- Интересно, что в это время, когда наша семья, казалось, была обречена на гибель, дед говорил с уверенностью: “Родится внук, и все будет хорошо”. Он знал уже мое имя. Не в честь ли маленькой площади, над которой нависал наш ложноклассический дом? Рассказывая мне о дедовском пророчестве, отец говорил с усмешкой: “Через полмесяца умер Сталин”. Усмешка не выражала недоверия. “Тебя, - добавлял отец, - он носил торжественно, как тору”. Я, разумеется, не воображал, что послужил причиной смерти тирана, но все же она становилась требованием моей судьбы.

- Естественно, подростком, я разглядывал с порочным увлечением его медицинские книги, пахнувшие пылью и развратом. На всю жизнь запомнил изъеденные язвами половые органы, плоть, расточенную похотью, приступ омерзенья к собственному телу и к женскому. Дедушка любил свою жену нежно и чисто. Выходило, что он избрал труднейшее для себя служенье.

- Жизнь родителей была безбытна, я бы так сказал. Вещи в доме быстро ветшали, так как не были любимы, становились ненужной заминкой в существовании. Новые диваны проваливались, рушились стулья. Бабушкино уважение к предметам вызывало у родителей иронию. Ее любимцем был грандиозный буфет, неудобный в тесном жилье 50-х годов. Трагедию войны и эвакуации бабушка любила описывать, как разлуку и встречу с этим буфетом, испакощенным чужими людьми, поселившимися а нашем доме. Приходя к нам, она любовно полировала его тряпкой.

-Мне кажется, что сын получился вразрез ее плану. Не то чтобы не дотянул, а, скорее, превзошел скромные упования. Он был задуман, - и до поры подчинялся этому, - как мальчик-вундеркинд. Но его страсти и дар оказались несоразмерны замыслу. Было время, когда она вообразила его неудачником, и приняла этот поворот судьбы с горечью, но с пониманием. Однако в план вторглась поэзия, разросшаяся до почти неприличных масштабов. Вряд ли она понимала сколь опасен мелкий зародыш поэтичности, детски неумелые стишки ее тихого мальчика – украшение семейных торжеств. До поры мать с сыном были близки, но постепенно наступил разлад, они жили разным, и уже не умели друг друга понять. Бабушка, многие годы оправдывавшая все в своем сыне, потом отказала ему в этом приятии, и их отношения почти обратились в руины. Отец, конечно, любил свою мать, но то была любовь без отношений.

- Тем более что это прямо противоположно тому, что было в жизни. Даже не принимая того, что было в близких, дед не судил их, но отвечал грустью, которая была благотворней осуждения и угроз. Отчего отца всю жизнь преследовал не осуждающий и не грозящий, но отчужденный его образ? Отцу снился дедушка, чужой и холодный, в другом доме, с другой женой и детьми. А ведь в дедушке как раз не предполагалось стремления к чему-то иному, в отличие от нас с отцом, тосковавших по упущенному. Возможно, идеально цельного дедушку отец наделял собственными сожалениями.

-В нашей семье смерть бабушки долгие годы маячила впереди черным пятном, отравляя мое детство. Казалось, что она неизбежно станет первой смертью любимого человека, с которой мне придется встретиться впрямую. Тут еще и бестактность родителей, говоривших, как о неизбежном: “Бабушка скоро умрет”. Конечно, в назидание, чтобы относился к ней бережней. Но мне-то от этих слов свет становился не мил. Отец, детство которого тоже, наверняка, прошло в подобном страхе, сумел душевно пережить смерть матери, постепенно привык к ее длительному и постоянному умиранию. У бабушки, возможно, был род нервной болезни, - говорят, лет с сорока ей казалось, что она на пороге смерти. Время от времени, а с годами все чаще, бабушка сперва для отца, а потом для меня устраивала, как мы называли, “учебные тревоги”. Сообщала по телефону: “я умираю”, и бросала трубку. Я несся к ней. Признаться, с каждым годом все менее охотно. Бабушка, обладая всем набором старческих болезней, прожила больше девяноста лет. Возможно, эта паника, которую бабушка сеяла, думаю, невольно, и отдалила ее от сына. Я же постепенно почти разуверился в ее возможности умереть. Я долгие годы осваивал ее смерть, привыкал к ней. А первой ушла мама, которая уж точно казалась мне вечной.

-У детей известных людей постоянно ищут и всегда находят неизжитый фрейдовский комплекс. Я равнодушен к этой проекции души, но все же был готов поискать его в себе. Не отыскал. Скорей, его можно заподозрить в паре поколений поэтов, разражающихся инфантильным протестом против Отца. Но мне-то он был - папой. Как раз в детстве, помню, мне недоставало в нем величия и категоричности. Он был легок, весел и смешлив. Таким оставался еще долго, пока в старости не отяжелел, и под грузом лет не начал крошиться его легкий образ. Пожалуй, мое детское чувство к нему было сродни тому, что он испытывал к собственному отцу. Иногда накатывала нестерпимая жалость и желанье уберечь – от кого? от чего?

-Да, время было какое – боролись с тунеядцами, процветала государственная настороженность к людям творчества, именно к таким, ненастоящим. Разумеется, я не подозревал отца ни в чем дурном, скорее за него опасался. Он сам мне советовал любопытствующим отвечать на вопрос “Кто твой отец?” не торжественным поэт или, там, писатель, а скромным – переводчик. Это занятие мне и вовсе казалось странным. Я подозревал, что книги создаются как бы на прававилонском, адресуясь душой к душе. Тогда дело переводчика становилось безусловно второстепенным, хотя и значительным в своей второстепенности, ибо требовало выразить точно намеченное на языке духа.

-Отец старался сохранять простой и трезвый взгляд на жизнь, высмеивая утонченность чувств, а в душу свою он не то чтобы не заглядывал, но не до глубин. Он, избегая тягостного и невнятного, старался быть человеком света, но тень растягивалась к закату, и отец с годами все хуже помещался в творимый им блестящий и обаятельный образ, в котором скапливал все светлое и благодатное в своей натуре. Это образ носил его детское, дурашливое имя.

-А в дневнике вдруг представал едва ль ни брюзгой, выворачивая наизнанку свои отношения с людьми. Упрощая свое виденье мира, Отец, словно бы, разбудил демонов, которых, хочется верить, в конце концов поборол. В его отверженьи изощренных чувств сквозит та же душевная скромность, что была присуща его отцу, но уже не в глубокой и сокровенной прозрачности, а подрываемая страстями. Отец стремился к классической простоте, заслоняясь от сложности собственной натуры. Сколь глубоко он в этом преуспел, свидетельствуют его стихи.

-Да, подмогой служила литература, но ведь и она кишит демонами. Отец умел отчуждать свою жизнь, видеть ее в литературном обрамлении, словно бы сделавшись героем романа. Даже удивительно, сколь литература, оказалась для него живой, и впрямь став средством гармонизировать жизнь. В литературном строительстве своей души он не был ни эпигоном, ни подражателем. Опираясь на чужое, он возвел свое, создал самостоятельного и мощного героя, ставшего субъектом и объектом его поэзии, который умел распугать мелкую душевную нечисть.

-Литература словно отбирала из жизни все литературно пригодное. Сперва чужая литература предоставляла модели существования, потом отец все больше делался героем, задуманного еще в юности, но так и не написанного романа, из которого осуществил на бумаге только лирические отступления. Гармоническая сердцевина его души постоянно вела бои с ущемленными, мелкими, но вполне человеческими эмоциями и чувствами.

-Выпестованный отцом собственный образ не был ложным. Пожалуй, он был истинней самой жизни. Отцу было уютно в сотворенном им упорством и усилием мире разума и света. Неуютная жизнь теребила колючками ревнивую и самолюбивую отцовскую душу, но в отстаивании сотворенного им мира все ярче и гармоничней становилось его письмо, а субъект поэзии, герой и автор, распространился на все пространство души.

- Когда я научился не только читать, но и понимать прочитанное, - когда это случилось? в десять? двенадцать? четырнадцать лет? - я был увлечен отцовской истиной не меньше, чем он сам. Мне она казалась неисчерпаемой. Откуда мне знать в ту пору, что не бывает неисчерпаемых истин? Возведенный отцом хрустальный дворец возвышал душу, но таил соблазн. Он смирял демонов эпохи робкой молитвой надеющегося человека. Этот дворец и сейчас стоит на том же месте, можно любоваться красотой его классических пропорций. Однако, настало время, и отцу, как живому человеку, пришлось его покинуть. Сменилась эпоха, и стал тенью взращенный им литературный герой, перестав аккумулировать истину.

-Постижения поздних лет отцовской жизни остались утаенными. Он еще сочинил много стихов, но не сотворил новой гармонии. Это был не новый дворец, а пристройки к нему, и отцовская душа в них уже не обитала.

-Покинув свой хрустальный дворец, отец жил с постоянной на него оглядкой, старался пристроить еще башенку, но тот уже не нуждался в своем создателе. Это для меня печальный символ отчуждения творенья от творца, отчуждения прошлого, замкнувшегося в красивой безысходности. Хотел бы я узнать, что познал отец в поздние годы. Отрекся ли от авторства собственной жизни? Мне он не рассказал об этом. Важнейшее открывалось процеженным сквозь его поэзию.

-Признаниям и поучениям отца я не доверял уже с младых лет. Если б им доверился, то носил бы в себе еще более ложный образ, чем просто читатель его поэзии. Но, будучи подозрителен с малолетства, чуял, что взрослые от меня таятся. Детская недоверчивость сродни старческой, когда ослабевший слух превращает чужую речь в зловещий шепот. Я не предполагал губительного заговора. Скорей, наоборот, - стремленье уберечь от жестоких истин.

-Я в детстве был литературен насквозь. То ли в наследство от отца, то ли потому, что жил в среде литературы – отцовских стихов и книжных полок. Существовал, окруженный литературным бытом, когда “поэт” - не экзотика, а обыденное состояние. Скорей мог возникнуть вопрос: “почему такой-то - не поэт?” Да и я, как все родные, был героем отцовского сочинения, хотя близким он редко посвящал стихи. Они присутствовали лишь тональностью, мотивом.

-Отец сумел принять выпавшую ему войну, пропустив ее сквозь призму литературы. И свою последующую жизнь он планировал, как длинный, полный драматизма, но устремленный к благополучной развязке роман воспитания. В отцовской простоте еще присутствовала воинская неприхотливость жизненных привычек.

-Это была годовщина и смерти его друга, Бориса Слуцкого, и днем покаяния пред памятью великого поэта, Бориса Пастернака, которого он в юности любил страстно, а позже усомнился в нем. Всерьез перед Пастернаком был виновен как раз Слуцкий, возможно, так и не снесший этого бремени вины. Можно считать, что это покаяние и за него тоже. Смерть старого воина в армейский праздник 23 февраля, словно прощальный залп над могилой. Отец вел вечер Пастернака, и умер едва ль не на сцене, выйдя за кулисы, как и подобает большому актеру. Последние слова, которые произнес отец, на миг вернувшись из смерти, словно всем нам подарок и надежда. А сказал он: “все хорошо, все в порядке”. Хочется верить, что его боренья закончились этим всеохватным “хорошо”.