Год погоды. 10 октября

Конец улья

10 сентября. Опять братья-пчельники Савватий и Зосима выносят из улья пчелиную матку, ту самую, которая не девка, не вдова, не мужняя жена, детей водит, а людей питает. Пчелиная девятина начала октября закончена. Ключики от медового лета унесены в теплые края. И мы там были, теперь и там покоя нет.

День и сам по себе темный, а тут еще может так потемнеть, что надо свет зажигать. Дождь идет время от времени, а висит постоянно, как и грядущее похолодание, которое отнесено еще на один день, вернее, на ночь, когда ноль градусов обещают перейти в минус, ну, и снег тоже обещают.

Только сейчас понял, что, оказывается, прожил от Зосимы до Савватия, а как именно прожил, даже вспомнить не может. Как обычно, больше и сказать нечего. Видел накануне как дрались в воздухе, сцепившись, два ворона, чуть до земли не долетели сдвоенной необычной фигурой, и только, едва не упав, разлетелись в стороны, что-то, наверное, поняв друг о друге. А в парке было тихо, перед закатом вдруг распогодилось, не только дождь перестал, но даже и солнце вышло из-за туч, чистым кремом намазало западный окоем.

Дерево, на которое он смотрел всю осень, совсем поистрепалось ветром, только с одной его стороны висит еще один желтый клок, ненадолго хватит. Слышно, как где-то старуха ругается с сорванцом, до всех домов доносятся крики, - это воздух такой прозрачный по осени, в ноздри бьет свежестью. С утра воробьи прыгают с окна на окно, что-то приговаривают, суетятся, сухо притоптывают у окон. Кто-то из птичек явно пытается обустроиться перед заморозком, жена его честит, подгоняет, а он, бедолага, так и вертится весь.

Лужи на некоторое время излечились от вчерашних волдырей, которые набивал на них сильный дождь. Он шел куда-то остановился, поджидая спутницу, и почувствовал, как заныли суставы пальцев, - нельзя ничем себя не занимать, небось, старческая подагра напоминает о том, что времени мало, надо послушаться мочевины, которая бьет по мозгам, вынуждая душу трудиться, как сказал поэт, и день, и ночь. Ночью так он просто опять плакал во сне незнамо чему. То есть во сне хорошо понимал, чему, потом забыл.

Воздух, который тонкой холодной полоской бьет по ноздрям, ощущаешь только в первую минуту, когда выходишь на улицу или, открывая окно, буквально принюхиваешься к происходящему. Потом все стирается, и как ни стараешься, уже не можешь понять, что же тебя поразило мгновенно.

На асфальте лужи большие надо обходить, а чуть в сторону уже самая настоящая грязь липнет на ботинки. Ртутный день вдруг просветлел неясно от чего. Он летел как-то на самолете, видел, насколько неровный облачный покров висит над городом, как он дышит, движется волнами, весь в прорехах, провалах, сгущениях, даже самолет попал, как в капкан, час целый не мог вырваться, летел наобум, на одной электронике.

Каково, однако, жить в этом облаке, выгородив себе стенами кабинет, напялив от холода мягкую кацавейку, которая когда-то была подшита к старому пальто, разогревая чайник, стараясь запутаться в книге, в музыке из приемника, в мытье посуды, готовке еды, крике детей, осень, блин, на дворе.