Игорь Шевелев

Исторические папильотки

Третья глава книги «Год одиночества»

 

I.

Сколько он себя ни помнил, мечтания его упирались в придумывание себе квартир или убежищ в излюбленных местах Москвы, Питера, Парижа, Калуги - где угодно, лишь бы укрыться ото всех. Внутренняя жизнь конвертировалась в разнообразие видов из окон. Подобно тому, как сон зависит от формы подушки под головой, так письмо его рождалось жильем, в которое он прятался как в ракушку. Всюду он поднимался тихо по лестнице, стараясь избежать встречи с соседями, тихо открывал ключом дверь и, лишь заперев ее, чувствовал себя в относительной безопасности. Теперь можно было работать над подробными и совершенно неожиданными планами овладения миром. Однако жизнь шла, и в каждом из воображаемых укрытий оказывался тот или иной неопознанный труп, закрывающий ему туда ход. То есть кольцо сжималось не только снаружи, но и в глубокой нутри, предназначенной для интимного бегства. Он был там, где был. Времени на дорогу куда бы то ни было не оставалось. Домовладельца не получилось. Сгинь, где есть, или живи как можешь. Когда домашние прижимали, делая существование невозможным, он все равно принимал окрас чего угодно, размазывался по стене, изображал из себя что хотели, лишь бы оставили в покое, дали дожить до ночи, когда все заснут, и он сможет дописать одну страницу и додумать следующую, сможет дочитать журнал или книгу и снова начать разматывать душевную нить, сужденную ему даром письменной речи. И плевать на тех, кто лежит сейчас, полуразложившийся от гашеной извести, в квартирке на Елисейских полях, на Второй Рождественской, на Интернациональной или в том подъезде на Тверской, где расположился клуб филуменистов. Чья бы это ни была крыша, его это не волновало. Он уже путал своих родителей с собственными детьми, жену с невесткой, внучку с бабушкой, поскольку все они совершенно одинаково сокрушались, что он какой-то не такой, и он сам им посильно в этом помогал - действительно, не такой. Пил валокордин, сидел с валидолом под языком. Он переможет, пересидит постное время. Его не найдут, все перемелется, все будет хорошо.

 

6 января 1905 года во время Крещенского водосвятия одно из орудий гвардейской конной артиллерии для производства фейерверка «случайно» выстрелило от здания Биржи картечью в сторону помоста, где находился государь со своей августейшей семьей.

 

3.1. Когда долго сидишь один, постепенно начинаешь что-то понимать. Как только выходишь на люди, попадаешь в их водоворот, даже те мысли, что у тебя только что были, обращаются в собственную тень.

Он, например, точно знал, что пространство города неровно, обладает своими провалами, всплесками, тайными вершинами, совершенно независимыми от того, что мы видим в нем перед собой. Он выходил из дому с точным планом проникновения туда. Все знал, брал с собой карандаш, бумагу. Но, оказываясь на воздухе, незаметно растекался в нем, становясь функцией толпы, пейзажа, электромагнитных колебаний.

Потом-то он снова восстановится в неделимую интеллектуальную единицу, но пока только плыл, стараясь отключить рассудок, дабы тот не перегрелся от холостого хода. И старался посматривать по сторонам.

Он подумывал устроиться куда-нибудь репортером. И так ведь все время писал, так еще получал бы за это деньги. И выглядел бы с соответствующей дикостью: торчащие в разные стороны волосы, начинающие седеть, красный нос в сосиску, мятые джинсы и живот навыпуск. Зато свободный доступ в интересующие его интерьеры скрытой столицы. И – мечта его – пунктир перевалочных баз, явочных квартир, постоялых дворов, где можешь сокрыться от этого безостановочного бега по нигде в никуда.

Он обзвонил знакомых, Всюду возникала неловкая пауза, которую он не пытался, как обычно, скрасить самопоклёпом. Наконец кто-то предложил зайти к ним в редакцию и поговорить с замом главного. Он опять же представил себя со стороны и весь этот разговор, но согласился. Все эти вещи происходят как в тумане. Он только и запомнил, как шел от метро «Китай-город», какие-то старые церкви, склады, дворы. Это самое старое место Москвы всегда вызывало в нем ощущение пыльного мешка, которым его как бы тут оглоушивали. Тоже опыт, хотя и непонятно, куда его присобачить.

Таким же пыльным показался и редактор или как его там. Наверное, это он просто видел все как в тумане. Но старался говорить громко и глядеть бодренько. Получил тут же смехотворное для себя задание сходить на какую-то пресс-конференцию. Записал адрес. Особняк на Мясницкой в «АиФ-новости» мог бы его в другое время заинтересовать. Но тут он шел как бы вброд. Даже – вбред. Особняк получился вырванным из контекста всей улицы. Круглый зал с лепниной и удобные стулья, он забился в угол, старательно все записал, и даже придумал остроумный ход для подачи. Теперь надо было где-то это все напечатать на машинке.

 

Во время антиправительственной манифестации в Минске 18 октября 1905 года в связи с вышедшим накануне царским манифестом солдаты у вокзала стали стрелять в толпу, недопустимо приблизившуюся к караулу. К стрельбе присоединились солдаты, стоявшие на мосту и у дамбы. Значительное число убитых и раненых было, однако, через несколько минут унесено с опустевшей площади, что доказывало наличие в толпе большинства евреев, показывал губернатор П. Курлов.

 

3.2. Шедевр создают от нежелания жить. Иначе, зачем создавать иную реальность на все времена? Чтобы забиться в нее, на всех забив. Поэтому даже признания ничьего тебе не надо. Только оставьте меня навсегда в покое. Свою башню я себе и так построил, без вашего сучьего сочувствия.

Он говорил это, скрипя зубами. Он раскатал губу, вложился, сколько мог, а его в очередной раз кинули, словно дурочку. Он смотрел в замерзшее окно на улицу, видел людей внизу, и ему было совершенно ясно, как никогда, что и те обмануты и несчастны, хотя бы и не понимали сейчас этого. Но общаться он с ними не будет. Он лучше - подохнет, вот что. Славно придумал. Подохнет, когда придет его пора, а пока, назло всем, побудет в предподыхающем состоянии. Бог, сука, устроил этот мир себе на потеху. Мы привыкли видеть во всем кознь царя, начальства, президента, теперь и Всевышнего вот. А на самом деле нет никого, кроме жертв в этом мире. Уж он-то, побывав всем, знал это точно.

Ужасный момент. Когда выбит из колеи, надо бы перетерпеть, но нет мочи. Сколько же можно издеваться над ним? И что будет, он знает. Сначала вот сердце под левой лопаткой жжет. Потом боли в желудке начнутся. Ляжет спать и не уснет. Будет подыхать, но не подохнет. Почернеет, но не станет и ни золой, и ни камнем – провонявшей тушкой, какой и всегда был. Эта природа его неисправима, а взлететь нет сил. Или все же взлетит, коли дошел до предела? Жутко тошнило. Спазма сжимала горло. Еще одну капсулу валидола, сколько можно?

Даже дьявола-искусителя больше нет, потому что похерил его на пару со Вседержителем. Только сам себя можешь искушать. Холодной, рассчитанной ненавистью ко всему вокруг, включая себя, почему и нет. Придурки говорят, что они от ненависти убивают. Он же от ненависти пальцем ни к кому больше не притронется. Брезгует.

Ох, хоть бы за что-то уцепиться. Но даже звездное небо расползается под рукой: не отчего вести расчет да и не надо. От нравственного императива просто мутит: нет сообщества разумных существ. Человек себя не оправдал, а иные если и предусмотрены, то со своей гнусноприродной колокольни их не различишь. Пробовал было писать музыку, но и ноты дерьмом измазаны. Почти каждую ночь дерьмо снится, засранные сортиры в которые он упорно попадает. А сны, как и родственников, не выбираешь. Что-то здесь не то. Придется выбрать, если хочешь хоть немного прожить.

Если бы он был готов к смерти, то размазал бы ей всю морду кулаками до крови. Но он не был готов. Поэтому пошел обходными путями. В этом городе должен был таиться вход в преисподнюю.

 

В 1910 году председатель совета министров Столыпин совершил в Санкт-Петербурге полет на аэроплане, пилотом которого был штабс-капитан Мацеевич, член партии эсеров. Вскоре после этого полета Мацеевич разбился вместе с аэропланом.

 

3.3. Только оставшись совершенно один, чувствуешь себя по-настоящему человеком. Хочешь, едешь на кладбище к родителям. Хочешь, за город поваляться в траве и, главное, никого не видеть. Люди, как он говорил, сбивали ему прицел со зрения.

Он всегда старался всем понравиться, найти душевный контакт, чтобы зря не дергали, не напрягали. Чаще всего не получалось и приходилось бить морды. Добродушие они принимали за слабость и тем заслуживали сурового и немедленного наказания как подонки.

На самом деле он хотел власти над миром. Не над людьми, зачем они ему сдались? Над миром. То есть над той несчастной и идиотской ситуацией, в которую угодил, во-первых, родившись, и, во-вторых, находясь на подходе к скорому исчезновению. Странно все и непонятно.

Он долго приглядывался. Учился в академии управления системному анализу и социологии. Потом работал в разных конторах. Точнее, мучался, делал открытие, хватал с неба звезду и вскоре со скандалом уходил в другое русское народное место.

Непонятно было само существование той или иной конторы. Сначала они проедали бюджетные деньги, ни к чему не стремясь и стараясь не засвечиваться, сидеть тихо. Потом жили на «отмывании» денег каким-нибудь банком. Главным была имитация деятельности. Чтобы снаружи казалось, что все нормально, а на самом деле не происходило ровным счетом ничего. Но он-то здесь был к чему со своим комплексом величия? Не удивительно, что он подозревал, что к нему относятся как к придурку. Талантливому, умному, но придурку.

Под утро он просыпался, пережевывая случившиеся накануне унижения и перипетии. Надо было отстраниться от них, чтобы просто выжить самим собой. Но где и как? Спасительным выходом нам всегда кажется женщина. Или город, что одно и то же. Или книга. Или книга о женщине, которую пишет город, тайно скрывая ее, но чуть-чуть и показывая. Он смотрел на большую японскую репродукцию «Весны» Боттичелли, висящую на стене, чьи свойства магического талисмана давно изучал на себе и своих знакомых, и глубоко вздохнув, счастливо засыпал на левом боку, на котором у него не закладывало нос.

Если ты нравишься девушке, значит, ты магически ее обуял. Он двигался по песчаному пейзажу мимо речки, где загорали в выходной день люди. Как обычно при расстроенном сознании, видел себя со стороны. Она шла вместе с тобой, хоть ты не мог уделить ей столько внимания, сколько хотел. В то же время, она ждала тебя в морском павильоне, где сидела за дальним столиком в окружении мужчин в форме. Обрадовавшись тебе, стала махать рукой, зовя.

 

Использование (правда, неудавшееся) «пояса шахида» зафиксировано в России в ноябре 1906 (?) года Евлалией Рогозинниковой. Убив начальника главного тюремного управления А. Максимовского, она должна была выбросить револьвер в окно, что послужило бы сообщникам знаком, что министр юстиции, петербургский градоначальник и директор департамента полиции сейчас выедут на место преступления и, значит, у их квартир можно устроить засаду. Сама же имела в лифчике 13 фунтов «экстра-динамита», два шнура к нему и электрическую батарею. Лишь случайно и с большим трудом была обезврежена.

 

3.4.Это нельзя объяснить, но есть люди, напрямую связанные с космической сферой. Через них проходят гармонические токи земли и неба. Обычно мы называем их талантливыми, чувствуем исходящие от них свет и силу. Она была из их числа. Его поразило это с первой минуты их знакомства. Он растерялся, не зная, как себя вести, и даже не боясь, что она примет его за идиота.

Он попал на какое-то сборище в отеле «Мариотт» по случаю чего-то. Он и так скован в незнакомом месте, где никого не знает, а тут их стали угощать. Одни бросились к одним столам, другие – к другим, образовалась давка. Он заметил, что можно подойти и заказать выпивку. Официант спросил, чего он хочет. Столько было всего, что он растерялся и попросил апельсиновый сок. Тут же выругал себя, но было поздно, образовалась очередь и здесь. Отошел со стаканом сока в сторону, чувствуя себя всем чужим. Так получилось, что она стояла рядом. По сравнению с ней лица остальных людей были покрыты слоем пыли. Она никуда не бежала, никуда не стремилась, ни с кем не разговаривала и одновременно не казалась, подобно ему, чужой на этом празднике жизни.

Он спросил, не хочет ли она сок, к которому не притронулся, потому что взял его по ошибке: вообще-то он хотел мартини, которое давно хотел попробовать. Она великодушно приняла его дар. Люди вокруг них так и роились, но она смотрела на него, а он, к счастью, справившись со своей дурацкой привычкой улыбаться, стал вдруг рассказывать о магических приемах оставаться самим собой в такой вот шумной толпе, распространяющей безумные позывы к соблазну и одновременный страх чего-то упустить из халявы. Тут как раз около них появился официант с бокалами шампанского на подносе. Она поставила стакан с соком и взяла, как и он, вино. Не успели чокнуться бокалами, как другой официант предложил им шашлык из лососины на палочках. «Никогда ничего не просите, - сказал он с иронией, - сами придут, и все дадут».

Они разговорились. Ему было легко с ней. Она заполнила мир вокруг него как шампанское. Смеялась. Можно было говорить, не думая, что и как говоришь. Можно было не считать вариантов, следующих из этого знакомства, и что будет, если она актриса, если у нее есть муж, если она приставлена к нему от ЦРУ и тому подобная чушь. И вообще, куда идти, куда ехать?

Поехали к ней. Вернее, она сказала, в одну из ее квартир. В комнате совсем не было книг. Из окна был виден вход в отель «Марко Поло». Она на секунду вышла в душ. Когда он хотел последовать за ней, она уже вошла, сказала, что не надо, ей хочется так. Почему-то в нем сразу мелькнула мысль, что их записывают на видеокамеру.

 

Еще Сведенборг предупреждал, что спиритическое общение с умершими есть общение со слепками их отдельных психических состояний, с обрывками слов, вдруг соединенных коротким замыканием вольтовой дуги. Цельная душа человека спрятана в месте, нам недоступном. То же касается и наших наблюдений над историей.

 

3.5. «У меня больше ничего нет, кроме как довериться тебе, - говорил он. – Что ты соединишь меня с жизнью вечной, правильной». – «Я ведь тебе тоже доверяю. Ты давно не был с женщиной?» – Она смотрела на него снизу. Незнакомое было ее лицо вновь стало таким, к какому он уже начал привыкать. - «С полгода». – «Ну вот. И я тебе верю».

Вновь какие-то слова, трень-брень, но исходящая от нее волна несла его, и было страшно, что вот он, провалится в никуда, и легко, что все наконец-то правильно – он начнет думать, писать, станет мощным, как хочет.

«Ты работаешь?» – «Да, на телевидении». – «В редакции?» – «Делаю репортажи, появляюсь на экране. Ты что, никогда меня не видел?» – «Нет, я почти не смотрю телевизор» - признался он. – «Счастливый. Молодец. Так и надо». – «Мне всегда казалось, чтобы прорваться куда-нибудь, надо сделать какую-нибудь гадость. Поэтому люди так потом и держатся за свое место. Правда?» – «Не знаю. Наверное. Если ты меня имеешь в виду, то я так сразу не вспомню». – «Ты не замужем?» – «Замужем. Что ты так переменился в лице, расстроился?» – «А где же он?» – «За городом. На даче. Он старый, богатый и знаменитый». – «Сейчас же все молодые – богатые и знаменитые?» – «Он исключение». – «Подожди, я же хотел с твоей помощью выйти из этой тягомотины». – «Вот и выйди». – «А как же ты?» – «И я с тобой. Не бойся. Мы сами расставляем все эти заборчики, а потом их же и боимся. Не надо».

Она хорошо придумала купить по дороге домой пиво и поставить его в холодильник. Они пили его на кухне из больших бокалов, закусывали сыром. «Но ведь для того и ставишь себе всякие препоны, – объяснял он, - чтобы вырваться куда-то в совершенно иной мир». – «Не знаю, я, наверное, конформистка. Я боюсь всяких неподготовленных побегов». – «Тогда, во избежание недоразумений, позвольте мне лишь молиться на вас, а жить я буду отдельно и, по возможности, в ином измерении». Она пристально посмотрела на него. «Я на самом деле желаю вам в этом всяческой удачи». – «Не сомневаюсь и искренне благодарю». – «Не знаю, насколько вам понадобятся квартиры, но, может, хотя бы в этом я вам помогу».

Больше всего я боюсь кому-то быть обязанным, говорил он, словно с самим собой размышляя. Как будто перестаю тогда быть. Почему-то все человеческое, другое - мне как соплей на вороту виснет. Не знаешь из-за чего так? Может, специально испытываюсь, чтобы вырваться наконец, - но куда? «Ты извини, - сказала она, ласково улыбаясь, - мне скоро нужно по своим делам идти, ладно?»

 

Смертельный случай наркомании можно наблюдать у муравьев formica sanguinea, которые ради того, чтобы полизать пот на теле некоторых паразитов, пускают их в муравейник, кормят, обихаживают, позволяют выжирать яйца и личинки, что скоро ведет к гибели сообщества.

 

3.6. В какой-то момент он почувствовал, что себе не принадлежит. Должен показывать пример детям. Пример жене. Пример ее родителям. Пример подчиненным на работе, которые смотрят на его седые виски и уважают, видят его мягкость и надеются обмануть. В качестве ходячего примера он перестает быть собой, делается не нужен. Нет уж, примеров и без него довольно.

Ему нравился его домик на горе. Люди спорили, кто из них первый пришел в эту страну и имеет на нее больше прав, чем остальные. Крутили, как могли, данные языка, археологии, свидетельства иностранцев, летописцев, богов, звездные архивы. «Да вы и пришли, - хотелось громко крикнуть ему. – Никто, кроме вас, идиотов. Вы были всегда. И здесь, и там, и везде. А лучшие – это те, кто был до вас и кого вы поэтому уничтожили. Делить нечего. То есть дележка вечна именно потому, что вечны вы. И есть ученые, у которых мозги так устроены, что должны все изучать».

Пришла дочка и сказала, что на выпускной вечер в девятом классе ей нужны новые туфли и платье за сто долларов. Чтобы он приготовил. Потом пришел сын и сказал, что ему нужен велосипед и музыкальный центр. Чтобы он приготовил долларов четыреста. Потом пришла жена и спросила, что он пишет, и почему всегда, когда она приходит и взглядывает на экран компьютера, он его выключает. И вообще детям нужен полноценный отпуск, и это обойдется минимум в тысячи три долларов. Не говоря уже о ремонте квартиры. Минимум пять тысяч. И что он думает о покупке дачи, потому что ей тяжело с детьми все лето в городе, и вообще она собирается уйти с работы и поселиться за городом, скажем, в Кратово, которое ей очень нравится.

Ах, бедный ты, бедный, сказала жена, прочитав, что он написал, как тебя никто не понимает, все только стараются угнетать, особенно я, правда?

Толя Яковлев, создатель русской энциклопедии, сказал ему как-то, что завидует, что он, на все и на вся наплевав, пишет и делает, что хочет. Не спеша, слово к слову, мысль к мысли, импресьон к импресьону.

Теперь это все было в прошлом. Он разбежался и взлетел. Одному почти невыносимо, но ближе к смерти и поэтому лучше думается. К тому же почти совсем пришлось отказаться от еды: желудок не принимал. Тоже аскеза.

Он долго обдумывал причину своих карьерных неудач. Куда бы он ни совался, своим его не признавали и ходу не давали. Впрочем, ходу никому не давали. Желающий протыривался сам, убирая локтями соперников. Теперь он понял, что это было закономерно: он пришел свидетелем, нельзя путать два разных занятия.

 

«Принятое мной решение писать и спрятаться было именно тем, чего я хотел. Присутствуй я, люди так и не узнали бы, чего я стоил» (Руссо «Исповедь»)

 

3 января. Четверг. Петр, Ульяна.

Солнце. Восход в 8.58. Заход в 16.09. В Козероге. Управитель Юпитер.

Луна. Заход в 11.40. Восход в 21.25. Во Льве/Деве (в 2.35).

Долгота дня 7.11.

День строгого поста, благодарения предков, памяти о них – проводят в кругу семьи.

Надо надеть обереги. Планы и проекты тщательно обдумать.

Можно начать курс лечения.

Не давать письменных обещаний, не лгать.

Камни дня: зеленовато-коричневая яшма, хризопраз.

Цвет одежды: зеленые тона. Избегать желтого, оранжевого, черного цветов.

Годовая активность: почки (мочевой пузырь).

Месячная активность: нервы, селезенка, поджелудочная железа, органы пищеварения.

Алхимическая формула – Михаил Гершензон.

 

Грибоедовская Москва останется навсегда как великолепная декорация пустых разговоров, обиды на некогда любимую женщину и трамплина для бегства на Запад. Стопроцентное попадание для сценической площадки с отрицательным давлением, вызывающим брожение чувства пустоты и выбитой из бутылки шампанского пробки в финале.

Особенно хорош пушкинский муляж в середине площади. Бедняга, как он боялся попасть в командоры, утаскивающие во ад. Его пример другим наука.

А нам остается лишь трепыхаться со страшной силой и с такой же силой наблюдать за трепыханьем. Полярный день нанайских мальчиков.

Чтобы соблазнить, надо нарушить правила, прорвать круг. В том числе, нарушить правила наблюдения. Я не хочу этого. Ремарка: тошнит. Из огня настольной лампы выскакивает арлекин в виде чертика-кролика с розовыми глазами.

Зашло солнце в 16.09, и ничто не мешает умственному трепыханию долгими приполярными ночами. Ныне ты pontifex – строитель моста через ночь, который все равно оборвется рано или поздно, ухнув прямо посередине.

Тут метаморфоза прижизненного умирания, случка восторга с чувством вины, и все это, пока не обрушился в сон и страх. Жуть как холодно в грибоедовской Москве, а жарко. Пишем ералашем и a la grecque – со множеством фигур и беготней попарно.

То ли пожар был, то ли нашествие, а, может, и то, и другое вкупе со вспышкой французского либерализма, в общем, шумим, брат, шумим в угаре светских радостей, а ведь только так передовые идеи и передаются, то есть эпидемически и премией «Триумф».

Вообще же мысли, как известно, одни не приходят. Для них нужны пакости, игры, дуэли, пьянство, разврат и прочий либертинаж. А Кант так просто из рукоблудства берется. Градус ума берется всем организмом. Стало быть, Москве требуется не одно лишь безобразие, а нечто из ряда вон, чтоб говорили как о том же пожаре или нашествии. Россия молодая - это держись, это affaire d’honneur (афера д’онёр) и конец света, когда у злодеев по два крана для обслуживания чертовок.

То картины художников, ни на что непохожие, соберутся показать, да и пропьются до утра. То стихи не в рифму слушают, а на самом деле опять лакают. Никакого гламура или изящества, говоря par parabole. Деженерировали вконец, сосьете хуже некуда.

Продали дом, чтобы ехать на лето заграницу, так где теперь заграница, тю-тю. Вот раньше была заграница, это да, каждый норовил хоть через море пешком уйти, а потом месяц от одних сыров и колбас прийти в себя не мог, в истерике бился. Нынче же в Париже снег да грязь. О парижанках и говорить не станешь, рыла одни. И это удовольствие профукали: скоро сами будем жить не хуже.

Остаются тетушки, племянницы, подруги по интернетской «аське». В первый весенний дождик любишь бродить по переулкам вокруг Никитских, к одному приятелю зайдешь, к другому. Потом с ними же выйдешь посидеть в кафе или дешевом ресторане. А поздно вечером завалишься к актрисам, которые как раз после спектакля вернулись. Они только руками плещут: «Когда же ты, Петенька, столько книг да интервью написать успеваешь, если, почитай, из наших постелей никак не вылезешь?». А он уже сурьезный. Как Фауст после того, как туго забил Гретхен свой патрон. «Мне, говорит, еще в библиотеку от вас ехать надо. Обещали «Русский Архив» на дом дать». Ну что с таким поделаешь. «Я ведь, говорил, девушки, архивист. Знаю, что состаритесь, вот и обращаюсь с вами, как с единицами хранения, куда бережней, дуры?»

 

В редакции Ульяна заранее сказала, что задержится, поедет к папе на кладбище. Там все, конечно, замерзло. С трудом нашла у теток с цветами искусственную зеленую лилию, положила на занесенную снегом плиту. Показалось так красиво, что не заметила, как заплакала. О самом папе старалась не думать, а то закричать можно. Но кругом было так тихо, никого народу, редкий-редкий падал снег. Она села на скамью рядом с соседней могилой и замерла, чтобы услышать тишину. Почему-то подумала о Наташке из фотоотдела, которая каждый день приходила на работу в новом наряде, и только когда Ульяна купила календарь кармы на этот год, она поняла, что та одевается в цвета, которые там советуются. О, Господи, подумала о Наташке этой, и тут же заболел желудок или что там в животе с левой стороны? Положила руку на живот, и сразу стало легче. Все-таки не зря Петька говорил, что у нее от рук исходит полезное тепло. И ей помогает, и он любит, когда она его там трогает, говорит, что ни от кого больше нет такого нежного ощущения. О чем она только здесь думает…

Она боялась подумать о папе. Кто он сейчас, как ему там? Там, где памятник, там ноги. Там, где она стоит, глядя на его лицо, большое и не похожее на то, что было на самом деле, там и есть на самом деле лицо. Какой он, - замерзший? Или ничего уже не осталось? Смотрит на нее сейчас сверху или уже исчез куда-то туда, дальше? Через несколько месяцев после смерти папы она словно почувствовала, что он отсюда исчез, а перед этим ему было нехорошо. Или это только ее бред? Птичка вдруг подлетела к сосне, стала прыгать по веткам, и это тоже мог быть папа. Вообще, что он такое? Кем был, кем стал, кроме того, что дал отросток своей жизни – ею? Она могла думать об этом только здесь, на кладбище. И, может, именно поэтому встала, вздохнув, со скамейки, отряхнула снег с пальто сзади, еще раз посмотрела на портрет отца и быстро пошла по дорожке к выходу с кладбища. Когда приедет на работу, а это еще не меньше часа, надо обязательно выпить горячего чаю. Обязательно.

Вдруг захотелось домой, к маме. Заедет после работы. Но только чтобы все родственники. Как в детстве. И тетя Дуся, и Николай, и Аня, и все, и медовый пирог. Приедет, и они сядут с мамой разгадывать свежие кроссворды, пока есть время до очередной серии.

 

Георгий Блок (кузен поэта Блока) вспоминал в письме к Борису Садовскому в феврале 1922 года о том, как видел сына Пушкина Александра на лицейском юбилее 1912 года: «Маленький, сгорбленный старичок, лысый, в очках, с седой бородкой, в бирюзовом гусарском доломане и смуглый отцовский профиль. Говорят, его любили приставлять к приезжим иностранным принцам, ценили стойкость его во хмелю».

 

Михаил Гершензон.

Он сразу сказал, что на московских бульварах и вообще на улицах встречаться с ангелами, бесами и дамами сегодня совершенно невозможно. Ну разве что с молодыми девчонками. Где-нибудь на скамейке напротив «Макдональдса» на Пушкинской. А так, это совершенно немыслимо. Идешь для отвода глаз в какой-нибудь роскошный зал на концерт или открытие выставки, пропускаешь одну-другую рюмку водки, закусываешь, присматриваешь живую дамочку, заводишь о том о сем разговор, да и так скучно становится, несмотря на алкоголь, что присядешь тут же на стул да и задремлешь в печали невзначай. Тут к нему живая девушка в джинсах подошла, потянула за собой, мол, пора домой, муженек. Она же берет на улице первую попавшуюся машину и за сто рублей везет его на ней домой. По дороге молчат, он смотрит в окно. Там каждый раз одно и то же: рынки возле метро, рестораны, казино и реклама.

Дома он накрывает голову тряпочкой, название которой все время забывает. Вспомнит, но не сразу. Там под тряпочкой он один и может думать. Раньше это называлось молитвой. Молитва – это думанье, когда мысль кончается. У него мысль кончалась быстро. Как, наверное, у всех людей. Но и мысль, пока она была, была нужной: что это и как найти другое? Размышлять о судьбах еврейского народа только на первый взгляд казалось глупым. «Пикейные жилетки» были осмеяны, только когда думать разрешалось единственному человеку. Судьба еврейского народа связывалась с судьбой сотворенного человека, которого гонят другие люди, а он принимает это за решение создавшего его Бога и размышляет не ответить ли на это насилие соответственно.

Потом он думал о сионизме. Вдруг взяли и ни с того, ни с сего поднялись и создали государство, зная, что без войны никто его тебе не даст. Воссоздали язык, которого не было. Что же, думал он, так можно создать все, что тебе угодно? Это что, будущее в твоих силах? В связи с евреями он не мог также не думать о коммунизме-троцкизме, о психоанализме-фрейдизме, о шахматах, о Голливуде, о мафии, банках и алмазах, о всемирной шпионской сети.

Почему именно сотворенную личность, знающую о своем Творце, обуревает такая тоска творчества?

Его не зовут есть, он тоже не пойдет на кухню готовить для них. И так брюхо огромное, выпьет чаю с ванильным сухарем, на сегодня довольно.

Что же это за картонка такая – сотворенный человек?

Наконец-то он отдал отчет и в себе самом. Он – не от мира сего. Он - в светском монастыре, где и пребывает русский интеллигент, читающий книжки. Он окружен книжками, а не государственными чинами, дачами, машинами, долларами и всякими благами. Иногда пишет в газеты, иногда в журналы. Монастырь как монастырь. В меру неустроен, совсем не опоэтизирован. Придут пионеры, придут лихие с зоны, разрушат монастырь. Так всегда было, ничего вечного. Снег похрустит и снова чистый. Тем более, и сам он был пионером, а мог быть и лихим. В шаге был, как и все, а стал монастырским.

Под платком было душно. Вылез из-под него. В монастыре, так в монастыре. Монастырский обиход сам по себе есть смысл. А принудительность жены, то есть мысли о ней, вправляют рассудок, как сейчас, печальным зрением. Словно многоэтажные дома вокруг стали четче видней из окна.

Раньше при желании можно было гулять из сознания как угодно и во все стороны. Пили, любили, выпрастывались из окон, сочиняли. Если глаз держится на ниточке нерва, то сознание еще проще: влюбился – и нет тебя. Было бы желание оторваться. У его жены – было. Она и спасла своим примером. Он умер, лишь бы быть иным.

Теперь, умерев, можно было жить спокойно, не дергаясь, оберегая сознание как любимую мозоль. Снаружи вокруг стен ходил бред, как в американских фильмах, а у него внутри все было покойненько. Набродился в веках, накуролесил, крови пролил как снов и семени. Теперь вот тихим мыслителем время коротал, - чтобы как раз по шее впору пришлось.

«Ми-илая, - крикнул в комнату, где она, небось, у телевизора уселась вместо того, чтобы ужин готовить. – Какой размер у меня воротника рубашки?» Молчит, не слышит. Точно, телевизор на всю громкость включила. Какое счастье, что он почти глухой. Вот, что Божье милосердие вкупе с кармой и родительскими генами делает.

Захотелось на травку, летним вечером у развалюхи дачи, на веранде, где сразу за ярким светом лампы за кустарником и деревьями начинается ночь, а вечером жгли костер и сидели за шашлыком с красным винцом из ларька у станции. Даже комаров почему-то нет. И это ощущение было настолько цельным, включая дальний шум электрички, что его тоже уже было не надо: проехали. Тут не живут. Скупили участки, понастроили вилл с трехметровыми заборами.

У него теперь и друзья были из «бывших» – художники книг, ученые, музыканты, изобретатели. Иногда он с ними говорил, что называется, «по душам». Они так и не поняли, что были советскими халявщиками и теперь за это расплачиваются. Кто был всем, тот станет ничем. Тоже мне «столпы духа» при парткоме, профкоме и первых трех отделах кадров. Строители советской империи. Туда путь тоже был заказан. Но в самих ученых-расстригах и голодающих, но рисующих художниках был заложен некий заряд. В них была внутренняя вера в себя, которой, как таланта, не было в нынешних верующих.

Наверное, как и любой умный человек, он искал всемирный закон тяготения правильной жизни. Ладно, другие его не интересуют, но он – искал. Чтобы, поняв самому, предложить другим. Сыграть в бога, - давняя человеческая игра. Когда-то, идя от остановки домой через рощу, он придумал первый шаг: люди не должны, как сегодня, ходить слепо на работу, не живя, убивать жизнь. Пусть сами выберут, как он, с нуля. Прошло лет пять, и старый режим рухнул. Они с женой переехали из того района. Там, говорят, действительно, сейчас живут почти одни безработные: бывшие военные, бывшие инженеры военных НИИ.

И сейчас он хотел бы устроить бивак немного в стороне от обычной жизни. Чтобы не только он сам, но и все, кому нужно, могли отойти и взглянуть на происходящее извне, получить, если хотите, консультацию, польза от которой не только в словах и знаниях, но в возможности перевести дух, прежде чем броситься с головой обратно в пучину.

Теперь он был на малом пятачке, величиной с клапан саксофона, - ярко освещенном, окруженном бесконечной непроницаемой тьмой. Зато на свете было все: страна и время, характер и сегодняшняя работа, посланные лично тебе близкие люди и тяготы, как обычно с ними связанные, но в то же время и пробуждающие для жизни. Тут же на пятачке устроился и с книгами. Своего ума почти нет, зато из окружающего умное черпаешь с наслаждением, хотя иногда и кажется, что там его почти нет. Плохо ищешь.

 

II.

Утешение Историей

Что было, то есть и будет

Периодически к нам в дверь стучится история. Чаще всего это схоже со зловещим стуком в ворота во втором действии шекспировского «Макбета» - после убийства Дункана. Злодейство совершено, кругом кромешный мрак – и вдруг стук в ворота. Непонятно, кто и зачем стучит, обозначая зияющую паузу нарушенного хода вещей. И будущее мщение начинает обратный отсчет времени – в навсегда, в миф истории.

То, что начиналось едва ли не мелкой проказой власти, исполнением заказа, тактической махинацией спецслужб, маленькой победоносной войной с дикарями и олигархами, вдруг оборачивается звуком пульса будущего возмездия, человеческим измерением бездны.

И мы чувствуем: пришло время истории. Страшновато, да. История это то, что разлепляет слипшиеся в безразличии климата дни и годы. То, что мы видим вдруг на расстоянии вытянутой руки и мысли. Что получает обратный ход сознания, дабы остаться вечным уроком, который так и не будет понят, потому что превышает наши возможности. Остается голос, обращенный к нам.

Наступает, господа, время читать исторические книжки, чтобы узнать то, о чем опять не пишут в газетах. Полторы тысячи лет назад позднеримский мыслитель Боэций написал свой знаменитый труд «Утешение Философией». На дворе стояли темные века варварства, книга спасла многих от отчаяния. Сегодня нам не помешало бы «Утешение Историей».

Читать про нравы людей, увиденные со стороны, в книжной вечности и размышлении, есть занятие утешительное и умиряющее гнев при прямом столкновении с низостью. Чего еще ждать от этого вида двуногих и кусающих?

Нам почему-то казалось, что сегодня - не то, что всегда. Наконец-то возможны покой, справедливость, прогресс, надежды на лучшее. Чепуха, ловушки рассудка. Как гоняли евреев в начале 1930-х, выбивая золото и доллары «на индустриализацию», так и будут гонять в 2000-х, как вели войну на Кавказе «с дикарями» при царе, так же будут вести при президенте. Как был ГУЛАГ и пытки, так и остались, приняв другие, даже более изощренные формы. И месть тонкошеих вождей, и мелкая чиновничья нечисть, и кромешники, и любовь к народным недрам, и страх перед окружившими врагами, и перепись крепостного электората и переписывание подручной истории – все то же, даже скучно.

Почему-то нам свойственно отделять прошлое от сегодняшнего дня. Что прошло, то стало мило. А нынешний день – вотчина безудержных надежд на будущее. Одна химера стоит другой. Лучше будем изучать свидетельства былого и трезво понимать настоящее, безнадежно скованное причинами и следствиями. Это единственное лекарство от родовой слабости ума. Оставим слепым вести слепых в их будущее. Отойдем опять с книжкой в руках в сторону.

Среди историков гуляет на воле афоризм: если прошлое не кажется вам странным, значит, вы узнали что-то не то. Забавно. Стоит подумать. Я бы развил его. Если ваше настоящее не кажется вам странным, значит, вы уже где-то в другом месте. Может, в вечности?.

Человеческая жизнь, если внимательно приглядеться к ней, создана для нескончаемого в ней разочарования и удивлений. Для того, чтобы не очаровываться в ней заранее, и стоит читать историю натощак, как свежую газету, имея в виду, что пишут-то о вас, а не о ком-нибудь другом, бывшем и ненастоящем.

Тук, тук, тук. Кто там стучит в двери? Никого? Дункана убили? Перемелется, будет еще книга. Выключайте «Эхо Москвы», читайте Светония. Это про нас, людей. Надо бы эту принадлежность к людям заносить в паспорт, для памяти и опознания.

У всякого политического зла век недолог. Одно-два поколения палачей и их жертв и вырастают разочарованные дети и внуки. Утешения мало: тебя не будет, а дети взрастят свое собственное зло. Утешиться можно, лишь шагнув в сторону. Куда? На обочину. Где смотрят на текущую мимо историю, читая первоисточники историй, не веря выправленным учебникам истории.

Наверное, есть времена, когда читаешь всех этих Плутархов и Титов Ливиев с приятным послеобеденным ужасом, - вот ведь жили люди, нам это не грозит. Сегодня лучше читать для подтверждения того, что видишь, что будет. Вы думали выйти из людей, из истории? В школе вам, небось, учительница первая моя рассказывала про коммунизм, про светлое будущее. До сих пор в ушах сидит? Ерунда, будем сидеть там, где сидели. И ныне, и присно, и вовеки веков. В человеках кусающих. Невменяемых. Властвующих.

И еще. История переворачивает очередную страницу. Вместе с ней она переворачивает прикипевших к ней людей. Тех, кто решил, что с потрохами, с надеждами, планами и мечтами принадлежат ей, безликой, равнодушной. Напрасно вы так, не надо. Отлипнуть от истории, в которую мы попали, можно только равнодушием к ней.

Читайте книги о том, что было, чтобы понять: происходящее нас не касается. Читающий не разделяет навязанного автором сюжета, находясь с ним на расстоянии страницы и ума. Просто будьте бдительны. Сделайте единственный правильный выбор - самих себя.

 

«История есть попытка невозможного. Лабиринт событий, пытающийся выйти к небу». Что-то же он имел в виду, когда писал это. То, что жизнь пытается вздуться событиями, и для этого придумала историю? Что она - мычание немого, пытающегося высказать то, что его мучит. Что нужен психоанализ истории, чтобы выявить ее страхи и желания. Резкий трюк, дабы сбить ее с толку, обойдя готовность к сопротивлению.

В такие напряженные минуты ему казалось, что он думает о чем-то важном. Зимний вечер распадался на джазовые композиции, под которые он переворачивал страницы книг, улавливая лишь каким-то периферийным умом, что там написано. В конце лабиринта маячила смерть, к которой он приближался с каждым мгновением. Да, история порождает собственные свои иллюзии, и надо пробиться сквозь них туда, где, оказывается, ничего нет.

Сначала смотрел альбомы с голыми тетками интимными щелками наружу. Потом ехал взбодриться к другим таким же теткам, но в книгах они были ближе. Потом читал романы, полные местного идиотического колорита. Ясно видел жирную фигу, показываемую ему действительностью. Извольте, милостивые государи, стреляться с десяти шагов на поражение. Он знал, что всех заговорщиков, ждет ловушка. История творится в другом месте. Ему надо найти берег, откуда виден горизонт истории, сидеть на необитаемом берегу и строить корабль, который никуда не поплывет. А по утрам выслушивать весь тот бред, что навешивает на него больной, стремясь выговориться, - то, что люди обычно и называют историей. К примеру, историей в письмах, которую изучал Михаил Осипович.

Сидя у горизонта истории, коллекционируешь ее миражи. На горизонте по вечерам буйствуют сполохи и зарницы. Поражаешься лукавству русских философов, которые хотят смягчить мировых начальников добрым и умным отношением к предполагаемому всеединству. Быть хорошим, думать правильно, нести добро во тьме. Нимало не понимая в собственном организме, водрузить его как знамя над поверженным рейхстагом сатаны. За внешнего врага принят внутренний супротивник, это - шизофрения.

И опять забываешь о времени, попадая в интернет. От прыгающих философских кузнечиков Делёза и Гваттари к молодой России Гершензона, оттуда к интимному дневнику Гоши Гачева, к дате открытия тайны снов Фрейдом, когда Уайльд сидел в тюрьме, Ленин встречался в Женеве с Плехановым, Луначарский учился неподалеку у Авенариуса, далее к дневнику Николая II на этот нестерпимо жаркий день 12 июля 1895 года, оттуда к Розанову, которому ничего не шло в голову из-за встречи со своим родненьким человечком, мамашей и невенчанной женой, потом к дневникам Иоанна Кронштадского, к дневнику Суворина, - еле вырвался, заметив, что уже три часа ночи, утром глаза будет физически трудно разлепить.

Человек, как всякая протоплазма, ищет, куда бы его пустили, ищет свободное место для распространения. Если закрыли небеса, давно уже не подавая никаких знаков, кроме смертельных, он растекся по горизонтали, наполнился восторгом от себе подобных, как в древней Греции. Интернет открыл новых персов, которые двинулись с нами воевать, а мы с ними переговариваться, дополняя фантазией то, чего не понимаем.

Так, после опубликования статьи про стук истории в нашу дверь, ему позвонили из какого-то педагогического университета и предложили читать лекции. Он отказался, сказав, что они опоздали лет на двадцать, он теперь в другом времени, в другой профессии. Он точно так же отказался бы и сто лет назад, потому что больше всего ценил покой и созерцание исторических горизонтов на берегу несуществующих морей. После небольшого разговора, во время которого ему предложили читать курс философии истории, а он отказался окончательно, он, естественно, об этой самой философии истории и задумался крепко-накрепко. Нас подвигают вперед лишь подавленные желания и так называемые неудачи.

Жена сказала, что надо было спросить, сколько они собираются платить. Он же посмотрел по плану, что университет находится в старом особняке на Новокузнецкой, место хорошее, между клубом «Дом» и мастерской Толи Брусиловского. Это и есть истории, от которых он держится всегда поодаль.

 

Допустим, что история, как и предполагалось, это бред сумасшедшего, говорящего с нами на языке поэзии, то есть подсознания. Таков, например, перечень событий, которые он нам навязывает, почесывая зудящую задницу. Мы со страхом думаем, что у нас ничего и нет, кроме этого бреда. На что нам опереться, где норма, от которой мы бы танцевали, как от печки?

Исторические события создают наши страхи, видящие в них подобие священных актов, - смертоубийства и прочие безобразия, нисходящие по цепочке. Как верно заметил Гераклит, миром правит огонь, периодические вспыхивающий в людских сердцах (вторая часть фразы, кажется, не дошла до потомков «темного», «плачущего» философа).

Претворяемые в культовых ритуалах подавленные желания человека вырвались в истории на свободу – отбором событий и их дальнейшим порождением. Человек – машина по выработке исторических событий.

 

В комнате было жарко. Он приоткрыл дверь балкона. Ночь, и отступать некуда, - впереди сон. Если он не скажет сейчас, завтра все вернется нерешенным. Идея лечить историю психоанализом будоражила его. Лечить до полного снятия ее симптомов. Снятия того навязчивого бреда, который дошел до нас в виде невротической жажды новостей.

Он нашел в своем компьютере письмо от дамы, с которой они давно уже обсуждали условия, на которых могли бы стать любовниками. Она требовала его всего, окунуться в омут страстей, разделить друг друга без остатка. Он мягко объяснял, что посвятил себя мысли, для которой ему нужна свобода, потому что подавленной мысли не бывает, то есть она и так везде вокруг нас.

Подавленная страсть Киркегора, Кафки и Ивана Галахова стучала в его семенных протоках, будоража ум. Дама, конечно, была необыкновенной живости и обаяния, к тому же, редкая красотка и мятежница. Вдохновлялся он уже и на расстоянии. Но любить могут все, а думать немногие, говорил он себе и ей. Что им делать? – ходить по ресторанам и ездить в Анталию и в Париж? Бред какой-то. Он намекал ей, что она могла бы создать ему условия, снять какую-нибудь уютную комнатку в башне из лужковской кости, куда бы он перевез часть своей библиотеки и все тот же или новый компьютер. Но понятно, что ей надо, чтобы за ней ухаживали, а не она за этим волосатым и мослатым чудовищем, которое он видел в зеркале. То есть ей еще и любить предлагают не его, а кого-то иного, имеющего его паспорт и отвратительные потуги на идентичность. Он и это обсуждал в своих письмах к ней, но, судя по ее ответам, она пропускала все это мимо ушей, как спекулятивные излишества.

Неужели она согласна на участь информационного шума? – спрашивал он в невесть какой уже раз. На самом деле, он болел ей, и болел еще более, представляя, какую боль доставляет ей. Он ведь соблазнил ее своими письмами, своим умом, слогом, той тайной свободой бытия, которая умела бить наружу через него. Восходя по ступенькам своей боли, он становился свободен. История мерно билась о брег, снаружи и внутри него.

 

«Мы тосковали по событиям. Сегодня они распространяются с неистовством вирусов, оставаясь, тем самым, еще менее заметны, чем прежде. Россия вовсе вышвырнута из происходящего. Большинство людей, оказывается, понятия не имеет о том, что происходит. Они могут выпускать газеты, не подозревая, что это муляжи, которые, кроме них, никому не интересны, но и им, конечно, тоже не интересны. Потом все удивляются, когда оказываются на улице. Жизнь оказалась в том пространстве, вход в которое закрыт для большинства россиян. Поэтому очнувшимся не остается ничего, кроме как самоуничтожением привлечь к себе внимание. Они не понимают, что таким образом из предварительного небытия переходят в окончательное и бесповоротное.

Россия окончательно вытолкнута в подсознание истории. В ее сон. Мы не понимаем, что происходит. Почему нарушены причинно-следственные связи, почему виновных в преступлениях назначают, а не находят. Значит, и преступлений нет? Значит, нет и событий, которые тоже назначаются, а не происходят на самом деле. Последние потуги власти быть, а не казаться, тем вернее обрушивают страну в состояние универсама, который незнамо откуда наполняется, но в один прекрасный момент так же непонятно опустеет.

Но именно здесь, в этом пространственном болоте есть кочка пребывания вне всего, с которой можно наблюдать и оценивать происходящее не с тобой. История выбросила тебя – изнутри и снаружи, - для полного освидетельствования себя. Главное теперь не поддаться последнему искушению – быть».

 

Зрение переключается само. С жажды распознать историю на брюшное самостояние там, где ты есть. С принюхивания к погоде – на звездное небо. Вот где уж точно присутствуют все наши фобии и воспоследовавшая из них всемирная история. Каким образом эти мириады точек распались на фигуры, вступившие друг с другом в статичную картину смертельной распри?

Институт зодиакальной хирургии, о котором он прочитал у Бодрийара, был в этом случае очень кстати. Он бы мог поделиться этим и с ней, не считай она его полным идиотом и лишенцем. Что же, теперь ему оставалось лишь бежать изо всех сил, чтобы не упасть. Зато он знал, что у неба форма ленты Мёбиуса, потому, взбираясь на него, постоянно с него возвращаешься. Может, компьютер вместе с психоанализом излечат нас от истории, подав ее мне одновременно всю и навсегда.

Это самое важное: отправляясь на поиски событий, ты тем вернее от них удаляешься. Впрочем, и оставаясь на месте, ты вовсе не обязательно к ним приближаешься. Всасывание тебя в событие и выталкивание из него идет одновременно. Но не является ли эта фраза удобной формой отуманивания твоих мозгов? Может, это уловка доказать, что истории не существует, в то время, как она обходит тебя со стороны, влезая без спросу в окно кабинета, где стоит психоаналитическая кушетка?

И потом есть закон: человеку, размышляющему над событиями истории, надо давать выход хотя бы в публикации его раздумий. В противном случае, он попытается претворить их в жизнь. Впрочем, это хрень. Единственное, что его дрючит, это лабиринт, в который он может впрыгнуть, чтобы исчезнуть.

Массивная информация моделирует его изнутри. Он движется быстро, зигзагами, опережая себя на корпус, на два, почти теряясь из виду за углом, за поворотом. Он входит в историю, стоически переставая существовать, совмещает сразу нескольких себя. Он – русский из русских, маленький и суетливый Михаил Осипович Гершензон, растягивая себя на крупном теле Николая Кривцова, увесисто неторопливого в своих словах и поступках. И если бы на одном Кривцове…Он накачан наркотиком истории, как какой-нибудь Наполеон, взболтанный в одном флаконе с Талейраном и дюжиной других персон. Пить, не закусывая.

Неужто никто не заметил, что вход в историю возможен только в измененном состоянии сознания, под большой балдой?

 

“ЖИЗНЬ — ЭТО НЕЧТО БОЛЕЕ АДСКОЕ, ЧЕМ САМ АД”

Заочный разговор «за жизнь» с Акутагавой Рюноскэ

-Кто вы, кто были ваши родители?

-Моя мать была сумасшедшей. Как-то, читая “Сиянцзи”, я встретил слова: “запах земли и вкус грязи” — и вдруг вспомнил лицо моей матери, ее иссохший профиль. Мать умерла, когда мне было одиннадцать лет. Умерла не столько от болезни, сколько от истощения. Помню, что как раз той ночью шея у меня была повязана легким шелковым платочком с пейзажным рисунком китайской школы. Мы с сестрой всегда приставали к ней, просили нарисовать нам картинку. И она рисовала на "четвертушках листа. Акварельными красками моей сестры она рисовала наряды девушек, травы и деревья. Но лица людей на этих картинках всегда походили на лисьи мордочки.

-У вас две сестры?

-Отец и мать больше всего любили Хаттян, которая совсем юной скончалась еще до моего рождения. Из нас, троих детей, она, говорят, была самой умной. Если б Хаттян осталась в живых, ей было бы сейчас... да, за сорок. Может быть, лицом сорокалетняя Хаттян походила бы на мать, которая с отсутствующим взглядом курила трубку в доме в Сибе. Иногда я чувствую, что за моей жизнью пристально следит какой-то призрак, сорокалетняя женщина. То ли мать, то ли сестра.

-А отец?

-К отцу я был равнодушен. Он был фермером, добившимся известного преуспеяния. Когда я учился в третьем классе средней школы (мне было лет пятнадцать), мы с ним как-то стали бороться, и я, применяя свой любимый прием, быстро его одолел. Не успел он подняться, как подступил ко мне со словами: “Еще разок”. Я опять без труда его повалил. Отец со словами “Еще разок” вновь набросился на меня, изменившись в лице. Смотревшая на нас тетушка сделала мне знак глазами. Поборовшись с отцом, я нарочно упал навзничь. Не уступи я тогда, отец непременно бы поколотил меня...

Эти трое лежат сейчас погребенными в уголке кладбища в Янаке... В этом году, кстати, в середине марта мы с женой после длительного перерыва отправились на кладбище. Не только маленькая могила, но и сосна над ней нисколько не изменилась. Я не люблю ходить на кладбище. Если бы можно было, я бы хотел забыть и о родителях, и о сестре...

-Если не ошибаюсь, вы закончили литературный факультет университета?

-Я поступил в университет лишь для того, чтобы пользоваться библиотекой. Вообще существование чисто литературного факультета в университете явление очень странное. Чем там занимаются? По правде говоря, для меня это неясно. Лекции эти даже из приличия нельзя считать наукой. Если говорить мягко, это изложение точки зрения преподавателей. Если грубо, то полный вздор. Можно, конечно, и ему порадоваться, но зачем ради вздора поступать в университет?

- Что-то же вам там запомнилось?

- Запомнилось, как я ходил на медицинский факультет смотреть анатомирование. От ужасного запаха, исходившего от двадцати трупов, меня чуть не вырвало. Зато я впервые узнал, что кожа человека на спине раз в пять толще остальной.

- Однако вы изучали там мировую литературу, в том числе и русскую...

- Ну да, это похоже на лекции по выращиванию овощей. Тогда особой популярностью пользовались лекции по русской овощелогии. Профессор в пенсне показывает заспиртованный в банке старый русский огурец и вещает: "Сравните с нашими суссанрапскими огурцами. Те все зеленые. А вот огурцы великой России не имеют этого примитивного цвета. Их цвет совершенен, он подобен цвету жизни. О-о, эти огурцы великой России!.."

-Ну вы так это говорите...

-Не обращайте внимания. Вести себя развязно, несмотря на робость, - одна из моих дурных привычек.

-Нет, я хотел сказать, что вы, закончив литературный факультет, как раз стали писателем.

-Я вспомнил взятый мною когда-то литературный псевдоним: "Юноша из Шоулина". Это юноша из рассказа Хань Фэйцзы, который, не выучившись ходить, как ходят в Ганьдане, забыл, как ходят в Шоулине, и ползком вернулся домой. Такой, какой я теперь, я, несомненно, "Юноша из Шоулина"...

-Вы бессознательно напророчили?

-Ну да. Знаете, когда Наполеон был еще школьником, он записал в конце своей тетради по географии: "Святая Елена - маленький остров". Еще я вспомнил сейчас Хань Фэйцзы, его рассказ об искусстве сдирать шкуру с дракона. Мол, замечательное искусство, но где в нашей жизни взять драконов?.. Такая надпись была на моей тушечнице.

-Может быть, вы дали сейчас определение литературы?

-Конечно. Прежде чем создать сфинкса, По изучил анатомию. Именно в этом тайна, как ему удалось потрясти будущие поколения. Гения отделяет от нас всего лишь шаг. Но чтобы понять этот шаг, нужно постичь некую высшую математику, по которой половина от ста - девяносто девять.

-Отлично.

-Я раскрывал историю литературы, просматривал биографии поэтов. Все они были несчастны. Гиганты елизаветинского двора, выдающийся ученый Бен Джонсон... Он дошел до такого нервного истощения, что видел, как на большом пальце его ноги начинается сражение римлян с карфагенянами.

-Вы боитесь смерти?

- Я боюсь смерти. Но умирать нетрудно. Я уже не раз набрасывал петлю на шею. После двадцати секунд страданий начинаешь вдруг испытывать какое-то приятное чувство.

-То есть вы и в этот момент - писатель и аналитик?

-Естественно. Никто еще не описал достоверно психологию самоубийцы. Это объясняется или недостаточным самолюбием самоубийц, или недостаточным психологическим интересом к ним самим. Однажды, воспользовавшись тем, что я спал один, я хотел повеситься на своем поясе на оконной решетке. Но, сунув шею в петлю, испугался. Потом решил проделать это еще раз в виде опыта. Проверить по часам, когда наступит смерть. И вот, после легкого страдания, я стал погружаться в забытье. Если бы только перешагнуть через него, я, несомненно, вошел бы в смерть. Посмотрел на часы и увидел, что страдания длились одну минуту и двадцать с чем-то секунд. За окном было совершенно темно. Но в этой тьме вдруг раздался крик петуха...

-Это символ?

-Не знаю. Я не раз хотел покончить с собой. Желая, чтобы моя смерть выглядела естественной, я съедал по десятку мух в день.

-Какой ужас!

-Проглотить муху, предварительно ее искрошив, пустяк. Жевать ее противно...

- Тогда вот вопрос: может, и сама по себе литература как-то связана с психической патологией?

- Есть такой метод лечения истерии: предложить больному писать или говорить все, что ему хочется. Рождение литературы, и это не шутка, произошло, в частности, благодаря истерии. С давних пор эпилепсию называют "святой болезнью". По аналогии истерию можно назвать "поэтической болезнью". Я не поклонник истерии. Но ведь как сократилось бы число радующих нас произведений, если бы никто из их создателей не был ей подвержен!

- Но литература, и вы сами это сейчас сказали, нас радует, дарит счастье. За что же такая цена?

- Чтобы испытать счастье, любишь повседневные мелочи. Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье стайки воробьев, лица прохожих - во всем этом находишь высшее наслаждение. Но те, кто может любить мелочи, из-за мелочей и страдает. Лягушка, прыгнувшая в заросший пруд в саду, нарушила вековую печаль. Но лягушка, выпрыгнувшая из заросшего пруда, вселила вековую печаль. Жизнь Басе была полна наслаждений, но в глазах окружающих она была полна страданий. Так и все мы. Чтобы наслаждаться малейшим, мы и страдаем от малейшего. Сияние облаков, шелест бамбука, чириканье стайки воробьев - во всем этом какие-то адские муки.

- Выходит, сама жизнь - ад?

- Конечно. Отчего моя мать сошла с ума? Отчего дела моего отца окончились крахом? Отчего я так наказан? Я готов без колебаний умереть, когда встречаюсь не столько со смертью, сколько с чем-либо неприятным. Жизнь это нечто более адское, чем сам ад. Муки в аду организованы по определенным правилам. Муки, ниспосылаемые жизнью, к несчастью, не так примитивны. Вообще жизнь похожа на Олимпийские игры, устроенные сумасшедшим. Мы должны учиться бороться за жизнь, борясь с жизнью. А тот, кто не может сдержать негодования, видя всю глупость этой игры, пусть лучше уйдет с арены. Тут сгодится и самоубийство. Наша трагедия в том, что мы обречены на адские муки. Наша трагедия в том, что адские муки мы не воспринимаем как муки.

-Мы недостаточно тонки, не открыты миру?

-Очевидно. Говорят, незадолго до помешательства Свифт, глядя на дерево с засохшей верхушкой, прошептал: “Я очень похож на это дерево. Все от головы”. Каждый раз, когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает дрожь. Я думаю с тайной радостью: какое счастье, что я не рожден таким гением, как Свифт!..

-По-моему, про ад достаточно. Что насчет рая?

-Обитатели рая должны быть, на мой взгляд, прежде всего лишены желудка и детородного органа. Гуляя в саду, сочинять хайку, а когда выдается свободное время, читать книги — для меня это было бы высшим наслаждением. Но ничего не выходит, человек должен добывать средства к существованию...

-Но в своем воображении вы ведь там?

-Да, упиваться ароматом цветов, читать книги - как прекрасно этим жить, думаю я. Но это все лишь думы, и это ужасно. Когда человеку перевалило за двадцать пять, он должен не столько задаваться вопросами о смысле жизни, сколько сознавать силу вопросов чисто материальных. Поэтому он жаждет денег. Но поскольку ему ясно, что при всем желании он не сможет их получить, он и не предпринимает никаких попыток заработать.

-Как вы живете?

-Я веду нищенскую жизнь. Жалкое существование. Характерное для всей нашей интеллигенции. Мои причитания не показались вам странными?

-Нет, отнюдь.

-Простите, что я подумал о вас плохо... Японские писатели, как правило, очень бедны и не в состоянии жить по-человечески. Очень скоро они оказываются в тупике. До того как стать писателем, нужно заняться коммерцией. Сколотить капиталец, чтобы жить в свое удовольствие, — это самый верный путь.

-Вряд ли он сгодился хоть для одного писателя.

-Пожалуй. Я и веду жизнь литературного поденщика. Заниматься тем, чем бы мне хотелось, некогда. Книги, которые я уже несколько лет хочу прочесть, до сих пор не прочитаны. Я самый обыкновенный литератор.

-Однако поверх своего времени вы пишете для всех времен.

-Даже если существует понятие красоты, которую безошибочно оценят будущие поколения, прятать свои произведения в тайнике, чтобы они дождались своего времени, я не собираюсь. Могу сказать со всей определенностью, я не рассчитываю на признание в будущем.

- И не мечтаете о нем?

- Ну, конечно, продолжаю мечтать. Мечтать о том, что, вот, минут мрачные времена, появится читатель, который возьмет в руки мою книгу. И перед его мысленным взором смутно, точно мираж, возникнет мой образ... Отдаю себе отчет, что умные люди посмеются над моей глупостью. Но смеяться над собой я могу не хуже других. Только, смеясь над собственной глупостью, я не могу не жалеть себя за слабоволие, заставляющее лелеять эту глупую мечту. И вместе с собой жалею всех слабовольных людей.

-Что же в итоге?

- У меня есть деревья и вода волнующие мое сердце. Я всегда был восточным эпикурейцем. Читая книги, прославляющие китайских отшельников, я завидовал им. Эпикур купил землю, разбил сад и совершал прогулки с учениками. На Западе такое поведение считается чуть ли не идеальным. На Востоке оно в порядке вещей. У меня есть более трехсот книг, восточных и западных...

- Итак, в итоге - классика?

- Счастье классиков в том, что они мертвы.

- Простите?..

- Наше и ваше счастье в том, что они мертвы.

- Но представьте, что и вы - классик...

- Да, да, "Акутагава-сэнсэй"... Это самые неприятные для меня слова. Просто я убежден, что совершил массу всяких преступлений.

- Это - совесть, без которой нет человека.

-Нет, у меня нет совести. У меня только нервы... Когда была закончена "Жизнь идиота", в лавке старьевщика я случайно увидел чучело лебедя. Лебедь стоял с поднятой головой, а его пожелтевшие крылья были изъедены молью. Это моя жизнь. И еще. Возвращаясь к тому, о чем говорили. Я могу сообщить, что такое психология самоубийцы. В моем случае - это охватившая меня смутная тревога. Смутная тревога за свое будущее.

- Которое вы и хотите отменить самоубийством?

- Вы можете не верить моим словам. Однако опыт учит меня, что мои слова, как песню, уносит ветер, пока люди не оказываются в той же ситуации, что и я.

- Когда вы примеряете на себе, как откроете дверь в темноту?

- Даже выбрав способ самоубийства, ты все еще наполовину привязан к жизни. Требуется какой-то трамплин, Клейст много раз перед самоубийством приглашал одного своего друга себе в попутчики. И Расин хотел утопиться в Сене вместе с Мольером и Буало. Наверное, прискорбно, что у меня нет такой замечательной компании.

Прежде люди прибивались к какой-нибудь идее, как к матке в улее, и та их кормила, придавала светский лоск, форму, выплачивала содержание. Нынче идеи в переизбытке, и редкий дурак начнет на людях перебирать их, как камушки в четках. Разве что для парадоксального улета.

Теперь, казалось ему, надо перебирать самих людей, каждый из которых вел в особенный туннель со своими перспективами. Клонирование это лишь техническая подробность изначального движения души. И вот уже Талейран открывает перед ним двери своих мемуаров. Тут же Ларошфуко, Сен-Симон. Фрейд раскидывает наивный пасьянс своего подсознания в письмах невесте. Кафка пишет сразу двум невестам, одному отцу и одному Максу Броду. Клонироваться надо будет сразу во многих, мало кто это еще понимает.

Он встретился с ней на Арбате, в кафе напротив роскошного украинского представительства, куда она шла. Сам он надеялся созвониться с Юрским или с Каспаровым и зайти к кому-нибудь из них в Гагаринский переулок. Или в музей Пушкина на Пречистенке. Или к Свибловой в Дом фотографии. Или к Марату Гельману, одна из квартир которого на углу Остоженки. Или, сидя здесь же в кафе после ее ухода, расчерчивать на листе бумаги эти и прочие планы.

Пока же, дождавшись перерыва в ее рассказе о себе, он обрушил на нее свои соображения о клонировании и путешествии сразу во все стороны. Важно видеть себя со стороны, чтобы понять, какая все это ерунда, о которой и так знаешь, но тут видишь в подробностях чужого зрачка. Нормальной реакции на тебя и быть не может. Разве что эрекция, как опечатался он, которая оскорбит тебя до вызова на дуэль и смертельного поединка.

Тебе нужен толчок непонимания, который продвинет тебя дальше. Она ничего почти не заказала, а он, тем более, поскольку не любил есть на людях. Она, конечно, худела. Хорошо, если вообще не на диете.

Человек это поисковая система со своим личным алгоритмом, понятно? Она кивала. Но тут не на пальцах надо показывать. Ты выбираешь тот лабиринт из людей, событий, истории, исповедей который подходит только тебе. И уходишь в нем, как в своем лично надышанном воздухе, на глубину.

Он пригубливал кофе. Кругом шумела молодежь. Цены были адские. Она явно его пожалела, ничего не заказав. Хотя пара килограммов лишнего веса у нее точно есть. Он любил бы ее и такой, кабы не променял на ежеминутное мышление изо всех своих сил. Философия должна, конечно, быть погружена в абсурд, но не до такой же степени, как семья. И потом – не случилось. Вряд ли он один в этом виноват. Ему нужны были преференции с ее стороны.

«Каждый человек должен писать, ибо по словам его озвучат его. Письма, дневники, романы. Чтобы идиотизм каждого был явлен наружно, как говорил Петр I. Кликнул на имя с фамилией, все твое и раскрылось». – «Сейчас все и пишут», - сказала она. – «Вот! Все пишут. Совершенно точно. Миллионы писателей, миллиарды корреспондентов. Поэтому реагируешь уже только на товарные знаки – Ницше, Быков, Марк Аврелий, Николай II, хотя бы последний писал с красноречием метеобюро, приписав, видимо, и себя к атмосферным явлениям России. Пишут – все. Никто не читает. И тем ценнее вдруг найти в этой толпе кишок и изнанок, - свое, живой дух».

Сейчас они расстанутся. Она будет думать над тем, что он сказал, он - над тем, о чем она промолчала. Почему при близости чужого человека у него кружится голова, и он ничего не соображает?

Он уже не дождется, когда она уйдет, молчит, и она понимает это, целует его на прощанье. Он сидит спиной к окну, пишет на бумажке. Должна быть какая-то разгадка. Этимологический анализ себя и другого человека, примерно так. Ницше говорил о фатальном строении черепа и позвоночника человека, утягивающих его в банальность, о социальном положении и натуре его родителей, о паутине повседневных отношений. Да, Кант придумал механизм для снятия чулок, а Спиноза любил смотреть на битвы пауков. «И что будет делать, Гриша?» – как спросил Жириновский Явлинского.

Схватка шутов на плоской сцене. Он заметил, что смотрит на хорошенькую брюнетку напротив, сидевшую вместе с подругой за бокалом шоколадного коктейля, и она смотрит на него. И тут же, почувствовав дискомфорт, отвел взгляд, стараясь больше не смотреть в ту сторону. Причем тут психоанализ? Как будто он согласится изменить что-то в этом духовном организме, в котором только все больше стремится закоснеть.

Да, да, черная дыра чужого лица, о котором говорил Валерий Подорога. Мы безуспешно пытаемся проникнуть в первичные свои ощущения. Эйзенштейн, Делёз, Спиноза, - крупный план в кино. Он давно уже не смотрит фильмы, они его раздражают. Все придумано. Трупы, шитые белыми нитками. Мало ему этих трупов вокруг него.

Или нет, это у меня самого не лицо, а черная дыра, как вижу я себя сам глазами другого, - думает он. Почему-то ни одну мысль не удается продумать до конца. Потому что нет формата, в котором ее можно предъявить другим. Мы ждем бытия, которое втянет нас в себя. Лицо, которое мы видим перед собой, это пауза и порог бытия, лицо, то и дело оборачивающееся задницей. Изнанка чужого лица – наше собственное, та темень, в которой мы сидим, приглядываясь к взглядам на нас других людей. Надо бы завести «листочки», чтобы дописывать в них свои мысли до конца. Спрашивается, зачем?

Да затем, сказал он себе почти раздраженно, что если бы я сейчас с ней заговорил, с этой девушкой, то, как большой мальчик, признался бы, что в разговоре слова мои разлетаются в стороны с такой скоростью, что я в отчаянии. Понимаешь, девушка, что любить можно только сумасшедшего, который этого не стесняется, потому что он и с тобой потом будет честен? Молчит девушка, ничего не отвечает.

Официантка начала протирать стол, за которым он сидел, взяла пустую чашку с блюдцем, ему пришлось убрать свою бумажку. Расплатился и уходи. В безумие он вряд ли въедет, но пообкусывает, что сможет. Он видел себя ее глазами, и ему было тошно. Если бы он ей нравился, было бы еще тошнее, поскольку ничему, на самом деле, не соответствовало.

Он быстренько пошел на выход, взял куртку в гардеробе, надел шапку, пошел сквозь вьюгу, ларьки с матрешками и военными шапками - к метро. Ничего ему ни от кого не надо. В темноте светились витрины, фонари, подсветка. Прошел еще один бессмысленный день, и – всем спасибо.

 

«Что такое вызов бытия? Это когда идешь к метро «Арбатская», и вдруг начинают стрелять, и в зимнем воздухе рядом с тобой возникают свистящие дырки? Нет, это когда думаешь о стрельбе, а кругом лица, лица, лица.

И дальше: трансцендентная забота настоящего историка это личное освидетельствование истории, то есть попадание в нее. Но кто когда-либо видел историю? История это то, что случилось в прошлом и с другими, даже если этим другим случайно оказывался ты.

Быть в истории – совсем другое. Может, это как раз не быть с людьми. Учтем еще что мы в России, на земле, стабильно продуцирующей террор, как фактическую трансценденцию истории, в которой она только и может, видимо, существовать.

После того, как их выбросили из состояния публичного письма, им уже ничего и не остается, кроме как начать грамматический джихад.

Он долго думал об этом. Забить мозгляка в угол, - с этой забавой он еще в школе хорошо познакомился. А то, что вбили в детстве, остается навсегда. Потом знание как-то притупилось. Теперь эти ребята, с которыми он учился в школе, - за их домом как раз построили тогда квартиры для конторских, - пришли к власти, и отшвырнули его, даже не заметив. И впрямь, что он им, косой да кривой, сделает. Даже восточным единоборствам не обучен, щелкопер хилый.

Точно так же они духов и чехов с черножопыми за людей не считали, которые их потом натянули на одно место. Это внушало неясные надежды на справедливость. Только вот прийти ей было неоткуда, кроме как от него.

Неужели же он с ними не справится. С этим кажущимся поначалу мелким и недоделанным на фоне Распутина? Он посмотрел, что говорят эксперты. Как тот любит порядок своих мыслей, невзирая на реальность и думая ее раскрошить. Так ему тогда надо что-нибудь железное в зубы сунуть, чтобы челюсть разломал. Он ведь нервный и обидчивый, как ты, как мы, ему надо постоянно свою силу и немалый рост другим доказывать. Значит, срыв должен наступить неожиданно, когда сам он не ждет, а ты, наоборот, должен уже все к этому срыву подготовить и всунуть в руки, - пусть грызет.

Он смотрел встречу его с журналистами. Главное, это смотреть без гнева и пристрастий. Обратил внимание на молоденьких девочек в очочках, старательно пишущих в блокнотик. Как объяснил ему год назад опытный коллега: «Можно забыть о работе в газетах». – «Почему?» - спросил он. – «Нам трудно уже будет лапшу на уши вешать». Вот и отлично. Там, где противник напрягается для удара, надо всего лишь продлить его движение, направляя в пустоту. Чтобы упал.

Итак, милый, не надо было прикусывать нижнюю губу, а то поняли, что обиделся. И если ты такой добрый и наивный, что сразу сгораешь, как агент, так зачем в контору пошел, зачем сейчас ее раскручиваешь? Не знаешь, чем дело кончится? Так если глупенький, сидел бы на кухне, строил планы и ждал приглашений. Так нет же, дождался.

Вот в планах, в надеждах на чудо, на то, что трудолюбием и последовательностью, да хоть бы и пытки, привлечет он на свою сторону судьбу, - и надо бы повертеть возможную ситуацию, продумать наказание нашего мальчика. Уж слишком в его натуре, чтобы никто не вылезал и ничего не делал, а то, глядишь, все такие хорошие планы и переворошит. Так что сам себя и приговорил с точки зрения «всего хорошего».

 

История, как и сон, любит игру слов. Когда «коллективный Распутин» вокруг первого президента выбрал в наследники Путина, как сокращенного себя, судьба «коллектива домашних олигархов» была предрешена. Распутина уберет Путин, а Путина – ути-ути. Так видит во сне тот, кто нас спит. А кто нас спит, тот и заказывает рождение трагедии из духа музыки.

Надо бы, решил он, перечитать Башляра про феноменологию огня, может, там какая подсказка. Все жизненные этапы нашего героя кончались пожаром. Когда провалился в Германии, сжигал документы так, что печка лопнула. Из Питера уехал в Москву окончательно, когда дача сгорела. И даже в день выборов на второй срок полыхнул Манеж, как после 1812 года не горела Москва. Все говорит о том, что и большое дело тем же кончится.

Сейчас, главное, это ему хорошего спарринга найти, чтобы посмотреть со стороны. Этим наверняка все ребята и занимаются. Еще важно, что он обычно не ввязывается в открытый бой, а решает все обходными охватывающими маневрами. Но на всякий охват есть еще больший охват. Необходим ряд неожиданных, как вспышки, кризисов, на которые тот не сможет адекватно эмоционально ответить. Это станет подготовкой главного удара. Говоря шахматным языком, нужна яркая комбинация в стиле Таля, чтобы выбить его из привычной и «правильной», как он считает, колеи. Спасибо Б. Акунину, который подсказал ему заняться столь модной в узких кругах соционикой.

Теперь он заложил в себя эту задачу и может на время скрыться где-то на даче. А, поскольку дача с теплым сортиром отсутствует, то запереться дома, принюхиваясь за чтением к яркому солнцу, бьющему в немытое окно. Никто никуда не убежит, включая его самого.

 

II.

Ты обречен, говорит он себе, играть в пинг-понг со стенкой, в шахматы с компьютером, в романный детектив с самим собой, и, поверь, это не худший из вариантов. Сегодня он Дон-Кихот, интуитивно-логический экстраверт или Искатель. Ему нужен журавль в небе. Он трансцендирует себя на все горизонты сразу. У него была подружка, которая сходила с ума от злобы на слово «трансценденция». Зато ему плевать на все. Он напишет энциклопедию всех людей, предметов, слов и эмоций. Он перечислит их сперва в своем блокноте, с которым не расстается, куда бы не поехал, потому что только тот его греет и дает себя чувствовать человеком. Он терпеливо ждет, пока какая-нибудь девушка не намекнет ему на анальный комплекс. От намеков молодых людей на эту тему он морщится и отходит в сторону, неинтересно. Только один ничего не намекал, и он записал его не просто в друзья, а в оруженосцы. Именно у него был знакомый директор в ДК «Текстильщики», и он договорился там о создании «Клуба Британника». Людей, составляющих списки всего на свете. Когда у них появился свой сайт в интернете, народ повалил туда валом. Сперва он решил, что свихнется от постоянного восторга и сердцебиения, потом привык, заматерел, осолиднел.

Перелом наступил, когда он решил составить полные списки самого себя. Ну, родственники, знакомые, форма ежедневного стула, прочитанные книги, фильмы, полная библиография и подсчитанная до буквы графомания, сны, погода на каждый прожитый день, график движения – это понятно. Но все твои взгляды имеют бэкграунд в том, что прожито другими вокруг тебя. История уходила вглубь. Что думали папа с мамой по каждому из поводов, включая войну, дело врачей, коллективизацию, разговоры в семьях, живших под Винницей и под Могилевом. Он строчил на листочках то, что надо выяснить. Была уже специальная команда энтузиастов, которые выискивали в архивах мира все, что можно было там найти, заодно внося это в интернет, - бывший СССР поражал своим белым пятном в мировой сети.

Искали свидетелей, цепляясь за малейшие штрихи памяти. Искали сразу во всех направлениях. Ежедневный быт военных водителей во время блокады Ленинграда, укороченная учеба медичек в Ташкенте и в Одессе, жизнь евреев в белорусском местечке, 12 апреля 1961 года на Хорошевке с подробными биографиями мальчиков, которые в этот день пришли к нему в гости и бесились, пока никого не было из взрослых, воюя друг с другом подушками. Поиск сам по себе вырабатывает энергию, противостоя энтропии. Так возникла вселенная, разгоняя пустоту в горячке поиска Создателя. Он заряжал энтузиазмом своих ребят и скопом, и поодиночке. Список друзей и интимных подруг расширялся по ходу составления самого списка. Так и надо. Все признавались друг другу, что еще и не жили, такой был сейчас кураж.

Это как идти, замечая и записывая каждую пылинку под ногами, видя смысл в каждом повороте дороги, в дереве и человеке, что ему попадались. Он ведь никому не говорил о главной своей цели, - исчезнуть без следа в этих записях. Только увидев совершенное состояние памяти о человеке, не найдя в нем его самого, сиюминутного, можно понять, что такое жизнь в отличие от смерти. Он никому этого не говорил.

Дома стали на него катить бочку, что денег не приносит. Вечером он объявил на заседании политбюро, чтобы подумали о вспомоществовании, может, есть какие-то каналы. У одного был двоюродный брат, который как раз не знал, куда деть сорок тысяч. Он расписал их для жены на два года, и та почти успокоилась, только ворчала, что на нем уже ездят, а он этого, дурачок, не понимает и доволен.

Необходимо описание секса, голоса, кожных покровов, несущих покой и комфорт выгороженного внутреннего пространства тела. Тут же где-то спорадические вспышки стихов, которые он знал, слышал, мог услышать. Вот он огромный, весь в сошедших с ума подробностях, как у обкурившегося гашишем. За ним ходили девушки, фотографируя цифровым «Олимпусом» в разных положениях и интерьерах, чтобы по нему изучать искривления пространства.

Тот, кто постоянно думает, внушал он, является наилучшим объектом для постоянного обдумывания. Он любил куртки и рубашки с карманами, переполненными блокнотами для записей, лежавшими, впрочем, в строгом порядке, как в возрожденческой машине для памяти, описанной Фрэнсис Йейтс. Когда в Москве было холодно, они выезжали на полевые исследования в Париж, Лондон, Брюссель. Когда машина застревала в пробке, можно было выйти и отправиться на прогулку в ближайший переулок. Он упоминал «театр для себя» Николая Евреинова, и можно было быть уверенным, что тот теперь не пропадет, а будет изучен от и до, впрочем, заслуженно. Один русский язык в его мельчайших деталях, в структурах заслуживал тома все новых энциклопедий. Никто не понимал, что к этому и идет. Интернет разверз пред нами новую бездну информаций. То, что можно уже жить без денег, как в утопии, потому что вместо них сам интернет стал носителем информации, он уже и не говорил. Все равно не поймут.

Конечно, девушки были в него влюблены. Тем приятнее было загружать их работой. Девичий пыл быстро иссякает. Надо было вложить в них как можно больше ума, который когда еще дойдет до них в лучшие времена. Когда самая умная, душевно тонкая и длинноногая, призналась ему в любви, возжелав близости, он, как и положено по его психотипу, пришел в полное замешательство.

Он не мог ей не верить. Не мог обидеть. Ему совершенно не хотелось таскаться с ней по каким-то квартирам или гостиницам, ухаживать, водить в рестораны, одаривать подарками. У него времени просто на это не было. Да и с какой стати портить жизнь молодой девушке. С другой стороны, она уверяет, что без него жить не может, да и, наверное, такая близость могла бы быть ей полезна даже в интеллектуальном смысле. Но опять все эти сложности с женой, с коллективом, который только начал складываться. Как это все некстати, думал он, привычно составляя список всех за и против. Для любви нужен воздух, внутреннее пространство, а он был сдут и сморщен как старый, использованный всухую презерватив. Он даже спать не может рядом с другим человеком, даром что таким милым, нежным, красивым.

И устоять против нее не мог.

Может, действительно, влюбилась, а он ее будет уничтожать?

Он не будет за ней ухаживать. Он просто попросит ее раздеться догола. Показать себя ему, соблазнить его. Нет, тут была еще какая-то мысль. Они снимут между собой все преграды, чтобы вместе двигаться в среде, не очень для этого предназначенной. Путешествие вдвоем в городе, который из-за этого сразу ощеривается, делается враждебным. И вот первая из враждебностей – эти столы, стулья, диваны, чистая жуть на фоне ее потерянной наготы.

Понимает ли она, на какой путь становится с ним? Он берет на себя функцию соблазна, но готовы ли они уже продумывать ее до конца? Нужен французский язык, ко всему прочему. Будем стоять под любовью стойко, как под картечным огнем батарей, говоря словами наполеоновской реляции.

У них особо трудный путь, - двигаться вперед с помощью немедленных афористических наслаждений. Ты понимаешь, как важно все продумывать, не теряя перспективы.

Когда появилась эта жуткая статья в пятничной «Комсомолке» он переспал ее и только взбодрился. Время и так ограничено, ходим под Богом, как под краном, который, того и гляди, обрушится тебе на голову. На общей встрече он призвал всех к активной работе и уже собрался всем раздать очередные задания, как взял слово главный его помощник, сказав, что нападки на них не случайны, связаны с моральной его неустойчивостью, и надо ждать продолжения, - заказной характер наезда налицо. Сейчас, когда они вышли на уровень всей страны, наступая на пятки всем этим «Что, где, когда» и прочим, сдаться и угробить все дело – проще простого. Он предложил избрать его почетным председателем, а ему отойти в сторону перед более опытными и активными менеджерами.

Поднялся, естественно, шум. Среди наиболее ранимых и душевных оказались его сторонники, пытавшиеся протестовать. Он вычерчивал в блокноте простенькую схему происходящего. Увидев испаночку, которую он просил подобрать и перевести на русский работы о психологическом типе Дон-Кихота Сервантеса, он улыбнулся ей, чуть вскинув подбородок, мол, не расстраивайся, читали в книгах и знаем.

Он начал говорить, как обычно не попадая в общий слух, поэтому продолжал до тех пор, пока все не вошли в воду, кто где, и некоторые вещи пришлось повторять по новой, но уже, конечно, в другой аранжировке. Он благодарен всем, кто принес ему павлиньи перья и оленьи рога в целлофане; выражает надежду, что статус поваренка снова войдет в моду, - тут напрудил невнятных чернильных чертей и зеленые лопающиеся сопли с запахом рвоты, известный любитель садиться голым задом в кислый муравейник слов, - после чего, описав себя как сумму предметов, советует не забывать духов, что, подобно мухам, витают вокруг и внутри всего.

 

Неудача скучна. В ней нет ни новизны, ни информации. Он дал жизнь каким-то людям, проекту, через который пошли деньги, и его отбросили в сторону. Могли подослать убийц, но обошлись тем, что ветошкой засунули в угол, где та всегда и лежала. Дураки, не знают, что жизнь изменилась, что деньги уже никому не будут нужны. Опять евреи виноваты: все купились на их деньги, а те в нужный момент ушли в сторону.

Боже мой, думал он, на какой окраине мира я нахожусь. Все-таки, читая книги, он знал, что происходит на фронтах, в группах прорыва и на флангах. Разглядывал в интернете через веб-камеры разные места в режиме реального времени, смотрел, как ездят машины, ходят люди, идет снег с дождем, как не видна в тумане Фудзияма. То, что происходило вокруг него, соответствовало дыре бытия, из которой если кто-то пытается выбраться, остальные со всей силы пихают его обратно.

Причина его поражений в том, что он выступает, как «он», провоцируя в окружающих паранойю, а не как «я», что мобилизует в них воображение, относящееся к ним самим. Хрен вам, а не «меня», говорит он, относясь к себе с большим подозрением. Да, Атман, который в зеркале, может сделать тебя блестящим и богатым, если ты будешь знать технику отражения в Атмане и Атманом. Он, однако, выбирает муаровый полумрак.

Ничего другого, кроме энциклопедической главы о поражении: в лирическом тоне, с примерами из истории, с описаниями на разных научных языках, - он придумать не мог. Заодно голова стала болеть меньше, низкое давление поднимается не от кофе, а от правильных мыслей. Мы окружены существами, которые привыкли уничтожать все, что видят перед собой, если за это не будет наказания. А если еще и награда?

Вообще-то он не вступает с ними в прения. Нелюбовь к драке и ссоре – то, что различает его с человечеством. Они не знают, что одному и умереть лучше, чем жить толпой. Он давно перестал думать о том, что будет с ним, если он просидит три года за книгой, не вставая с места, не разгибая спины. Он останется собой, даже умерев. А «они мертвы, даже когда гадят вокруг себя, считая это жизнью», но тогда надо внимательно осмотреться, каких «их» и какой «он» имеет в виду.

Ему быстренько взломали и уничтожили сайт, которым он был счастлив более, чем собой. Неужто они думали этим его самого сломать? И сайт остался, где был, и место расчистилось для новых усилий.

Обезвредить его оказалось проще простого: он сам выкопал вокруг себя ров, который отделил его от людей. Выкопал землянку и выл на луну. Это то, что видно со спутника. На самом деле, было известно, что он копает туннель до Индии, как и было отмечено в психоаналитическом досье на Лубянке. Не бином Ньютона. Открыт Фрейдом, изучен, проанализирован, внесен в схему для служебного пользования, поставлен на мониторинг, разрешение на подкоп дан заведующим соответствующего отделом. Пусть, голубчик, копает. Где надо, его уже будут ждать. На таких, как он, город-мозг в глубине и функционирует. А на поверхности он должен быть безжалостно отсечен и изолирован.

Более того, сам о себе все расскажет и еще будет счастлив, поскольку по психотипу собеседует с вечностью. А вечность, как известно, делают на Лубянке. Так как он падок на ласку, то уже приготовлена специальная девочка из Молдавии, нежная и сладкая, как их вино. Ее придерживали, пока он что-нибудь эпохальное сочинит, а она, тем временем, повысит свой уровень.

Обозревая этих мозгляков, поневоле чувствуешь себя хозяином мира. Он проглотил небольшую серебряную рюмку виски, заел белой рыбкой с хлебцем. Задумался. Нельзя же сказать, что он не видит окружающего его идиотизма. Но он всегда пытался встроиться в эту жизнь, потому что другой нет и не будет. А, встроившись, что-то в ней изменить. Все очень просто.

Вот и сейчас у него была разработка на этого чувака, который по всем признакам должен вкопаться в землю и уже оттуда вести прицельный огонь по неведомым мишеням, которые только так и станут видны остальным. Вопрос только в том, надо ли помогать ему в этой стрельбе. Если держать под контролем, то почему и нет. Например, подбросить эмоций и ощущений. На работе мозга хорошо сказывается новизна и риск.

Поэтому ему и отведена роль «Дюма» и Посредника, что он таков и сам по себе. В лучшие, конечно, минуты жизни. Он пару раз был на заседаниях этих «энциклопедистов», изучал их досье и собранные материалы, которые и ему потом пригодились. Было уже понятно, куда движется ситуация. Они просто подтолкнули ее в нужном направлении. Что там говорил любимый их Ницше? Правильно. Падающего – подтолкни. Тем более что никто не падал. Просто каждого ведет своя судьба, от которой не уйдешь.

С этими словами он появился едва ли не из стены темницы, в которую заключил себя наш герой в образе печального рыцаря, дабы пробиться оттуда в жизнь лучшую, нежели наша, общепринятая. Они встречались на клубных посиделках, обнимались, так что он даже не удивился призрачному явлению приятеля, чье имя, правда, запамятовал, но в последнее время это с ним часто случалось. К тому же, тот принес выпивку, икру с рыбкой на закуску и новые виды на едва дышащее подсознание. И уже после первых рюмок призвал к поиску новых приключений, напомнив ему этим отца д’Артаньяна.

Начал он с того, чего не высказал на семинаре, придя туда слушать, а не говорить. «В настоящей энциклопедии, - сказал он, подняв рюмку, так что это выглядело, как тост, - должно быть только то, что связано с тем, как мы били морду, или били морду нам. Прочее знанием называться права не имеет. Вы согласны?»

У него самого было свойство хорошей водки или наркотика – приводить в чувство. Нашатырный спирт.

«Энциклопедия наших драм? Хорошая мысль».

«Одни сны чего стоят. Ни сна без соли! Камней, которые попали нам под ноги, просто не перечесть. Из мест, где мы обосрались, можно составить неплохой путеводитель. А человек, который прошел мимо таких, как мы, и не дал нам по морде, вообще не заслуживает этого имени: ненавидишь, значит, звучишь гордо».

Слушая его, он чувствовал, как к нему возвращается рассудок. Почему-то в голову сразу пришел словник, - русская религиозная философия, националисты и патриоты, борцы с масонами потянули за собой самих масонов, - нет, здесь есть, где разгуляться. История это то, что вызывает наше сопротивление. Он даже начал набрасывать в блокноте то, что снилось в последнее время: школа, урок, молчание, коллектив, оценка, унижение, дама пик, лицо которой никак не мог вспомнить. Ах да, только он подумал, что не знает урока, но она его сейчас спросит, как она его вызвала, любимого своего ученика, который сейчас ударит лицом в грязь. Что-то надо было петь перед всем классом, перед зрителями. Надо было выступить вперед всем телом. Он отказался, сказав, что на арию Каварадосси не потянет, не Саша Градский, и не этот толстяк итальянский. Начался шум, замяли, но стыд остался. Но идея вся правильная, включая арию Каварадосси и написавшего о ней Астафьева, которого он присобачил по первой же странице поиска в Яндексе.

«Не будем отвлекаться, - заметил жовиальный гость, из которого так и била энергия. – Лучше сверим ближайшие маршруты. Тибеты-минеты оставим на потом. Предлагаю Казань или Нижний Новгород. А перед этим устроиться в какую-нибудь редакцию, чтобы те сами послали вас в командировку, выписав деньги на билеты. На свои путешествуют только олигархи, да и то, украв все чужие».

Кажется, он приглашал его в авантюру, подробности которой и сам не знал, импровизируя на ходу. Но задор - брат интуиции. Если ты Дюма, то изволь плодить мушкетеров, не дающих проходу ни единой мелочи бытия. Настоящую энциклопедию проходишь брюхом, причем, с двух сторон – сна и яви.

«Вот мы ругаем контору, - начал вдруг тот, хотя ни о какой конторе никто и не заикался. – А попробуй назвать гебистов гвардейцами кардинала и совсем другой коленкор. Главное, имя и как посмотреть. Не говоря о том, что мушкетеры, мало того, что шпана и чеченцы, так еще и откровенно работают на противника в лице английского шпиона Бакингема».

«И что вы этим хотите сказать?» - не понял он.

«А то и скажу, что в каждом деле нужна борьба партий. И не на жизнь, а на смерть. Стало быть, и каждая статья в вашей замечательной энциклопедии пишется с двух сторон, - с лица и изнанки, причем, где лицо и где задница зависит от вкуса и ориентации. А самих вас, заметьте, будут долбать с обеих сторон, и выжить - большая проблема. Вот тут наука: подпрыгнув, исчезнуть в момент прозрения, называемой жизнью».

«Темно и вяло, а, впрочем, ладно», - сказал он, напомнив, что всякое суждение есть акт угрозы кастрации.

«Я не предлагаю вам службу в конторе и на контору, как вы могли подумать. Даже не предлагаю вам не мешать в их государственных, хоть и нечистых делишках. Дон Кихот может служить только на стороне их противников, - такая у него конституция. Я хочу только сказать, что конторе известно про вас абсолютно все, и вы это в своих планах должны учитывать. Вот это я и пришел вам сказать, учитель».

 

ВСЯ ДРАМА ИСТОРИИ – В ЕЕ ЛОГИКЕ.

Беседа с Эдвардом Радзинским. Август 1997 года.

“Эх, мала кольчужка”, - остается повторить цитату из фильма. Мала газетная полоса, когда в гостях блестящий Эдвард Радзинский. Только и утешения, что его обещание скорой новой встречи.

Пьеса, написанная студентом.

-Каждый человек чем-то болен. Я был болен заполнением бумаги. Лет с 16-ти я понимал, что моя задача – графоманская. Как всякий человек, заканчивающий школу, я не очень знал, что делают люди, которые хотят быть писателями. Думал, что они должны найти себе место, где можно ничего не делать и изучать жизнь.

Таким местом мне показался самый забитый из тогдашних институтов – Историко-архивный. Я пришел в этот институт и обнаружил вокруг множество девушек. Девушки были очень милы. Я подумал, что писательство не самое интересное в жизни и что я попал именно туда, куда хотел попасть. Прошел собеседование и поступил. Что было правильно, поскольку следующие три года я появлялся там только сдавать экзамены.

Дело в том, что в это время я уже написал пьесу. Пьеса была про Герасима Лебедева, основателя первого постоянного театра в Калькутте. Написал я ее белым стихом. Недалеко был Театр юного зрителя, и я отнес пьесу туда. Выглядел я ужасно юным – лет на тринадцать. В Театре юного зрителя было свое представление о людях этого возраста. Было известно, что, когда актер выходит на сцену, они стреляют в него из рогатки, устраивают другие интересные предприятия, но того, кто пишет в этом возрасте пьесы, они видели впервые. Поэтому они как-то сразу сели и позволили мне прочесть пьесу.

Все ТЮЗы хотят быть взрослыми театрами. То есть не хотят заниматься тем, для чего предназначены, - играть детские пьесы. А у меня была взрослая пьеса, написанная о взрослых людях. Там было все, о чем тюзовцы мечтали. Никогда с тех пор я не переживал такого успеха на читке. Помню, как встал Ролан Быков, который тогда играл плохих мальчиков, и сказал замечательную фразу, которую застенографировали: “Наш путь лежит через эту пьесу!”

Их путь лежал через эту пьесу четыре года. Четыре года я ходил в этот театр, не понимая, что такой прием пьесы молодого драматурга значит, что ее никто никогда ставить не будет. И никогда бы не поставили, если бы Никита Сергеевич Хрущев не отправился в Индию. И тогда во всех газетах появился лозунг: “Хинди – итт: бхай-бхай!” Что в нашей стране звучит очень призывно, особенно вторая часть.

Если бы меня не было, меня надо было выдумать. Но я – был. Мне позвонили и сказали: “С завтрашнего дня начинается репетиция вашей пьесы. Причем репетировать будет индийский режиссер”. Этого несчастного нашли в иттисе. Он пришел в театр и начал показывать индийскую пластику: что такое танец, как движется ягуар, которого в пьесе не было, и тому подобное. Потом состоялась читка пьесы актерами. Читали они очень плохо, гораздо хуже, чем я. Я очень расстроился. Они сказали: “Ничего страшного, это же читка. Потом мы будем играть”.

Тогда я узнал главную тайну театра: кто как читает, тот так и играет. Режиссер – профессия мифическая. Несмотря на то, что там было три режиссера: помощник, главный режиссер театра и индиец, со времен читки ничего не изменилось.

Я этого не знал, сидел на репетициях, иногда приходил в институт сдавать экзамены. Экзамены сдавать было нетрудно, потому что я читал источники, чего никто не делал. И там был великий ученый – Александр Александрович Зимин. И его внутренний оппонент – блистательный Сигурд Оттович Шмидт.

Я был “зиминист”. Зимин был антиромантик. Он не любил, когда говорили: “Само собой разумеется, что…” или: “Очевидно, что…” Он требовал документов. А поскольку Россия такая замечательная страна, что в ней все сожжено, дворянские грамоты придумывали в большинстве своем после Смуты, то Зимин занимался веками, от которых документов почти не осталось. Но он все равно их как-то находил. И сделал самое ужасное открытие в своей жизни. Он понял, что “Слово о полку Игореве”, на котором держались не только авторитеты, но и работа многих научно-исследовательских институтов, - это, страшно сказать, подделка.

Для “Слова” была нужна вся история русского летописания, остатки древнерусской литературы, затоптанной временем Петра. Зимин доказал, что “Слово”, скорее всего, было создано в 18 веке.

Посмотрите на странные обстоятельства появления “Слова о полку”. Подлинник оказался в руках Мусина-Пушкина – знаменитого коллекционера, для которого нет ничего важнее его коллекции. Но на Москву наступают французы, и он вывозит все, кроме того, ради чего живет, - “Слова о полку Игореве”. Помимо этого за Мусиным-Пушкиным числились подделки типа Тьмутараканского камня и т.п. Вообще это был век подделок. Это был жанр.

Зимин предложил ответить хотя бы на часть его предположений, допустим. На одну десятую. Тогда он уймется. Но ему ответили так, как описал Федор Михайлович Достоевский. Человек спросил: “А почему? Почему?” “А вот почему”, - ответил другой и ударил его. Зимина ударили. И началась история врага народа. Начали исчезать сподвижники.

Я приходил в институт, в основном, к Зимину. Все было замечательно интересно, но похоже на факультет несуществующих вещей.

В этот момент подошла премьера. Спектакль выпустили. И я узнал самое прелестное, что может быть в жизни, - провал. Причем провал наступил еще раньше премьеры.

Пьесу репетировал второй режиссер, как всегда в театре. Потом пришел первый – гений, и из хаоса создал нечто. Я помнил, что главный режиссер ничего не делал, все делал второй. И второй подошел ко мне и шепнул про это. На банкете я встал и как правдолюбец произнес большую речь о некоторых людях, которые ничего не делают, но ставят свое имя. С этого момента пьеса была снята, чего я еще не знал. Но я знал, что эти люди – враги.

И вдруг через неделю я вижу этих двух врагов, которые в обнимку прошли мимо меня на следующую репетицию. Это был для меня еще один урок театра, где все немножко репетиция: слезы, обиды, дружба… Потому что это как роли. Вчера он играл одну роль, сегодня столь же искренне – другую.

Но главного поддержали дети. Когда открылся занавес, дети, сволочи, не смогли скучать и думать о своем. Они решали задачки, они кричали друг другу. Педагогическая рать грудью вставала перед дверьми, потому что перед последним актом дети думали, что это уже конец, и бросались к выходу, давя друг друга. А мне еще надо было выходить в конце на сцену, и вопрос стоял серьезно: кто будет хлопать?

На четырнадцатом представлении спектакль сняли. Но никогда в моей жизни, ни в прошлом, ни в будущем, у меня не было таких блестящих рецензий. Все они назывались одинаково: “Мечта моя  Индия. Пьеса, написанная студентом”. Или: “Великая дружба. Пьеса, написанная студентом”. Везде была приписка: “Пьеса, написанная студентом”. В “Советской культуре”, везде – огромные подвалы. Уже пьесы давно не было, а рецензии все шли и шли.

Все кончилось хорошо. Я получил огромную нежную любовь к этому театру. Потому что это был мой первый театр. Я понял, какой это наркотик. Я понял, почему туда так легко прийти и совершенно невозможно уйти.

Поэтому я очень тосковал по театру. И это главная причина, почему я не занялся тем, чем должен был заниматься, то есть писанием толстых книжек. И даже занявшись телевидением, я остался в театре. Но уже без страданий, разочарований и внутреннего ужаса: ах, если бы они сделали так, а не иначе… Всеми своими интонациями я заставляю зрителя видеть именно мою картинку, хотите вы этого или нет.

Маленький человек Джугашвили.

-К моменту перестройки моя книга о Николае П была полностью готова. Не было только документов. Но я “открыл планету на кончике пера”. Я все вычислил и был уверен, что прав. Потом пошли документы. Это удивительная вещь: когда вы начинаете работать над книгой, к вам все идет в руки. Архивные работники потом спрашивали о моем методе работы в архивах. Потому что в мою книгу введено практически все, после нее никто новых документов не находил.

Газета “Труд” недавно напечатала большую подборку: “Найдены воспоминания Кабанова, участника расстрела царя”. Если бы они открыли мою книжку 91-го года, они бы прочитали весь этот мемуар, он там напечатан. Я нашел семь показаний плюс телеграмму, которая доказывала, что Ленин знал про расстрел. Плюс я напечатал записку Юровского, которую не надо было искать. И когда книжка была готова, и я стал ее печатать, это совпало с невероятной для меня трагедией.

Книга была обречена на успех. Я выходил из редакции “Огонька”, входил в метро, и весь вагон был покрыт “Огоньком”, в котором все дружно читали “Расстрел в Екатеринбурге”. И я должен был полностью напечатать книгу в “Дружбе народов”.

Я не был прозаиком. Попасть в журнал, только что напечатавший “Детей Арбата” и бывший на волне – это мечта. Они “под меня” объявили подписку. Поставили специально в восьмой номер и написали, что продолжение – в девятом, в первом и втором номерах следующего года. И когда вышло начало книги, его заключало мое письмо. Я отказался от дальнейшего печатания.

Отказался потому, что после каждой публикации в “Огоньке” шел поток писем с предложением убивать потомков тех, кто расстрелял, находить родственников Юровского и убивать. Была даже создана группа, которая хотела выкопать на кладбище Ермакова, и меня ставили об этом в известность. Все последние публикации в “Огоньке” я заканчивал найденным стихотворением о прощении: “И у преддверия могилы / Вдохни в уста Твоих рабов / Нечеловеческие силы / Молиться кротко за врагов”. Они это читали, но хотели мстить.

И тогда я понял, что моя страна – безумна. И печатать книжку кусками, когда не понятно главное, значит, увеличивать это безумие. И я забрал рукопись.

Когда я приехал в Америку, и они решили книгу печатать, первое, что мне предложили, это сократить ее, как неизвестному автору, с 600 страниц до положенных 380-ти. То есть они это уже сами сделали. Я сказал: “Замечательно. Я рукопись забираю”. Этого не ожидал тогда никто. Я буду до конца жизни благодарен моему редактору Жаклин Кеннеди. Она слушала мой жуткий английский, на котором я пытался объяснить, в чем дело, и в конце сказала: “Много слов не поняла, но интересно”. И они напечатали всю книгу. Книга стала супербестселлером и держалась в списке несколько месяцев.

Так же оказался я прав со “Сталиным”. Когда я предложил написать “Сталина” здесь, в России, в 91-м году, мне все сказали, что это – для старушек. Пишите, если найдете старушек, которые помнят этого человека. Потому что тогда всем было ясно: фигура эта отыграна. Очень средне прошла книга Волкогонова, которую ждали. Это была замечательная коммунистическая история, которая все объясняла о примитивном тупом гангстере, который искорежил замечательные и действительно очень интересные идеи; о том, какой Сталин ужасный, какой Ленин замечательный. Вот Сталин убил этого, этого и еще этого он тоже убил. Но он убил еще этого, и не забудьте, и этого тоже. Сюда подходит формула детсада 1953-го года: “Дети, кто съел варенье?” И дети хором: “Берия!”

Я, когда начинаю, не знаю, кто съел варенье. Я начал с начала и честно шел за героем, стараясь его полюбить и понять. Как пишут отрицательного героя в пьесе? Вы его любите. Его будет играть актер, который займется его оправданием. То есть объяснением логики. Логики монстра, но – логики.

И я точно знал, что, когда я закончу книгу, в этой стране беспорядка многие почему-то захотят порядка.

Потому что Сталин был востребован временем, востребован российским бунтом. Только такой и мог появиться в стране, где был Разин и Пугачев. Троцкий здесь не подходил. И Ленин устарел бы с какого-то момента. А вот Сталин был нужен. И мысль о случайных фигурах, которые правят страной по тридцать лет, это шутка. Такого не бывает.

Меня не интересовал политический портрет Сталина. Меня интересовала биография человека по фамилии Джугашвили, почему-то уничтожившего коммунистическую партию. Мне нужно было понять логику, в результате которой он пришел к тому, что сделал, включая планы на третью мировую войну.

Я шел за Сталиным, все время его ловил, а он делал все, чтобы не быть пойманным, расставляя множество обманок, которые должны были увести вас в сторону, начиная с того, что родился он на два года раньше даты, которую писал в документах.

“А где прямые доказательства, - спрашивают меня, - что Сталин встречался с Гитлером?” Естественно, их нету. Как они могут быть в стране, которая все время занималась сожжением одних документов и фальсифицированием других? Неужели вы верите, что можно найти документ, где будет сказано, что “такого-то числа Иосиф Виссарионович поехал встречаться с Гитлером. Встреча прошла успешно”? Его нету, и никто его не найдет. Но есть косвенные улики.

Есть американское донесение о встрече Сталина с Гитлером. Донесение серьезное, подписанное Гувером. Дальше берем журнал посетителей Сталина. Объективней источника назвать мне никто не может. В разгар недели с разницей в день от американской даты Сталин исчезает на двое суток из кабинета. В разгар недели это возможно при одном условии: если человек болен. Учтем, что Сталин – трудоголик. После отсутствия “больной” почему-то приезжает ночью и вызывает Молотова и Кагановича. Беседует с ними и потом уезжает домой. Что-то все-таки произошло в этот период, но что? По логике Сталина и Гитлера, этих людей, которые интересовали друг друга, им нужно было обсудить что-то один на один.

Я беру историю о том, что Сталин был убит. Я ее не придумываю. Я сам в это не верил. Но я читаю показания трех охранников, что Сталин отдает им приказание отправиться спать, то есть его не охранять. Приказание странное для И. В. В тот день, когда он отдаст приказание его не охранять, он больше из комнаты не выйдет. Потом я выясняю, что, естественно, Сталин никакого приказания не отдавал. Его отдал человек, который якобы слышал слова Сталина. Этот человек после смерти Сталина тут же умирает.

Возможно, Сталину действительно становится плохо. Звонят его приближенным. Они, боящиеся его, как огня, бегущие по первому его знаку, вдруг становятся почему-то очень смелыми и приезжают только через три часа.

Общее место, что Сталин – агент охранки. А если не агент? Я предлагаю вариант. Вот Малиновский, почему он возвращается в Россию, когда все знают, что он агент охранки? Может быть, потому, что есть система двойных агентов? Сталин не мог быть агентом охранки, он был – террорист. Но он, возможно, был двойным агентом. Если нет, то дайте другой ответ. Никто не дает. “Почему? А вот потому!” – и по морде.

После серии передач о Сталине по телевидению я был потрясен ее рейтингом: 20,8%. Это больше, чем “Угадай мелодию”, больше, чем “Итоги”, больше, чем “Час пик”, больше, чем все передачи, кроме одной: “Поле чудес”. Я не смел на нее посягнуть. Но и она обошла меня только на 0,4%.

Поэтому я ждал дикой почты. Я получил множество писем, телеграмм, звонков, но никакого обвала не было. Ни протестов, ни битья стекол.

И я знаю почему. Потому что на крупном плане вы не можете лгать. На крупном плане люди видят, что я их не обманываю, что я не ангажирован, что я сам честно пытаюсь что-то понять. Это передается аудитории, и я уцелел.

Я заставил себя перед камерой находиться в том же состоянии, как перед началом книги. Потрясенный тем, что Черчилль сказал о нем, что сказал Королев, который был его жертвой, что сказал Слуцкий: “Мы все ходили под богом, у бога под самым боком”. Чудовищный, нечеловеческий, языческий, но – бог. Я стараюсь избегать параллелей с нашим временем. Если книжка кончается, и параллели есть, - это замечательно. Если их нет – тоже замечательно. Значит, вы были честны.

Я стану отличным Распутиным.

-Когда я писал книгу о Сталине, на меня обрушился водопад документов. И мне надо было быстрее закончить эту историю, потому что было чувство, что я утону в ней. Сейчас то же самое происходит с книжкой про Распутина. Я никогда не хотел про него писать, считая, что это пошлая фигура, по поводу которой отметились все, кто мог.

И вдруг один безумный западный человек купил на аукционе 570 страниц следственного дела Распутина, которое вело Временное правительство. Видимо, оно было вывезено тогда же из России. Возможно, что сами следователи, эмигрировав, увезли.

И этот человек дарит все 570 страниц мне.

Раньше я бы не понял, что это такое – время, когда власти ушли. Надо было пожить именно сейчас. Власть есть, но она как бы растворена, ее не боятся. И начинается битва компроматов. Все, что касается Распутина, это один сплошной компромат.

Сейчас появились смешные рассказы о замечательном добром мужики Распутине, который отдал “жизнь за царя”. После них будет полезно почитать, что говорили люди, любившие его. Потому что показаний людей, любивших Распутина, еще не печатали. Временное правительство было идеологическим. Оно печатало только свою версию, что Распутин правил страной, что он манипулировал царской семьей. Создается множество образов Распутина, причем всеми: правыми, левыми, монархистами. А на самом деле он – другой. Он – огромный, чрезвычайно сложный человек, но другой. Он мужик, в котором есть все: хитрость, простодушие, лукавство, разврат и чистота. И переходы между ними, как у оборотня из сказки: упал и обернулся другим.

Я его чувствую, я иду по его следу. Я никогда не жил так интересно, как сейчас. Это плен, из которого невозможно вырваться. Я еще в марте должен был уехать в Америку, у меня там дело. Потом я должен был уехать в июне. Сейчас я должен уехать в конце сентября. Потому что я не могу отвлечься, и это катастрофа: я – другой, нежели он.

Со Сталиным было проще. В принципе, я при известных условиях мог бы – так же. А тут – нет. Другой генетический код. Мне очень трудно, но в конце концов я это преодолею и стану отличным Распутиным.

Потому что это великая фигура. Он объясняет время, объясняет народ. Распутин – фигура столь же не случайная, как, скажем, дело об ожерелье королевы перед Французской революцией. Он должен был появиться.

И тут же возникают смешные вещи. Если сопоставить газеты 17-го года и нынешние, сделать клише формулировок тогдашних и нынешних, то получится полное наложение. Если бы я писал при прежней цензуре, книга была бы обречена. Все бы сказали, что я специально взял Распутина, чтобы писать о сегодняшних. Но я просто честно и тупо излагаю то, что было. Меня меньше всего интересуют “аллюзии”, как это тогда называлось. Но что делать, если подобные фигуры возникают и сейчас. Распутин-то был покрупнее. По формуле Горького: “Это люди мельчают, а жулики – крупнеют”.

Когда я запретил печатать здесь книгу о Николае II, я был в ужасе от своих предчувствий будущего. Мне снились невероятные сны о стране, которую, как человека, который не пробовал алкоголя, вдруг напоили свободой. Но ничего не произошло.

Попытки предсказывать будущее России смешны. Говорят об ужасе, голоде, разгуле, но того, чего предполагали, не случилось. То, как Россия воспримет новое общество, очень интересно, но непредсказуемо. Каждый раз, когда я прилетаю из-за границы, я возвращаюсь в новую страну. Возникают совершенно новые связи между людьми, по-новому ходят девушки по улице.

Русские люди соскучились под прессом. Сейчас они рисковые, ничего не боятся. Попадая в новые обстоятельства, сразу находят очень кривую дорогу, которая позволяет, рискуя, достичь сразу многого В мире никто не рискует. В Америке все налажено, банки дают маленькие проценты, все медленно движется вперед – зачем рисковать?

Здесь все хотят сразу всего. Потому что живут немножко как на вулкане. С ощущением, что однажды придут и скажут: “Господа, на выход, закрываемся”. И формула Алексея Толстого: “А ты, боярин, заметь их имена и запиши” – она все равно в мозжечке у поколения. И когда лицо этого “боярина” появляется на телеэкране, все сразу понимают, что этот “будет записывать”. Потому что все шутники, а он серьезный и пришел наводить порядок. А что такое порядок в этой стране, все тоже знают.

И молодые люди, хоть и рисковые, но, скажем так, рождены от немолодых. Это разумное поколение, разумное соответственно обстоятельствам. Но то, что страна прошла невероятный путь в сознании, в эстетике, в поступках – бесспорно. И живя в вещах, казавшихся вчера абсолютно сказочными, все воспринимают это как должное. И все почему-то думают, что сразу должен прийти Бисмарк и править. А кто его родил?

 

III.

В одной из своих квартир, в той, что была у метро Щелковская и досталась ему после смерти бабушки, - он даже ремонта там толком не сделал, - у него была небольшая красивая женушка, которую он держал в специальной золотой клетке и только весной, на Благовещение, выпускал немного полетать на просторе, почистить перышки, подышать после зимы свежим воздухом, отдохнуть где-нибудь на Канарах или в Арабских Эмиратах. Тогда он превращалась в обычную молодую женщину, очень приятную на вид, но достаточно диковатую, чтобы, отпуская ее с подругой в теплые края, он был уверен в ее верности. А в московской жизни она была маленькой и комнатной красавицей, тешившей его в свободные минуты. Чтобы она не взбунтовалась, он закармливал ее православием, святцами, житиями святых. Воображать себя Марией Египетской на новый лад, плохо, что ли? Воображение у него было богатое, ум обширный, когда не было морозов, выставлял ее в клетке за окно. Ей, впрочем, больше нравилось дома, за задернутыми шторами, в полумраке, - крошечный стол, на котором горит маленькая свеча, из тех, что втыкают в праздничный торт, - и она читает свои священные книги, молится на иконы, воображает такого же, как сама, миниатюрного Бога справедливой наружности. Мало того, что была нежна, так еще была полна сведений по разным отраслям знания. У него же в последние годы память заметно ослабла на всякие глупости, и приходилось спрашивать у нее. И в быту была сущий ангел. Он даже проверял иногда, нет ли на спине крылышек, не прорезались ли. И никогда не задавала глупые вопросы типа: «Это твоя мечта такая, да?» - от которых в прежней семейной жизни его трясло как настоящего неврастеника. Нет, никаких подначек. И те маленькие порции еды, которые она подавала на стол, его более чем устраивали. Так только и удавалось сохранить вес и фигуру в норме. Жить за счет внутренних ресурсов, - всегда было его принципом.

 

Сидя на корточках во сне, он внимательно разглядывает следы на том, что и землей толком не назовешь.

Если человека, особенно женщину, долго откармливать умными книгами и не давать общаться с глупыми людьми, то придет время, когда она, словно погрузившись в сон, начнет излагать истину.

Единственная сложность, что ей нужен будет переводчик с чужого ее языка на обычный.

Сон это возможность побега. Только ты не можешь вспомнить, - куда. Неважно, это не отменяет побег.

 

История наступает, когда кончается твое время. Кроме так называемой нормальной жизни, есть так называемые состояния. Это – сон, тюрьма, опьянение, в том числе, наркотическое, под которым можно понимать любое возбуждение и изменение сознания от чтения, любви, эроса, работы и тому подобного. Это состояние болезни. Это безумие, как состояние, из которого, кажется, нет выхода. Наконец, это экстерриториальность. Когда тебе нет места на этой земле. Состояние, куда уж понятнее, если ты не полный идиот.

Он зачем-то несколько раз съездил специально на Лубянку, обошел несколько раз вокруг здания. Наверняка отпечатался на телекамерах. Обратил внимание на скромные «Жигули» у главного входа со стороны площади. Где-то еще есть такая же, следящая за автомобилями, которые тут останавливаются. Очень хорошо.

Он специально и несколько раз перечитал «Трех мушкетеров», чтобы зацепить своего нового приятеля, которого так и называл по «Дюма». Если тот работает в конторе, а надежд на обратное немного, то можно натравить его, скажем, на тех, кто недостаточно печется о государственной пользе, кладя себе в карман. Или, наоборот, на тех сухарей, что не улавливают сути момента, которая исчерпывается разумным эгоизмом – делай так, чтобы тебе было хорошо, и тогда всем будет хорошо.

Он прогуливался вокруг здания ГБ, изредка меняя накладки на лице, вывертывая куртку наизнанку, то мехом внутрь, то наружу. Погода была одно удовольствие, морозец, ветра нет, люди настолько заморочены, что и людьми их скоро признать будет нельзя. Но все же не те чудовища, что внутри здания, именно потому, что считают себя за людей высшего сорта, в руках у которых все нити от малых марионеток мира сего. Хотя вроде бы и зарплата у них не та, и нет той власти, что была в прошлом и будет скоро опять, и некоторые вообще хотят, как лучше, но это ничего не меняет.

Когда он в пятый раз проходил мимо подъезда, ему показалось, что молодой человек, стоявший как бы сам по себе недалеко от входа, сделал было шаг к нему навстречу, но он, опустив голову, быстро пошел от него прочь и за угол, и к тому же школьницы шли навстречу, а свидетели никому не нужны. Подожди, дорогой, бормотал он себе под нос, минут через десять опять встретимся, если тебя не сменят. Только в безнадежно потерянном, как во сне, времени и таятся знаки, которые надо разгадывать.

Почему-то, именно кружа вокруг здания на Лубянке, он думал о смысле истории, в которую надо пробраться, как в некий муравейник, причем, за счет собственной жизни, что тоже понятно. История есть воплощенный памятник нашего инстинкта смерти, давал он определения, чувствуя, что подмерзает ногами, с тем большей легкостью, что никаких доказательств для красного его словца и не надо. Доказательства это ритуал его соответствия контролирующему коллективу. Все знают, что доказать можно, что угодно и чем угодно. Но доброкачественность доказательства это как бы патент на его лояльность судьям, уже готовым к его кастрации.

Делая очередной круг, он заставлял себя вглядываться в лица идущих навстречу людей. Кто они, что тут делают? В переулках была уйма всяких контор, редакций, турфирм. С некоторыми он и сам в прошлом сотрудничал, пописывал заметки, а потом мучительно, с воспоминаниями на долгие годы кошмарных сновидений, стоял в кассу за гонорарами. Почему-то это было для него хуже всего. Как будто он не то что побирается, но «сшибает бабки» по редакциям. Будь он опустившимся алкоголиком, ладно. А так он не согласен. Впрочем, он знал за собой всякие странности.

На этот раз стражник не обратил на него внимания, разговаривая с кем-то, похожим на коллегу по конторе, именно замаскированным своим видом под свойского парня, - куртка расстегнута, рубаха, галстука нет, шпанистое что-то в лице. Он опять завернул за угол, стараясь шевелить пальцами в сапогах, мех которых давно уже внутри был протерт, но, шевеление, как ни странно помогло. Тем не менее, он подумывал, не пройти ли ему по Большой Лубянке до «Майора Пронина», а там взять да и пропустить граммов сто пятьдесят водки с небольшой закуской, только ни в коем случае не добавлять по мере согревания. Живот отозвался согласным урчанием, но он его не стал слушать, решив, что худение вкупе с дальнейшей прогулкой только улучшат его физическую форму.

Жизнь вообще в своей реальности походит, если вдуматься, на довольно бессмысленный спорт, который заключается в том, чтобы, преодолев себя, дойти до следующего поворота, потом еще до следующего и так далее. Ну, право, какой во всем этом смысл? Никакого. Он давно уже перестал то наклеивать бороду себе на лицо, то сдергивать ее. Отличная мысль пришла ему в голову, что ходит он здесь кругами не сам по себе, - он, кстати, обратил внимание на то, что идет по часовой стрелке, что, наверное, важно, - а совершая некий ритуальный обряд или концептуальное художественное действо, это уж кому как нравится. Словно монах, перебирающий четки по счету своих обетных молитв, он совершает круги вокруг конторы Лубянки в память о каждом здесь замученном.

Он опять вышел на прямую мимо огромной входной двери, в которую, впрочем, мало кто входил, были, наверное, более укромные служебные ходы. Сперва он глядел себе под ноги, потом поднял голову, посмотрев в глаза охраннику в штатском. Тот, видно, хотел ему что-то сказать, но передумал. «То-то же, - подумал он. – Поскольку я совершаю художественную акцию, то вполне возможно, что где-то за углом или в машинах, чтобы не замерзнуть, сидят съемочные группы, предупрежденные заранее, всякие арт-критики, которые назавтра же опишут случившееся в газетах, покажут в теленовостях. Если, конечно, сюжет не запретят обкакавшиеся от страха хозяева каналов. Но тогда будет еще больший скандал, о котором напишет западная пресса. Приедут к нему брать интервью из информационных агентств. Ох, не любит он давать интервью. Этой болезненной стеснительностью всегда жизнь себе портил. И на этот раз тоже испортит все. Ну, что же делать. Другого меня у нас нет, как сказал бы Иосиф Виссарионович, не к близящейся ночи будь помянут. Хотя почему и не к ночи, что за странное выражение, не дети, казалось бы, пугливые, чтобы так говорить».

Он подумал, что надо было захватить с собой листок, в котором описал бы смысл затеянной им акции, а лучше несколько экземпляров, которые передал бы и этим добрым молодцам, что попытались бы его задержать, и тем представителям прессы, которые бы пришли сюда, догадайся он их пригласить, разослав соответствующий пресс-релиз по редакциям и телеканалам. «Вот всегда у нас так», - подумал он, непонятно, впрочем, каких «нас» имея в данном случае в виду.

Но это все можно в другой раз. Замученных было так много, что он может ходить здесь до конца этого века. Новое столпничество. Взятый на себя подвиг, который сразу не разглядишь. Он проберется в историю, вот что. Зимний день короток, он наблюдал сгущение сумерек. Проходя в очередной раз мимо автостоянки, мог сравнивать количество машин. Вроде бы не убавилось, тем более что и так было немного.

Кроме размышлений, много ли телекамер следит за ним из Большого дома, он думал и о том, не закружится ли у него голова от этого кругового движения, хоть и настолько большого, что оно похоже на рифмовку строки, которая занимает целую страницу. И все-таки это рифма. Все-таки движение посолонь. Хлыстовское радение, которое постепенно изменяет сознание кружащегося в белых одеждах. Ну да, у него синяя пуховая куртка, серая шапка, но у него хватит терпения дойти до состояния белых одежд брачующегося с Христом. От дурноты, впрочем, избавит холодный воздух, который он будет есть настежь открытым ртом.

Внутри лубянских камер интеллигенты спасались чтением стихов, какие вспомнят, а, если могли, то и сами рифмовали. Вот и он будет читать псалмы Давида и стихи Бориса и Анны, стихи Симеона Нового Богослова и вирши Тредьяковского, Мандельштама, Цветаевой, Бродского. Он найдет чем себя занять в роли нового городского сумасшедшего. Мимо охранника прошел, не спеша, не скрывая взгляда, но тот смотрел в сторону, в микрофон не говорил, как будто бы у него его и не было.

Если бы сейчас шел легкий снежок, он бы мог разобрать на асфальте, сделав круг, свои собственные следы. Снега не было, то есть он так слежался, что был уже неразличим. Так же эти круги начинали слипаться и в его сознании. Подходы к гигантскому чудовищу, раскинувшемуся на Лубянке, были умело, как им казалось, прорежены какими-то строениями, стоянками, вообще не пойми чем, а сами входы в здание были незаметны и как бы случайны. Ну, а дальше надо было еще круче брать вправо, и там уж были нормальные подъезды, помещения в которых сдавались под аренду разным фирмам, к иным из них и он, как сейчас припоминал, был причастен.

Он заметил человека, который надвигался ему навстречу, не сразу. Мало ли кто здесь шел. Но этот человек в сторону не сворачивал, а когда он сам попытался увернуться, резко толкнул его грудью, как шпана, приглашая «стыкнуться». «Ты чего, смотри тут», - прошипел человек, оказавшийся молодым и нахальным.

Он уклонился, насколько это можно было, и пошел себе дальше. Понятно, что это первое из предстоящей тысячи последних серьезных китайских предупреждений. И место выбрано безошибочно, в сторонке, не привлекая ничьего внимания. И, были бы желающие участвовать в его акции, их бы тоже отсекли. Так что молодцы, все контролируют.

Но они его не запугают. На всякий случай он нащупал связку ключей от дома, один из которых был большим, как сверло, и если доведут, то можно им пригрозить. Он сделал шесть или семь кругов, неважно, но сходить не собирался. Только, можно сказать, нащупал пульс жизни. От ненависти у него потемнело в глазах. Как всегда, запоздалая реакция. Хотя на сей раз, кажется, в самый раз.

Когда тот толкнул, он почувствовал его натренированную слепую силу. Но даже отбивное тренированное мясо – всего лишь мясо. Посмотрим, как оно против железной нарезки? А то, что дело может принять нешуточный оборот, так он знал, где живет. От жизни до смерти один шаг, и прятаться себе дороже, лучше подохнуть сразу. Он лихорадочно выстраивал в уме всю цепочку возможной драки и ее последствий. Надо будет доказать, что это не он вдруг набросился на конторского товарища, как тот станет утверждать. Значит, надо заранее все написать, если уж это не пришло в голову дома.

Он остановился, достал из сумки ручку, лист бумаги и быстро написал сегодняшнее число и суть затеянной им акции. Десять минут на круг это 60 замученных на десять часов ходьбы. Или 20000 примерно за год, - посчитал он в уме, мучительно складывая нули. Лет за тридцать можно подойти к числу жертв, сопоставимых с реальностью. Немного подумав, записал и это, пусть ломают голову. Сумасшествие, помноженное на логику, ошарашивает безошибочно.

Ага, небось, наблюдают в телекамеру, не знают, как реагировать, то-то же. Хотя, может, у них каждый день такие уроды здесь ходят, он не в курсе. Он записал самую общую канву, для справки. Положил листок в другой карман куртки, не в том, в котором уже был приготовлен ключ для драки. Глубоко потянул носом воздух, пошел себе дальше.

Умственная вселенная, как обычно, пряталась где-то за этой лабудой, которую надо было анализировать категориями бесконечного становления, точками грамматических серий, болотными миазмами бессознательного. Для этого нужен был кабинет с видом на тихое шотландское озерцо или хотя бы типовая башня из слоновой кости, ощерившаяся по периметру пулеметными гнездами. Вместо этого месишь московскую снежную грязь.

Теперь он с гораздо большим вниманием смотрел на людей, идущих ему навстречу. Кроме устрашающего бугая, по логике вещей, это должна быть какая-нибудь милая дама с непритязательным вопросом или просьбой и шприцем из сумочки с какой-нибудь гадостью. Ну что же, он примерно знал, что ей ответит. Но служивый люд спешил навстречу, ни о чем таком не думая. Заканчивался, видимо, рабочий день, потому что толпа из переулков становилась погуще, машины на узких и к тому же перекопанных, как всегда, улочках двигались и разворачивались с большим трудом и напряжением. Он был внимателен как Джеймс Бонд. Хорошо быть сухим и поджарым, видя сразу все. У главного подъезда теперь вообще никого не было. Боковым зрением он попытался увидеть, кто сидит в припаркованных к тротуару «Жигулях», но вроде и окна не затемненные, и не поймешь, сидит ли там кто.

Два следующих круга он прошел собранный, но без приключений. Все вокруг было спокойно. Найдя место с внутренней стороны здания, которое точно уж просматривалось телекамерами, он вывернул куртку красной стороной наружу, сняв шапку, прилепил бороду, достал из сумки давно неработающий мобильный телефон, который взял у племянницы, сделал вид, что набирает номер, а потом говорит, как бы ненароком взглядывая в сторону окон замершего перед прыжком Левиафана, где уже горел свет по случаю наступивших сумерек. Надо бы, кстати, проанализировать, какие окна горят.

Не встречая препятствий, постепенно начинаешь идти в автоматическом режиме. Для прогулки воздух слишком вонюч и загазован. Конечно, после дневной ломки мозгов Хайдеггером можно и пройтись. Он заметил, что погружен в собственные размышления и мало что видит вокруг себя. Да и нечего было видеть. Но и сойти с налаженного круга дистанции он не мог, не предав себя и свое решение быть и идти. Куда он пойдет отсюда? Некуда. Там истории нет. Ему даже изучать нечего, кроме собственных и чужих фиг.

Он шел и шел, оставаясь в рамке. Если идти в «Майора Пронина», то он упьется до бесчувствия. Значит, уйти отсюда нельзя. Если не останавливают, надо идти дальше, до конца. Конечно, он когда-нибудь уйдет. Но не сразу, не сейчас. А что такого. Ноги уже не мерзнут, он ходит себе тут. Тем, кого здесь пытали, было хуже. Он вспомнил чей-то рассказ, как выводили гулять на крышу, и люди прислушивались с тоской к шуму машин, трамваев. Были тут трамваи? Может, они слышат скрип его сапогов спустя шестьдесят лет. В безумии, которое называется историей, на самом деле, нету времени.

А что, если его круги это то самое вечное возвращение, о котором писал Ницше? При этом оно прямо противоположно депрессивному однообразию. Это вечный лабиринт бесконечных неожиданностей и новинок. Но где они тут? Очнувшись, он попытался трезво взглянуть окрест, но было уже темно, и народу почти никакого не было. Он шел себе и шел вперед, думая, что это должно само себя исчерпать, когда он ухватит главную мысль, ради которой тут оказался. Найдет выход.

Он подумал, что это походит на прогулку по кругу в дурдоме, когда первый из гуляющих вдруг решает догнать последнего и прибавляет шагу. Постепенно вся цепочка начинает идти все быстрее, переходит на бег, и уже делается страшно, потому что отойти некуда, а если остановишься, то вся безумная свора попросту тебя затопчет.

Ему показалось, что впереди, действительно, кто-то есть, только что свернув за угол, и надо постараться прибавить шагу, чтобы его увидеть. Он так и сделал. Ага, вечное возвращение, но с желанием видеть след будущего, который, на самом деле, оставила прошлая травма твоя или человечества, неважно, как учит нас великий Зигмунд. И вот ты идешь по кругу, стремясь взглянуть в иное время. Это ли вечность? Абсолютная новизна каждого мгновенья это подземный ход, в который можно нырнуть, создав ответвление иного.

И то же – история: попытка увидеть то, что за поворотом, думая, что это будущее. А на самом деле это прошлое, причем, которого не было никогда.

Он шел, разговаривая сам с собой. Судя по всему, и до сих пор ходит, поскольку время еще у нас всех не кончилось.

 

Январские месячные

3 января. Только когда оттепель заканчивается, начинаешь понимать, чем Россия отличается от Европы. Мерзкий ветер в лицо, заваленные снегом дороги, в которых тщательно ищешь вытоптанную или расчищенную дорожку. Люди цепочкой бродят между домами, заглядывая в магазины за какой-нибудь мелочью. Денег на покупки уже нет, а дома сидеть тоже не хочется. Вот и зайдешь в огромный универсам за коробочкой йогурта или батоном белого хлеба, которого, к тому же, там не оказывается, поэтому надо идти к ближайшему хлебному киоску, куда его только что привезли, еще теплый.

Сначала кажется, что стал хуже видеть. Может, так оно и есть, но дело в том, что глаза слезятся от ветра и холода. Надо лезть в карман брюк за платком. Сморкаешься, кашляешь, некогда наслаждаться жизнью за всеми этими отправлениями организма. Некогда думать. Под мыслями он понимает перебирание того умственного сора вроде мечты о девушках, конфликтах по службе и бесконечного внутреннего причитания «что делать, что делать, как жить дальше».

Было время, когда он мечтал убраться отсюда в какие-то далекие, как показал опыт, выдуманные края, назови их Парижем, Акапулькой или турецкой Анталией, которую он подозревал в том, что она и есть та древняя Анатолия, из которой и пошла европейская цивилизация. Потом успокоился на том, что есть. Уже и сил особых не было что-то предпринимать, пускаться в последнее и решительное путешествие. Широкая снежная русская равнина, в которую тебя закопают, и есть твой последний земной пейзаж, к которому, по этой причине, можно присмотреться повнимательней, а можно и просто плюнуть.

В середине выходного дня семья отправляется на прогулку. По ту сторону железной дороги сырая протока дымится, не замерзая, чтобы подальше впасть в Черное озеро. За несколько лет тут вырос целый район новостроек, но речка не высохла, огибая огромную свалку мусора, которую тоже собираются вскоре расчистить. Когда-то здесь была целая система подземных источников, державших вместе пруды в Кузьминках, в Люблино и Кусково. Чертово озеро в Косино было с краю и, видно, усохнет первым. Экологи давно уже возмущались, еще с начала перестройки, да куда-то все потом подевались.

Теперь вот идешь, вдыхая холодный морозный воздух, чихая, сморкаясь, не особо понимая, чего тебя сюда занесло. Это и есть семейная прогулка. Такие же несчастные гуляют справа, слева. Самые активные прихватили лыжи. Жена давно мечтает, чтобы у его детей был настоящий отец, который мог бы их научить в жизни чему-нибудь хорошему.

Чтобы думать о чем-то приятном, он представляет, как на обратном пути купят в киоске рядом с домом три, нет, лучше пять бутылок пива и горячую курицу в лаваше. Как раз за эти два часа аппетит и нагуляется. Потом все тело будет болеть, а он сядет в кресло, и будет читать роман про маркиза де Сада времен Французской революции. Та же дрянь была, что и у нас потом.

Первая | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга