Игорь Шевелев

 

Заграница – туда и обратно

Юрий Любимов: «Искусство, как прыщ, вскакивает в самом непредсказуемом месте».

 

23 апреля 1964 года был создан знаменитый театр драмы и комедии на Таганке, ставший едва ли не самым знаменитым за всю историю советского театра. Создал его и почти все эти сорок лет возглавлял Юрий Петрович Любимов. Почти сорок лет – потому что в 1984 году режиссер был лишен советского гражданства. В 1989 году гражданство было возвращено, и Любимов вновь возглавил театр на Таганке. Юбилей театр встретил премьерой, посвященной обэриутам – поэтам русского абсурда.

 

«Преступление» и «наказание»

-Юрий Петрович, давайте начнем разговор о ваших зарубежных странствиях с критической точки, - вашей эмиграции и лишения вас советского гражданства.

-Эта история уже много раз описывалась. Я ставил в Лондоне спектакль по «Преступлению и наказанию» Достоевского. В это время был сбит советскими истребителями южнокорейский гражданский самолет. В перерыве между репетициями в театр пришел корреспондент журнала «Таймс» и начал меня расспрашивать по разным вопросам. И спросил, конечно, о корейском самолете, по которому тогда рыдал весь мир. Мы сейчас видим, что происходит, когда сбивают самолеты. А там было двести с лишним людей, самолет явно был гражданский. И эту устрашающую акцию с нашей стороны я, конечно, не мог одобрить. Если сейчас перечитать интервью, то вы увидите, что я был тактичен по отношению к своему государству. Оно же ко мне оказалось глубоко бестактным.

-Вы и так раздражали власти, а тут еще это интервью появилось?

-На ланче между репетициями чиновник из посольства мне заявил, что на улице стоит машина, там сидят наши люди. Я должен немедленно сесть в нее, явиться к нашему послу и в 24 часа быть отправлен на родину. Это приказ. И при многих свидетелях он не удержался от каламбура, учитывая название спектакля, который я ставил: «Преступление налицо, а наказание – последует». Я тут же попросил переводчика перевести присутствующим англичанам, как с нами разговаривают представители отечества. Чиновник быстро ушел. Дальше, конечно, мое положение крайне обострилось.

-Вы ожидали, что вас могут лишить советского гражданства?

-Нет, этого я не ждал. Я понимал, конечно, что меня вызывают в Москву для расправы. Хотя говорилось, что мне сохранят театр, но, на самом деле, уже было решено, что театр мне доверять нельзя. Я остался в Лондоне с одним чемоданом, с маленьким сыном и с женой. Ехать на ее родину в Венгрию, которая была под советским протекторатом, мы тоже не могли, меня тут же отправили бы в Москву.

-Вы остаетесь в чужой стране без вещей, без денег, без работы?

-Без документов и в пенсионном возрасте. Когда в Москве обыскивали мою квартиру, они могли видеть, что все на месте, и даже чашки с чаем стоят на столе, поскольку мы улетали рано утром. Мы летели через Венгрию, и нам сказали, что там, в английском консульстве меня ждут визы. Когда я с Катериной пришел туда, на меня посмотрели с удивлением: никаких запросов на вас нет. То есть уже тут был обман со стороны советских властей. В консульстве были любезны, спросили, кто в Англии может поручиться, что я именно тот, за кого себя выдаю? Я сказал: «Могут поручиться два господина: Лоренс Оливье и Джон Гилгуд. Я с ними знаком». Когда я пришел на следующий день, меня встретили любезно, сказали, что все подтверждено, но, поверьте, никакого запроса от вашего правительства с просьбой визы для вас, не было. Но мы вам абсолютно доверяем.

-И это оказывается дорогой в один конец?

-Повторяю, я не думал, что меня лишат гражданства. Я отдал все деньги в посольство в Лондоне, чтобы не было разговоров, что я сбежал с деньгами. Я передал через художника Боровского письмо и медицинскую справку о том, что болен, поскольку меня еще до отъезда довели до нервной экземы. Но я не хочу изображать из себя героя. Советская власть уничтожила слишком многих, включая тех, о ком я делаю сейчас спектакли – поэтов Серебряного века, обэриутов, - чтобы говорить еще о своих мелких бедах.

-Кто вам помог в эти самые первые дни после лишения гражданства?

-Очень помог Мстислав Ростропович. Я боялся за своего маленького сына Петю, что он с кем-то будет гулять, а они могут его схватить, увезти в Венгрию или в СССР, и я должен буду тут же вернуться за ним. И Ростропович увез нас в свое имение, которое назвал в честь Галины Вишневской. Туда, где жил Бриттен, где он проводил свои фестивали.

-Снова возвращаюсь к этому критическому моменту, который был ровно двадцать лет назад. Вам 67 лет, на ваших плечах семья…

-Да, и артисты театра посылают мне телеграмму, что собирают деньги мне на обратный билет. Видимо, решив, что я подыхаю под забором. Но я должен сказать, что, благодаря тому, что я делал в своем театре, я мог уверенно себя чувствовать и на Западе. Я умел работать с цехами в театре. Я умел составлять сметы и говорить, сколько реально все будет стоить. Еще будучи советским гражданином, я работал и в Будапеште, и в Италии с «Ла Скала», и в Германии – по вызовам высоких господ. То это был директор «Фиата», то господин Берлингуэр, генсек Итальянской компартии, то канцлер ФРГ. Начиная с постановки в середине 70-х годов в «Ла Скала», когда дирижировали Клаудио Аббадо и Луиджи Ноно. Тогда Берлингуэр доказал Брежневу, что им не нужен другой режиссер, которого тот предлагал подыскать.

-Работа на Западе отличалась от той, что была здесь?

-Безусловно. Другая дисциплина, другое отношение к труду. Оперный спектакль? – пожалуйста, за пять-шесть недель. Там все так работают, включая знаменитостей. Не поспеваешь, сходишь с круга. Здесь же у меня были более протяженные сроки постановок потому, что никто не был заинтересован в моих премьерах. Наоборот, говорили: «Отдохните, съездите в дом творчества». Это я чувствовал. Это же чувствовал и покойный Андрей Тарковский, с которым я и тут, конечно, встречался, и там, на Западе.

-Активная жизнь на Западе не слилась в одно целое? Вы там вели дневники, делали записи?

-Когда я искал форму для книги воспоминаний, которая позже получила название «Рассказы старого трепача», я решил сделать ее в виде записок к своему сыну. Я был старый и не думал, что доживу до того времени, когда он получит высшее образование и будет взрослый мужчина. Что-то было потеряно, что-то осталось. В книге эта глава называется «Тетрадь, обосранная голубями», против чего возмущалась Катя, считая это грубостью и безобразием. На самом деле, это правда. Голуби все время гадили на тетрадь.

-Там голуби гадили, здесь власть. Не тосковали по ее прессингу и запретам?

-Наоборот. Все время возникала грустная мысль, что за семь лет на Западе я сделал больше, чем за двадцать лет здесь. Казалось, что я вернусь сюда, и за год все восстановлю. Нет, понадобилось несколько лет. Причем, с невероятными сложностями.

Проверки на дорогах

-Когда и где вы в первый раз оказались за границей?

-Как и положено, в Болгарии. Как тогда говорилось: «Курица не птица, Болгария не заграница». Наш театр очень долгое время никуда не выпускали. Дальше – по плану: сперва Болгария, потом ГДР. Наконец со скандалом выпустили в Югославию на фестиваль, посвященный 10-летию Театра Наций. Там я получил первый приз за «Гамлета», хотя компания была очень сильная – Бергман, Петер Штайн, Боб Вилсон, - семьдесят стран участников. Наши рассчитывали, что мы провалимся. До этого вызвали и сказали: «Вам придется заменить актеров, играющих Гамлета, короля, Розенкранца и Гильденстерна». То есть Смехова, всех евреев, включая Высоцкого, которого тоже в евреи записали. «У вас, говорят, есть еще две недели, вводите новых артистов, работайте, и тогда поедете».

-Ничего себе…

-Тогда я выиграл первый серьезный бой с ними. Я сказал: «Хорошо. Только вы сыграете Полония. У вас, я думаю, получится. Короля сыграет министр культуры». Они: «Это командировка, вы служащий, и сделаете то, что мы говорим». – «Нет, говорю, я уже сейчас плохо себя чувствую, при беседе с вами». – «Вы отказываетесь?» - «Нет, я не отказываюсь. Наоборот, предлагаю кандидатуры для ввода в спектакль». Разговор шел уже на неприличной ноте. Мы расстались. Потом они меня вызвали и сказали, что хорошо, евреи тоже поедут.

-Под вашу личную ответственность, как тогда говорилось?

-Я и так всегда отвечаю. «И еще, говорю, прошу, чтобы вы вывесили приказ, что главным в поездке будет не представитель от Лубянки и не директор театра, а, поскольку вы справедливо сказали, что я за все отвечаю, то вы это и оформите бумагой, которую развешиваете по театру». Они меня выпустили. Тогда в Париже была большая конференция ЮНЕСКО «О роли художника при тоталитарном режиме». И на нее пригласили меня. Наши предложили другие кандидатуры. Тогда те сказали, что вообще откажутся от нашего представителя. И в том же разговоре я говорю: «Я поеду в Париж, а оттуда не в Москву, как вы заставляете, а прямо в Белград встречать своих артистов, и там проведу гастроли».

-Так и получилось?

-Да, я выступил в Париже, и из посольства даже пришла бумага, что остальные наши правоверные вели себя настолько глупо, что я в чем-то спас положение, и мы выглядели прилично, а не тупыми идиотами. Так что и тут не было компрометирующих меня документов. А, получив в Белграде первую премию, я повез потом театр в Венгрию. Наши трайлеры постоянно шли через эту страну, и там удивлялись, почему мы никогда не играем у них, а на все их запросы говорят, что «товарищ Любимов болен». И вот там я встретил Катерину, с которой мы потом поженились.

-Вся эта борьба, ее подводные камни, тонкая дипломатия, скандалы и истории, весь этот пресс потом на Западе исчез. Организм не тосковал по нему?

-Нет, я очень много там работал, одних оперных спектаклей поставил больше тридцати. О пресловутой ностальгии и речи не было. Только вдруг почувствовал, что все время попадаю в лето. Путешествую, работаю, переезжаю из страны в страну, а третий год – одно лето. И возникло внутреннее беспокойство, как у птицы или зверя, лишенных привычного природного ритма. И тут я попадаю в Финляндию, и меня приглашают на Валаам. Я час лечу на север. Там все сохранено - озеро, монастырь. Я увидел прекрасные рисунки убитого цесаревича на царских телеграммах. Я даже хотел потом использовать их в «Докторе Живаго», но спектакль так сложился, что это выпало. Когда увидел, какой это был талантливый ребенок, так стало жалко семью последнего расстрелянного императора. Это что касается живого ощущения. И вот там шел снег, была зима, были березки. И на душе стало спокойно. Видимо, отсутствие перемены времен года давало дискомфорт.

-А отсутствие связи с близкими людьми?

-Конечно, было очень жалко, что я не вижусь с родными. В это время умер мой старший брат. Меня даже по телефону не соединяли с ним! Я уж девчонок-телефонисток просил: «Не слушайте вы их, соедините ради Бога, он умирает». Нет. Вот эта наша беспощадность и тупая неумолимость она ведь и тогда нам вредила, и сейчас вредит.

-Кто, кроме Ростроповича, вам помогал за границей?

-Бергман хорошо относился ко мне, когда я работал в Швеции в Королевском театре. От него пришло приглашение в Италию. Там у меня в Болонье был свой театр, который, поскольку город был коммунистический, помог получить Берлингуэр. Когда он умер, у меня начались сложности. Наши начали ставить ультиматумы, чтобы меня из Болоньи убрали. Катя так возмутилась, что, несмотря на всю любовь к Италии, сказала, что уедет оттуда. Я говорю ей: «Зачем? Мы можем переехать в другой город. Не нужен мне этот театр. Они сами меня пригласили, я ничего у них не выпрашивал. Я могу работать по всему миру».

-В Израиле у вас квартира. Там вы работали?

-Да, я работал в «Габиме», но в Израиле мало работы. Я люблю эту страну, люблю квартиру в Иерусалиме, прямо напротив старого города. Я благодарен, что они мне дали гражданство, хотя я русский, и такое редко бывает. В чем-то помог Щаранский, который как раз в то время вернулся отсюда и был национальный герой. Он им объяснил, что евреи едут сейчас в Америку, а Любимов, наоборот, приезжает сюда из Америки. Значит, он не такой уж глупый, что хочет жить у нас. И Александр Исаевич Солженицын письмо прислал: «Как вас Бог надоумил жить в Иерусалиме!» Я отвечаю: «Так и вы можете. Наташа же имеет право».

-А какая из стран показалась вам ближе всего?

-Для работы ближе всего, конечно, Англия. По их театральной квалификации, по актерскому уровню. Я мог остаться в Англии, они мне и гражданство предлагали, а это, поверьте, хорошее гражданство, и его нечасто дают. Но Катя больше любила Италию.

Актер должен молчать и слушать

-Отсутствие языка сильно мешало?

-Знаете, при моем беспрерывном перемещении все языки все равно перемешались бы. Я, как китайский император, имел преимущество: у меня за плечами был переводчик-синхронист. У моего собеседника, актера или оперного певца, есть кусок разработки, который я могу и показать, и объяснить. Если что неясно, он задает вопрос. За мной, как тень, синхронист. Процесс идет непрерывно. Наоборот, есть преимущество: когда артисты меньше говорят, это всегда приятно. Так что я привык, и это мне не мешало.

-Впрочем, вы же в свое время и француза играли в «Нормандии-Неман»?

-Да, и в театральной студии мы сдавали отрывки по-французски. Потом я начал привыкать к английскому, хотя он мне туго давался. В школе я учил немецкий, поэтому с немецким связаны всякие забавные истории, когда в ФРГ на пресс-конференции вдруг в нужный момент всплывала фраза из давно забытых школьных лет.

-А что за история?

-Я ставил в ФРГ современную оперу «Мастер и Маргарита». Музыка была средняя, я никого не хочу обижать, все еще живы. Для декорации была придумана Берлинская стена. Дело в том, что со стороны Западного Берлина стена была покрыта замечательными росписями и рисунками. А со стороны ГДР была серая мрачная стена за колючей проволокой. И вот я сделал половину сцены стена ФРГ, а половина – ГДР. И Воланд летал из одной Германии в другую. Они спросили: «Кто это выдумал?» А мне было неудобно сказать, что это я выдумал, а не художник. И вдруг всплывает немецкая фраза: «Это никто не выдумал. Только Ульбрихт». Они захохотали. Я не обидел, ни художника, ни ГДР. Вот, думаю сейчас, каким я был дипломатом. А советская власть не оценила, не к ночи будь помянута. Может, новый министр культуры оценит?

-Как бы вы определили разницу между их театром и нашим?

-Там лучше умеют сохранить спектакль. У меня шли оперы по 15-20 лет. «Дон Джованни» в Венгрии шел семнадцать лет. В Мюнхене были хорошие «Три апельсина» Прокофьева. Я любил постановку «Лулу» Берга в Чикаго. У них другая оценка. Я поставил «Лулу» в Турине. Приехал американский продюсер, ему постановка понравилась. Он попросил перенести ее в Чикаго, включая декорации. У нас это воспринимают так, что, мол, опять он свою «Лулу» в Чикаго протаскивает. У них же это плюс твоему имиджу: ты востребован, твоя продукция качественная, если ее берут не только в Италии, но и в Америке. Так как у меня непрерывно была работа, я не могу пожаловаться. Бывали, конечно, сложности, но у нас их гораздо больше.

-Нет отработанных структур культурной деятельности, включая театральную?

-Нет профессионализма. Слово заезженное, но это так. Там ты спокойно работаешь. У тебя есть мастер по свету, мастер по костюмам. Да, сжатые сроки. Но если я знаю, чего хочу делать, то я это сделаю. Людей, которые говорят: «И так сойдет», там нет. Они тут же будут выкинуты.

-А обратной ностальгии – по Западу – у вас нет здесь?

-Нет, я всегда могу туда поехать.

-Но тогда придется оставить свой театр на Таганке?

-Знаете, я поражаюсь на некоторых наших господ режиссеров, которые, мало того, что имеют свой театр, так еще в разных местах успевают ставить. Я этого не понимаю. Мне кажется, что это ведет к такому снижению уровня, которое должно где-то закончиться чертой и обратным отсчетом. Когда надо сесть, оглядеться и оценить свою работу. Иначе она еще ниже рухнет.

-Театру на Таганке сорок лет. Есть ли еще аналоги такого долгожительства режиссерского театра?

-У покойного Стрелера было дольше. У нас есть Игорь Моисеев, у которого глаз по-прежнему острый, и мы его бережем, наверное, не только, как реликвию. Потому что если ты не владеешь репетицией, не контролируешь спектакль, то ты сам уйдешь. Пусть начальство не беспокоится.

-Вы продолжаете следить за мировым развитием театра?

-Времени мало, но, конечно, смотрю, когда бываю на крупных фестивалях. Что я могу сказать. Разве что повторить Раневскую: «Прыщ и искусство вскакивают в самом неожиданном и непредсказуемом месте». Наш театр много ездит. Даже актеры могут оценить мировой уровень театра, но, по-моему, они не слишком это чувствуют и ценят. Он ценят на сцене – себя. Есть у меня заштампованный пример. Видели, как играет Лайза Минелли в «Кабаре» Боба Фосса? А потом посмотрите какую-нибудь картину с ней, где нет такой руки хореографа, как Боб Фосс. И смотреть там не на что. Вот актеры плохо это понимают. А тут еще звездная болезнь, все – звезды, все блистают и сверкают. Только не понимают, чем именно они сверкают.

-Юрий Петрович, если бы в 1964 году не возник театр на Таганке, что бы вы делали, как сложилась бы ваша жизнь?

-Видимо, я уже был готов к перемене актерской профессии. Я проверял себя в фильмах, в которых снимался. Просил друзей снять один дубль так, как я видел. Рубен Николаевич Симонов меня оставлял в Вахтанговском театре, чтобы я и играл, и занимался режиссурой. Но многое мне казалось архаичным, хотелось все делать совсем по-другому. Быть актером и режиссером одновременно становилось невозможно. Ты должен искать форму каждой мизансцены, связывать людей, композицию, ставить свет, акустический ряд, работать с пространством.

-Это и есть театр?

-Да, каждый спектакль это новое геологическое изыскание. Репертуар выстраивается логично, цепочкой. Я был знаком с Пастернаком и поэтому взял его перевод «Гамлета» и сказал, что Высоцкий должен играть. Потому что когда-то я играл Ромео в пастернаковском переводе, и Борису Леонидовичу понравилось, хотя спектакль был слабый.

-А история с разломавшейся шпагой, которая чуть не угодила в Пастернака, была или ее придумал Вознесенский?

-Шпага летала, Вознесенский правду сказал. И Борис Леонидович принес мне кусочек этой шпаги за кулисы. Потом Рубен Николаевич пригласил меня к нему домой. Потом я уже сам приехал к нему на дачу, когда его пинали всеми ногами. Нити будущего прорастают органично.

Первая | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга