Вернемся, однако, в Кельн. Есть там улицы и для пеших прогулок. Все сплошь в магазинах. Некоторые из них преогромные: два-три этажа под землей, пять-шесть – над землей. Поднимешься на эскалаторе на один из этажей – конца-краю не видать ни в одной из сторон. А рядом с этим магазином еще один, точно такой же. А рядом с тем – еще. И так далее. Хорошо здесь было гулять советскому человеку. Ну а теперь-то нам зачем? У нас этого мусора и у самих довольно. Лично у меня так и от одного ГУМа настроение портится и в голове шумит. Ну не любитель я, тем более не профессионал. Единственное, что радует в этих поистине супер-маркетах – разговоры. Три женщины: “Мама просила купить именно такую кофточку. Как она тебе, нравится?” – оборачиваешься, три женщины средних на вид лет. Русский язык тут – как глоток воздуха. Дышишь им в Германии, надо признаться, все чаще и чаще.

Народ движется по пешеходным улочкам мимо магазином, как на демонстрации, сплошным потоком. Отойдешь чуть в сторону – никого. Двое парней перекидывают друг другу ногами банку из-под пива. В двух шагах от них мужчина говорит по радиотелефону: “Ты мне скажи, если в деньгах, то это сколько?” – ловит ухо. Уличные музыканты здесь, кажется, сплошь из бывшего СССР. Издалека слышишь ре-минорную фугу Баха, думаешь, приятно-то как, вот она Германия. Подходишь ближе – это наш человек на аккордеоне один к одному орган имитирует. В двух десятках шагов от него девушка меццо-сопрано блестяще, до слез на холодном ветру, исполняет оперные арии и песни советских и русских композиторов. Она же, окруженная толпой благосклонных бюргеров, тут же переходит на палочки ксилофона, виртуозно исполняя любые мелодии, от популярных до классических. А на следующем углу ребята с Украины. Надев красные фуражки, скачут перед прохожей публикой в диком раже какой-нибудь сорочинской ярмарки.

Видимо, кельнцам, это по душе. Сами они считают себя не по-немецки веселым народом с давними традициями: еще Тацит отмечал, что кельнцы любят поспать, а также любят карнавал и пиво. Кельнише бира у них действительно двадцать пять сортов, а карнавал обычно открывается если не в феврале, то одиннадцатого числа одиннадцатого месяца в одиннадцать одиннадцать. Что-то, видимо, связанное с футболом (по числу игроков), тем более, что ширпотребу с символикой местного клуба “Кельн” отведены в магазинах многие отделы.

И снова кружение выносит тебя к Собору. Высота каждой из башен по 157 метров, но левая выше правой на семь сантиметров, и можно потренировать глазомер, определяя, какая же из них “левая”. А можно, как я, в отчаянии от неудавшейся жизни и выпитого пива, рвануть на дистанцию 97,52 м, но… вверх по 509 ступеням, ведущим в соборную башню, где тебе, согласно туристическому проспекту “откроется великолепный вид на город, предгорье, Бергскую Землю и Рейнское Семигорье”. Первые минуты бега не думаешь ни о чем, потом никак не можешь понять, как лучше подниматься: по ступенькам винтовой лестницы - у стенки? Пусть там площадь больше, зато нога не соскальзывает, и вообще надо с силой отталкиваться от перил. Потом вспоминаешь анекдот про “нового русского”, которого спросили, за сколько он пробежит стометровку. Он подумал, подумал: “Ну, может, за три тыщи баксов…” А тут ты сам отдал две или сколько там марок! Потом не думаешь уже ни о чем. Потом смотришь сверху на город. Потом, спускаясь, думаешь: как же ты вообще сюда забрался? и – как же тебе в твоем возрасте сама такая мысль в голову могла забраться?.. И чувствуешь: ну ни грамма алкоголя больше в твоем организме не осталось…

Кельн сдревле считался чьей-нибудь границей. Сначала – Рима. Тогда за Рейном начиналась Германия. С тех пор как сам Кельн стал Германией, за Рейном, согласно Конраду Аденауэру, который с 1917 до 1933 года был мэром города, начиналась – Сибирь. Сегодня Кельн, как, наверное, и любой другой западный и тем более немецкий город, граничит, кажется, со всем белым светом. Здесь миллион жителей, из них 180 тысяч иностранцев и их детей, в основном – турки. Есть даже недалеко от центра турецкий квартал. Тамошние магазины, кафе и рестораны пользуются особым спросом кельнцев.

Приезжие устремляются либо в район кельнских ярмарок, для которых построен за Рейном специальный комплекс, собирающий ежегодно до 2,5 миллиона человек (мы-то в старой советской школе изучали только лейпцигские ярмарки, поскольку это была ГДР, а кельские будут поглавнее!), либо в магазины у собора. То и дело видишь турецкого вида мужчин, расставивших вокруг себя десятки баулов, а неподалеку напрягшихся служителей магазина. А вот молодая семья стоит у специального монитора, любуются собой: “Зин, ты только погляди! Егорка, подпрыгни!”

А так больше ничего не понимаешь из того, что творится вокруг. Толпа чужая, все чужое. И вдруг молодая женщина наклоняется к ребенку: “Устал? Ничего, сейчас придем домой, пельмешек отварим, да?” Господи, думаешь, а вы-то как здесь оказались, что делаете-то?

Сегодня иммиграция в Германию в пять раз больше, чем в Соединенные Штаты. Кто-то сказал, что только в районе Дюссельдорфа около двухсот тысяч русских, то есть российских, то есть из бывшего Союза. Чудовищно. А мы в Москве еще недовольны, что кавказцев много. Поглядел бы ты, товарищ, на себя со стороны…

Между прочим, подобные проблемы обсуждались на семинаре, благодаря которому я оказался в Кельне и других хороших городах. Назывался семинар “Национальная идентичность России на фоне Европы”. Фон вышел разнообразный – Франция, Люксембург, Германия… “Россия” идентифицировалась в лице нескольких десятков молодых (от 25 до 35 лет) членов Государственной Думы, политиков, администраторов и бизнесменов с Урала, Алтая, Волги, из Кузбасса и других регионов бескрайней нашей родины и примкнувших к ним нескольких умных людей из администрации президента.

Объединяла их Московская школа политических исследований – частный демократический институт, а точнее, попытка института нового российского гражданского общества. Ее создатель и директор Елена Немировская, заручившись личной поддержкой руководства Совета Европы, зарубежных и российских фондов в поддержку демократии, создала что-то вроде неформального объединения хороших молодых людей с большими политическими перспективами.

Для Школы главное – научить молодых политиков самостоятельно мыслить. Я же, не годясь по возрасту в “школьники” и никогда доселе не бывав за границей, об “идентификации” думал с чисто академическим интересом. Образованный человек, он по определению – гражданин мира: журнал “Иностранная литература”, Николай Карамзин “Письма русского путешественника”, Петр Чаадаев “Философические письма”, маркиз де Кюстин “Россия в 1839 году” ну и так далее по длинному списку. Плохого не предполагал.

Школа дружит с Советом Европы, ей и Страсбург в руки. Нас приветствует русской речью сам Даниэль Таршис – Генеральный секретарь Совета Европы. Сегодня особое внимание, дает он установку, на соблюдение прав человека, прав заключенных и на отмену смертной казни. Российские депутаты пытаются объясниться: общеевропейские нормы содержания заключенных намного превышают уровень жизни пенсионера или служащего, месяцами не получающего зарплаты и пенсии. Несколько десятков казненных преступников трудно соотнести с десятками и сотнями тысяч людей, которые умирают из-за отсутствия элементарных лекарств и медицинского обслуживания…

В суперсовременном здании Совета Европы кругом бюсты великих гуманистов, вечнозеленая лужайка, с которой служитель собирает в специальный мешок опавшие желтые листья, а в туалете непонятно как открыть воду из крана (оказывается, просто провести под краном рукой). И над всем – цитата кого-то великого: “Способность человека к добру делает демократию возможной. Способность его ко злу – делает ее необходимой”.

Первое, что потрясло меня за границей, это, конечно же, постоянное пение делегацией русских песен. В автобусах, в гостиницах, на приемах – везде. “Ничего себе, - подумал я, услышав это в первый раз,- стоило ехать так далеко, чтобы не обращать никакого внимания на окружающее, а голосить свое! Заслуженные все-таки люди, депутаты, а не какие-нибудь дремучие тетки из польско-турецких шоп-туров!” В Люксембурге, в подвальчике замка в Мюнсбахе, когда пели, качаясь все вместе, взявшись за плечи друг друга, я посмотрел на все это вытаращенными глазами хозяев и представил, что, возможно, они вспоминают соседей по географической карте в пивных Мюнхена. В Германии это же было похоже на пение украинских дивчин и хлопцев, угнанных в Неметчину. Во Франции – на диковатый обычай заблудившейся в Европе малой азиатской орды…

К началу второй недели я, новичок на среднеевропейских автобанах, понял сермяжную правду русской жизни за рубежом. Певцы были правы! Никому-то мы не нужны – ни в России, ни за границей. Но за границей совсем уж никому: языка не знаем, обычаи дикие, кругом чужая частная жизнь, перед тобой сущая стена.

Эили мы в эльзасской деревушке под Страсбургом. До города километров двадцать полей да виноградников, прекрасных дорог, но, между прочим, ни единого автобуса. Зачем? У каждого автомобиль и не один. Отель в деревне стоял на пригорке без всякого забора и охраны. Пройдешь мимо столбика, электроника щелкнет, отмечая тебя. А захочешь, гуляя в темноте, подойти ближе к какому-нибудь дому или гаражу, тут же включается свет, чтобы было светлее рассмотреть, что тебе нужно, а заодно, наверное, и тебя. Шаг в сторону – свет отключается. Хорошо, красиво, на улице в любую погоду грязи нет. С какой подошвой в Шереметьево-2 пришел, с точно такой же из Шереметьево-2 и вышел. Лишь душа возмущена до предела: “Великолепно? Да. Но я-то там зачем? Но мы-то там зачем? – Ни-за-чем!”

Доминик Моиси, один из руководителей Французского института международных отношений, сказал на одной из дискуссий: “В предлагаемых русской стороной тезисах я слышу несколько противоречий. Нам говорят: “Вы нас совсем не понимаете, поэтому… примите скорее в Европу!” Следующее противоречие, когда вы нам говорите: “Принимайте нас к себе, но, пожалуйста, не путайте с другими: мы уникальны, мы – Россия!” Для нас это все непонятно”.

“Кстати, - спохватился на досуге кто-то из группы, - если мы живем в деревне, то где тут живность: коровы, козы, куры?” За все время ни одной живности не повстречали. Даже людей. Улицы есть, раз в час машина может проехать, а людей – нет.

“Есть ли у вас Большая Люксембургская Идея или Мечта?” – спросили русские депутаты люксембургских, увидев на стенах досов надпись: “Свободу Тибету!” “Ну, мы не такие романтичные люди, как вы, - заметил один из них, - живем реальностью. У нас, к сожалению, идей и мечтаний мало, гораздо больше действительности”. В Люксембурге основной доход бюджету приносит сталелитейная промышленность. Производят сталь самого высокого качества, в частности хирургическую. Средняя зарплата в стране – две с половиной тысячи долларов. Российский посол жаловался, что пенсия здесь у старушек раза в два больше его посольского жалованья. “Наша Болшая Люксембургская Мечта и Идея, - сказал другой депутат, - это Россия!”

Европейский суд в Люксембурге. Жаркое слепящее ноябрьское солнце в сплошь стеклянном здании. Оригиналы скульптур Миро и Родена в холле. Залы для заседаний, на которых было уже рассмотрено более тысячи дел. Вот, кстати, одно из них. 63-летний англичанин подал иск в Европейский суд, поскольку не получал бесплатно лекарств как не пенсионер (в Англии пенсия у мужчин с 65 лет). А его 62-летняя жена – получала как пенсионер (у женщин пенсия с 60 лет). Он счел это дискриминацией по половому признаку. Европейский суд с этим согласился и обязал англичан выдавать лекарства бесплатно как мужчинам, так и женщинам, начиная с 60 лет… “А почему бы не тем и другим – с 65 лет? - спросил один из наших. – У нас бы наверняка уравняли в правах именно таким образом”.

Главной слабостью советской системы оказались психологические последствия ее закрытости. Неизвестность, что там снаружи, изуродовала наше сознание многими “духовными мечтаниями”, из которых “Запад” оказался самой жуткой ошибкой.

Особо отличившихся “слуга народа” награждали этим сверхдефицитом – Западом. Остальные пробавлялись мифом, раздутым до невероятности. Гайдар-душка завалил нашу страну мировым ширпотребом, и с ликвидацией дефицита “Запад” съежился до свойственных ему размеров, - совершенно, между прочим, непривычных с точки зрения русского человека!

В Германии наша самоидентификация сформировалась окончательно и бесповоротно. На эльзасском семинаре замечательно, хотя и нечаянно, скаламбурила известная писательница, член Французской Академии “бессмертных” Элен Каррер д’Анкос (по маме – графиня Панина): “Есть народы, у которых тягость друг к другу”.

Западные семинары, на русский взгляд, совершенно абсурдны. Выступающий, как правило, произносит совершенные банальности, стараясь употребить нужные слова: “права человека”, “общественная солидарность”, “преодоление тоталитаризма”. Некая обязательная программа фигурного катания языком. Когда депутаты, волнуясь, начинали говорить о больном, немецкая сторона семинара испарялась. Зато мы (“мы” к концу поездки затвердело до полного патриотизма) не давали спуску по поводу НАТО. Ни шагу на Восток! Одна мысль о приближении этих людей к российской границе на пушечный выстрел – невыносима. “Ваша излишняя эмоциональность, - замечали немецкие хозяева, - несколько вредит взаимному пониманию”.

Да, рациональность – признак цивилизованности. Немецкая рациональность, разлитая повсюду, воспринималась как стена, как невозможность дышать. Бежать, бежать отсюда!

Это все сволочь Карамзин придумал - “заграница, заграница…” Мой младший, восьмилетний сын был в очередной раз и против своего желания взят в Консерваторию. “Ну как?” - спросил я его по приходе домой. “Никак! Лучше бы сидел дома и хотел пистолет…”

Ох, лучше бы и я сидел дома и хотел эту заграницу. Позвонил родственникам, которые несколько лет назад уехали в Германию из Винницы. “Ну как вы, - спрашиваю, - наверное, трудно психологически?” – “Конечно, по-всякому, хотя детям легче. Новот вы-то как в Москве можете жить?”

Я, как матерый внутренний эмигрант и гражданин мира за письменным столом, ничего к этому НАТО не испытывал. А тут побывал на этом самом Западе и говорю: “Не надо! Ни пяди русской земли!” Как говорили в далекие застойные годы: “Соседний колхоз просит навоз. Дадим? – Не дадим! Лучше сами съедим!”

“А может, наоборот, - сказал кто-то за завтраком в стерильно до рвоты чистой и сверкающей студенческой столовой учебного центра, где нас разместили. – Может, пустить их в Россию, пусть строяот стратегический автобан до Владивостока. Все равно в районе Смоленска сломаются или замерзнут…”

“Итак, идентичность – это другие, - сказал Алексей Салмин, член Президентского совета. – Это – наши соседи. И дело не в том, чтобы любить соседей. Дело в том, чтобы их не ненавидеть”.

Доктор Фогель из Кельнского института международных исследований: “Мир – всегда больше того, что мы можем понять или пережить. Стереотипы – это как раз то, что помогает нам его понять. Нужно лишь избегать при этом отрицательных стереотипов, которые могут этот мир взорвать”.

Наверное, так. Вспоминается притча о слепцах, которые щупали снона и, соответственно ощупываемому участку, рассказывали друг другу, какой удивительный предмет им открывается. Похожий, наверное, на “Запад”.

На семинаре один из наших участников сказал следующее: сейчас в России свобода. Кому не нравится здесь жить, может уезжать, куда захочет, искать лучшую жизнь. Кому нравится – остается в России. Третьего вроде бы не дано.

Я задумался. Я – остаюсь в России, но мне в ней совершенно не нравится. Как, скорее всего, и вам. Просто в других местах еще хуже. Велик мир, а бежать нам некуда. На мой вкус, так даже и умереть лучше, оставаясь самим собой, чем жить и процветать где-то в стороне, себя теряя.

 Первая | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы

Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия

   E-mail Игоря Шевелёва