К Толстому, в Ясную… 1991 г.

Письмо из России

К Толстому, в Ясную…

Анекдоты из жизни Льва Толстого. Толстой сначала был писателем. К старости он стал знаменитым учителем жизни, властителем дум всего мира. Накануне смерти он ушел в неизвестном направлении – то ли в Оптину пустынь, то ли до сих пор еще где-то бродит.

После революции из графа набили классическое чучело провозвестника коммунистических идеалов добра и света. Однако в тени чучела кое-какие отщепенцы пытались вычитать из толстовских книг, что же такое нормальная человеческая жизнь, нормальные человеческие мысли и нормальные человеческие реакции на происходящее…

Когда совсем озвереешь в этой бесплодной гонке за социалистическим выбором, тебе в последней стадии недоразумения пригрезится, что где-то рядом, километрах в двухстах от Москвы, можно вести хозяйство, ходить на охоту, учить крестьянских детей, писать книги, ездить за границу, покупать на завод лошадей на Богородицкой ярмарке… Только бы вырваться отсюда, и сразу все это обретешь!

Дорога.

Погода испортилась. Несмотря на середину марта, вдруг повалил крупный мокрый снег, задул ветер, метель… «Не надо бы выезжать, барин, - твердил ямщик, - заплутаем». Нынешний же шофер автобуса бодр и без толку языкаст. По Тверской, мимо Манежной площади, где занесенные снегом пикетчики держат лозунги в поддержку Ельцина, голодовки шахтеров, голосования против КПСС-СССР, мимо разбитых по случаю гололеда машин, продираясь сквозь автомобильные заторы, мимо официальных лозунгов и линялых огромных Ильичей, автобус более часа выкарябывается из города на юг – к Туле.

По выезде из Москвы машин сразу становится меньше. Дорога пустеет, как и окружающий ее печальный ландшафт. Только синие указатели: «Совхоз имени Ленина», «12 рота ГАИ», «Колхоз имени Ленина» и наконец «Горки Ленинские» с периодическим рефреном «Дело Ленина живет и побеждает» скрашивают этот безжизненный с торчащими кое-где ветками пейзаж. Кажется, что, действительно, дальше – только космос, куда первой в мире вышла страна. Однако, по слухам, и там американцы загадили все своим комфортом. Теперь нам осталась одна Россия.

Десятки километров снежной равнины, скудной растительности, полей без конца и без края. «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны», - пророчески заметил Ленин. Когда едешь по российской дороге, кажется, ничего другого и не осталось. Единственный призрак жизни – столбы электропередач. Только они здесь и тянут пока свою лямку.

Скоро всем нам предстоит засевать эти поля, решил кабинет министров. Осенью, по указы президента, все население страны должно будет выйти на уборку того, что вырастет. Как соберем, так и сгноим. Не с собой же уносить, ибо постыдно здесь быть богаче своего спившегося соседа. А уж после урожая – в солдаты!..

За Каширой дорога подпортилась, превращаясь местами в отбойный молоток внутренностей пассажира. Это – основная дорожная артерия. От нее отходят капилляры гораздо более жалкого вида. Все это теряется в бездорожье, имеющем стратегическое значение. Пространство погружено в ожидание напасти то ли со стороны татар, то ли немцев.

Середина дня, но сумеречно как в горящем нефтью Кувейте. Изредка различишь вросшие в землю плиты, некогда брошенные строителями местного коммунизма. Мелькнет овраг, припорошенная снегом речка, от которых заломит вдруг душу, как зубы от ледяного питья. Ни с того, ни с сего возникнет элеватор, разбитый и без купола собор, брошенная жителями деревенька, которую сменит такая же, но – с людьми. Потом пойдет бесконечный зеленый забор, за которым виден бесконечный приземистый барак – то ли тюрьма, то ли слесарная мастерская. Россия покрыта типовой застройкой нового геологического периода – пережидания трудных времен. В бескрайней снежной пустыне меняются лишь оттенки серого цвета – сообразно наступившему часу дня.

Все это пространство – прочерк цивилизации, фрагмент пустоты. Пауза истории. Одна безнадежная попытка застроить землю, живя в ладу с погибелью.

Вот руины бывшей индустриализации, создаваемой заключенными. При Хрущеве из зеков нас перевели «на химию» 0 панацею приблизившегося коммунизма. В оборот взята вся средняя часть России. Смрад, кислоты, вымирающее туземство… Кстати подоспел «мирный атом» ядерных реакторов – Содом и Гоморра коммунистического труда. Светлое будущее кончилось перестройкой. Ее-то, кажется, уже не переживем.

Богородицк.

Когда стемнело, автобус въехал в небольшой уездный городок и остановился у четырехэтажной кирпичной гостиницы. Город ведет счет с 1663 года, когда во время перестройки тишайшего Алексея Михайловича взбунтовались стрельцы, желавшие зарплаты не обесцененными деньгами, а хлебом, которого не было в продаже. Пришлось засеивать новые земли.

Сегодня опять хлеб весь вышел. За два дня, что был здесь, в магазинах ни разу не видел его. Как-то, правда, стояла очередь за баранками. «Вот, если бы при Брежневе был референдум, - сетовал нестарый мужчина, – то и продукты дали бы накануне, и все такое. А сейчас, говорят, нет красной материи, чтобы урну обшить…»

В магазинах сквозная пустота витрин. «Тебе чего, Жора?» - «Да колбасу. Больше, вроде, у тебя и нету ничего…» - «Адрес какой?» - «Лесная, 8, два человека». Продавщица листает огромный гроссбух. На стене список улиц, жителям которых здесь отпускают еду. Еды, впрочем, нет. Входит женщина. «Нюр, водка по талонам есть?» - «Да нет, разобрали в минуту!» - «Куда ж теперь эти талоны?..»

Привезли лимонад. Пить – только на месте. Чтобы взять с собой, изволь сдать пустую бутылку. Пришла женщина с бидоном: «Открой-ка мне восемь бутылок!»

Восемнадцатый век здесь связан с именем Екатерины II. Дети показывают место в дворцовом парке, где стояла беседка Церериных утех. Здесь якобы императрица родила Григорию Орлову незаконного сына – будущего графа Бобринского, хозяина местного дворца. Екатерина, впрочем, сюда, кажется, и не заезжала.

В 30-е годы нынешней власти флигели дворца разобрали на телятник в соседнем колхозе. Телятник тоже не получился. Тогда взорвали беседки и каскады – искали золото на индустриализацию. Закрыли храм, построенный знаменитым архитектором Старовым. Прочие церкви просто взорвали.

Городу было предложено расстаться с темным прошлым, взяв гордое имя Каганович. Впрочем, переименовали соседний поселок. Богородицк вывели за штат, подчинив свежему Кагановичу. А в конце холодной зимы 41-го года фашисты еще и подожгли более половины домов. Кажется, пожар был только что. Полвека здесь не время, здесь еще злы на крымских татар за набеги XYI века…

Как вообразить иностранцу, что такое уездный город? – Среднее между Чеховым и Хрущевым?.. Первое впечатление после Москвы даже человеческое. Топонимика среднерусской равнины – улицы Коммунаров, Интернационала, Ленина, Луначарского, Володарского, К. Маркса, Пушкинская, Победы, Свободы… А вот градостроительный план уникален: из дворца Бобринского должен был быть виден весь город, сходящийся к нему клиньями и ярусами зрительного зала…

Дворец и подъезд к нему описан Толстым в «Анне Карениной» как имение Вронского, в котором Долли навещает Анну. Уникальный предромантический парк, созданный, зарисованный и описанный в своих книгах местным управляющим – Андреем Тимофеевичем Болотовым, знаменитым писателем, агрономом и устроителем русского XYIII века. В дворцовых прудах разводил зеркального карпа – в бочках отправляли в Петербург. Для графских нужд – форель. К чему вздохи по прежним временам – могли бы и нынешнее Политбюро не хуже прокормить, да тем импорт по вкусу!..

«Отец мой с хлебом работал, на элеваторе, - говорит старый художник Петр Кобяков, чьими усилиями, кстати, и был восстановлен за 12 местный дворец, а не взорван еще в 67-м году, как постановил горком. – Отец рассказывал, что хлеб за границу продавали, а сейчас Москва и Ленинград подачками кормятся…»

Однако и для бывшего Черноземья зерно покупается за границей. В ресторане черный хлеб туристам выдавали строго по числу едоков: кусок на брата. Кормят из последних сил, но по-доброму. Москвичи не привередничают, подгребают, что можно, даже и порции неприехавших… Бульон с лапшой, да лапша со свининой, да компот. – «А пирожка не будет?» - Добрая официантка так и села: «Да у нас и муки-то, милые, почти не бывает…» - «Ну, если уж у вас, на черноземе…» - «А кто выдержит? То сады вырубят, то клочок земли дадут в центре города… Народу столько извели… Я с Кавказа, там проще: мужик ружье в лоб уставит – руби, если хочешь… Горбачев с наших мест как раз. Сидел там тихо. Когда его от нас взяли, мужики смеялись: край развалил, теперь всем миром командовать будет! Так и вышло…» И далее совсем уж непечатное про «Райку-валютчицу»…

По вечерам город вымирает. Говорят, что шалит шушера. На площади Ленина перед горкомом застрелили человека… Маленькие домики, ушедшие по окна в мартовскую слизь, едва теплятся изнутри огоньком. Тепло, уютно, включен телевизор, да бутыль самогона на столе…

Чернобыль лизнул сюда языком. Запредельный уровень радиации среди местных жителей не афишируют. Хотели, было, по тридцатке на человека за вредность накинуть, да передумали: зачем нагнетать?

«В апреле буду в Богородицке на ярмарке, куплю лошадей», - сообщал Лев Николаевич брату. И поныне в воскресные утра это самое большое городское развлечение. Пара телег с сеном, несколько баб продают петухов. Цена – тридцать рубликов, покупателей пока нет. Впрочем, вон мужик тащит в мешке кудахчущее что-то. Народу – тысяча! Деловитая придурковатость картин старшего Брейгеля. Крепкий шестнадцатый век. Приморозило, ясно, видна церковь над кладбищем. Продуктов мало – два ряда с капустой, яйцами, молоком, гниловатыми яблочками. Семечек – побольше. А так продают кто во что горазд: старые тапочки, новые сапоги, кофты, носки, батарейки к приемнику, гвозди, пиджаки, платья – перепродажа. Старушка продает надбитый стакан, алюминиевые ложки, вилки. «Дорого ли берешь, бабуля?» - «Да на молочко, милый, набрать бы…»

Тула.

Огромная площадь Ленина с памятником вождю и пустой трибуной, которую, признаться, принял за вход в туалет – с одной стороны. С другой – старинный кремль. Вокруг несколько заброшенных зданий с выбитыми окнами. На одном краской надпись – «Срать – штраф 50 рублей!»

Здесь – южный оборонительный рубеж московской государственности. Так показал референдум. На участках паспортов не спрашивали, бюллетени давали кипой. Подъехала черная «Волга», в нее внесли избирательные урны, куда-то повезли. Тула – оплот древлего воинского благочестия, насаженный Петром оружейный центр. И вообще, если люди голосуют за эту жизнь, значит, они достойны ее!

Впрочем, и при будущей раздробленности город не пропадет. Спрос на местную продукцию растет в стране день ото дня. Недавно одна из республик обратилась к дирекции завода с предложением бартера: за оружие город завалят хлебом, мясом, фруктами, компьютерами, видеомагнитофонами, женскими колготками, мужскими носками, французскими духами, мылом и спичками… Предложение пока с гневом отвергнуто: «Русские не сдаются!»

За толстыми стенами местного кремля схоронился необыкновенной ценности музей тульского оружия. Однако не столько алебарды и аркебузы, сколько пистолеты, наганы, шмайсеры и автоматы Калашникова приковывают сегодня голодный взгляд. Не золото и инкрустация именного оружия, а убойная практическая сила… Сотрудники музея – в полной боевой готовности. Их нервозная бдительность бросается в глаза. Многочисленные служительницы выделяют подозрительных чужаков и «передают» их друг другу. Приближение к витрине чревато скандалом.

Впрочем, в это торжественное воскресное утро единения блока коммунистов и беспартийных в музее были, в основном, свои – рота солдат с лейтенантом, милиционеры на праздничной экскурсии, несколько граждан сугубо патриотического вида, то есть лет сорока, затянутые в старого образцы гимнастерки с голубыми петлицами НКВД, в заправленных в сапоги галифе – местная разновидность общества «Память»?

Ясная Поляна.

Граф Толстой был большим любителем простоты и естественности. Барская культура, к которой он отнес европейскую цивилизацию, вызывала у него нравственную отрыжку. Родовая толстовская дикость, как он сам ее определял, выявилась в нем причудливым образом опрощения, настойчивого желания все бросить и зажить наконец-то по правде…

Войдя в ворота усадьбы, сразу понимаешь, откуда в нем эта корявая, от корней земных, угловатая естественность. От старого английского парка, насаженного еще дедом писателя, прототипом старого князя Болконского в «Войне и мире»… Любил Лев Николаевич и английские романы, выписывал из Москвы в молодости лексиконы…

Понравится ли графу нынешняя наша простота – поиск еды, обрыв мысли, терпеливое стояние в очередях в ожидании завоза продуктов? Даже озлобленности в лицах почти нет, разве что на «Москву»: «говорят, даже и у вас там очереди появились?..» Лишь притерпелая покорная тупость. Или это тоже лишь дурацкая маска, напускное смирение полудурком пред барские очи – вглядитесь в нас, Лев Николаевич! Двоемыслие ведь это не шизофрения, это имитация мысли имитацией человека. Страна обмана валится в тартарары. Спасет ли правда души человеческой, когда на донышке ее одно только – поквитаться с миром за то, что он из тебя сделал!

Толстой, однако, не появился. Дом его тоже закрыт. Имитация ремонта год от года разрушает это разрушенное самим графом семейное гнездо. Материала нет. Качество труда рабсилы подточило все, что только могло. Подкрашенная снаружи, жизнь изъедена изнутри.

Хорошо, наверное, приехать сюда в конце весны, когда цветет яблоневый сад, только здесь, небось, и оставленный. Однако построенный по соседству Щекинский химический гигант выбрасывает сюда огромные объемы ядовитых отходов производства. Гуляя по аллее, различишь этот запах. Вряд ли деревья долго протянут. Скоро начнется закачивание в скважины отходов капролактама – сырья стратегического, нужного для военных целей, потому более полезного, чем этот непротивленец злу насилием.

Правда, стали возвращаться в окрестные брошенные села духоборы, которых царь в свое время выселил на Кавказ, а Толстой заступился. Они-то себя как раз и уберегли, и теперь поражены моральными и трудовыми навыками местной колхозной школы жизни.

«Никаких обрядов над моим телом не производить, - распорядился будущий покойник. – Будет деревянный гроб – и ладно. Кто захочет, тот и проводит…»

Могила спрятана в глубине парка, над оврагом, выложена хвоей, огорожена маленькими елочками. Если вглядеться в даль, увидишь знаменитую Фанфаронову гору, добравшись до которой, обретешь все, чего хочешь. Старший брат Николай обещал сводить туда пятилетнего Левочку, коли тот выполнит ряд условий. Пройти, не споткнувшись, между половицами, год не видеть зайца и – главное – стоя в углу, не думать о белом медведе.

Туристы, спеша от автобуса к могиле и обратно, думая уже о четырех часах дороги в Москву, не замечают ничего. Мы и так – всемирные фарфароны. Сидя в своем углу, думаем, обсуждаем, клянем и превозносим пресловутого медведя. Даже референдум провели. Итак, дело белого медведя живет и побеждает!

Март 1991 года

(Новое русское слово. 29.04.1991)

Номер в библиографии – 92.