдумываться, на что они похожи, а только вдыхаешь глазами без сил это блаженство иной, занебесной жизни.

Так бы и сидел весь вечер и всю ночь, и всю оставшуюся жизнь, продлевая это чувство. Но потом, конечно, опять возвращаешься в душную квартиру, где даже окна толком нельзя открыть из-за комаров, и запоздно слышна вдалеке дискотека, и так одиноко, что, кажется, даже смерть во сне была бы краше того, как устроил существование. И в голове, словно муха, бьется нерешенная мысль о том, что же делать дальше, потому что делать-то нечего.

Поэтому и возвращаешься в Москву, новенький, загоревший, бодрый, полный упругих и нервных, как борзая девочка, сил. И все говорят, как, мол, хорошо выглядишь, и оттого чувствуешь себя еще лучше. И теперь уже московская квартира кажется какой-то пресной, бесцветной, унылой, и уже отсюда нет выхода, пока не попривыкнешь и не войдешь в обычный ритм. А более всего поражает вагон в метро, та обреченная несвобода, с которой тут едут куда-то бледные и несчастные люди, а девушки даже ноги стесняются свои оголить, сущие чудачки. И почему все такие замкнутые, деловитые? Нет, надо бежать отсюда, бежать, не останавливаться.

И вот он опять бежит, а где-то вдали из открытых окон слышится музыка, стучит по нервам, и он понимает, что просто боится людей, когда обстоятельства заставляют его выходить из книжного убежища, и надо непрестанно складывать слова, чтобы заговорить этот страх, и тешить себя мечтой, что когда-либо станешь интересен тем же людям, которых боишься.