На семинаре в отеле "Марко Поло", где фонд "Арт-прагматика" в лице ведущих философов, культурологов и арт-критиков обсуждал "проблемы вкуса в философии и обыденной жизни", вдруг встал с места суровый художник Андрей Великанов и, между делом, развил свою любимую идею о половой репрессии по отношению к "маленькому человеку", на которого кладут с прибором обязательство быть мужчиной или женщиной. Так вот, я почему-то сразу вспомнил тебя. Ты-то, мое солнце, ушло из-под этой репрессии. (Как, впрочем, и из-под всех остальных.) В Паутине, как на том свете, половых различий не предусмотрено. Разве что в интересах грамматического политеса буду тебя звать то "мой дорогой", то "моя милая" - не обессудь. Прими как притчу во языцех, не более того.

Ты просишь меня писать о выставках, на которые я и так хожу сверх всякой меры. Почему, мол, не рассказать о них тебе, держащему руку на виртуальном пульсе мира? Изволь. Но при условии, что ты хоть изредка будешь разглядывать картинки на музейных и выставочных сайтах. Или специально для тебя, Ленечка, мой младший сын, будет их сканировать, утяжеляя мои письма дополнительными килобайтами. Иначе будет как в анекдоте: "Ты слышал Моцарта". - "Да". - "Ну и как?" - "Не понравилось". - "А где ты его слышал?" - "Вася по телефону напел".

И как теперь рассказать об этом иностранцу и арт-дилеру? На выставке была девочка-американка, которой философ Лена Петровская со всей прямотой пыталась объяснить, почему подобное направление считается славянофильским. Ничего, кроме "изображения волшебной русской природы", на прекрасный ее английский язык не шло. Не расскажешь ведь, что у нас живопись - больше, чем живопись, а именно способ жизни и тайное укрытие.

Поэтому были на выставке и подаренные Ромадину работы его друга художника М.Нестерова, и скульптуры А.Григорьева, и "космические пейзажи" приятеля-теософа. Да и огромный ночной пейзаж звезд Млечного пути самого Николая Ромадина очень даже дорогого стоит. Недаром дружил с Константином Паустовским, посвятившим ему один из "рассказов о художниках".

Не устаю удивляться, какой Андрей Георгиевич молодец и как чувствует время. Начинал в 56-м году как поэт. Рядом были Кушнер, Горбовский, Городницкий, и он перешел на прозу. Писал короткими рублеными фразами, как Хемингуэй. Прошло лет десять, и он же стал писать длинными "вкусными" фразами, как Аверинцев. Потом перестройка, и Битов вообще перестал писать, стал говорить. Интервью, монологи, встречи с читателями. Новый век настал, и он читает стихи, прозу, Пушкина, свои мысли - но уже под хорошую джазовую музыку. Вроде как инсталляцию себя представляет. Что-то из его слов слышно, что-то - нет, но если интересно, то сразу слышно, несмотря на звяк ударных. Как, например, последнее пушкиноведческое открытие. Известно, что Пушкин рассказал приятелю, как ему приснилось гениальное стихотворение, а наутро он его забыл. "Что же ты не встал, не записал?" - спросил приятель. - "Да Наташу не хотелось будить", - отвечал поэт. Из чего Битов вывел со стопроцентной уверенностью, что Пушкин спал у стены.

Понятно, что готовили выставку заранее. Наряду с прошедшей - "на тему еды". И будущей - "лежа на пляже". Но она же открылась как акт диссидентства на фоне кремлевской кампании за здоровый образ жизни. Как гнусная притягательность запретного плода. Я, как знаешь, никогда не курил, но поневоле закуришь, видя все эти рожи, облепившие вертикаль власти и мимикрирующие под первое лицо.

Поневоле пожалеешь, что нет каталога, который можно было бы полистать, сидя у журнального столика с сигарой и чашечкой кофе. Где еще увидишь портреты Евгения Замятина и Константина Федина работы Г.Верейского? Тут же курящий Андрей Белый 1909 года, изображенный женой Асей Тургеневой. И здесь же "Вася-шпана" и бульвар 20-х Аминадава Каневского. И фотографии курящих западных кинозвезд из парижского собрания А.Васильева. И описание свойств лучших сортов табака, включая знаменитые крымские дюбеки.

Оказывается, ровно сто лет назад, в 1901 году, было продано 3,5 миллиарда сигарет и 6 миллиардов сигар. В Первую мировую войну сигареты считались солдатским куревом. Но именно Первая мировая покончила со старой культурой владычества сигар. С потерянного поколения началось восстание масс. Тут же, кстати, лежат трубки, кисеты, советские наборы спичек, этикетки.

Опять же, пожалуйста. Но столько у нас сейчас площадок. А у Пушкинского музея, сдается мне, ни программы нет на перспективу, ни концепции, чего, собственно, хотят. Может, и нам с тобой в Париже встретиться да и сказать: "А не пора ли выставиться в ГМИИ? Гм..."

Ладно, обнимаю. Скоро еще напишу. Твой Игорь Шевелев

Здравствуй, мой милый. Рад, что предыдущее письмо до тебя дошло, и, стало быть, связь наладилась. Ты ведь понимаешь, что я, как человек несвежей молодости, в эти интернетские штучки не очень верю. Каждое дошедшее по адресу письмо – чудо. А твердый диск со всеми текстами, - это вообще, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить…

В воздухе пахнет мартом, в небе первичные половые признаки весны, жизнь обретает явные признаки вегетососудистого невроза. В иной день по три-четыре выставки и прочих мероприятий. Ну полный симметр!

Словцо для переживших 20. 02. 2002 далеко не случайное. Не знаю, как ты, а я провел его вместе с Галей в галерее “Феникс” на фотовыставке Александра Тягны-Рядно “Острова в океане”. Саше в этот день исполнилось ровно 46 лет. Это его ровно двадцатая выставка. Продолжая симметрию, он перемешал на стенах фотографии, посвященные двум островам: Сахалину (Россия) и Пасхи (Чили). Народу всякого была тьма. Поэт Таня Щербина мне рассказала о двух своих книгах, которые должны выйти в этом году симметрично лету. Эссеистика и стихи – в издательстве ОГИ в мае. Стихи и путешествия – в издательстве “Независимая газета” в сентябре. Тут же прозаик Вася Голованов рассказал о только что законченной книге “Последний герой” для издательства “ОЛМА-пресс” - по одноименной телеигре. Разные фотомастера, художники, журналисты и просто Сашины друзья присутствовали в сложной симметричной конфигурации, двигаясь от накрытых столов к стенам с фотографиями и обратно. Как, например, фотограф Андрей Дейнеко, только что отснявший две тюрьмы – на севере Швеции и на севере России, - наш знаменитый Огненный Остров, на котором живут приговоренные к пожизненному заключению. И его выбрала симметрия: через месяц Андрей уезжает в Швецию на пожизненный срок – жить и работать.

Ровно в 20. 02. наступил апофеоз симметрии. Из всех бутылок шампанского вылетели пробки, а все гости оказались в полукруге перед фото- и прочими видео-камерами. Щелчок, и вылетела не птичка, а целая стая птичек, всосанная в остановленную вечность мгновения. Эк завернул. В следующий раз заверну – 21.12.2112. Там и увидимся.

Пока же в Историческом музее открылась выставка “Войди в историю”. Императив, повелительное наклонение тут явно к месту. Где они, счастливые лица молодежи двухтысячных годов, знающих, что такое русская история в очевидном изложении? Помнишь, как мы прятались в молодости с девушками от дождя и мороза в бесплатных музеях Ленина и революции? Помнишь ли ты интерьер подпольной типографии “Искра” и “Роллс-ройс” вождя пролетарской революции, как помню их я? А парик, кепка и простреленный пиджак Ильича? А подарки прогрессивного человечества к 70-летию Иосифа Виссарионовича? Где вы, ау! Хорошо, если на Николиной горе и по Рублевскому шоссе. Все сгинуло, позакрывалось. Макет кровавых боев с царскими сатрапами на Пресне рассматривают члены Аглицкого клоба! Увы, увы.

И вдруг эта выставка к 130-летию Исторического музея. Он ведь тоже закрылся в 1987 году лет на десять, и только теперь стал потихоньку открываться. А новая выставка – это просто кладезь раритетов. От бриллиантового ордена св. Андрея Первозванного и импортных вееров 1770-х годов, времен расцвета европейской моды, до посмертной маски и отпечатка руки Петра Первого. От табакерок 18-го века до доломана крошки-наследника Александра Александровича (будущего Александра Ш в исполнении Никиты Михалкова в детстве - работы Зураба Церетели. Шутка).

Я ходил и радовался. Здесь оружие 16-19 веков вплоть до дуэльных пистолетов, там портреты Гучкова, Рябушинского, Ламздорфа и примкнувшего к ним историка Ключевского кисти Л. Пастернака. Там маскарадные сани 1760-х годов и всяческая парадная и будничная одежда. Сям часы и перстни 18-го века, а эвон, гляди, Зин, государственные печати русских императоров от Елисаветы Петровны и вплоть до Временного правительства, сих императоров отменившего. Первая мировая война в рисунках детей сменяется иконами, а Рокотов и Боровиковский интерьером комнаты сормовского рабочего и “серебристой гостиной” более обеспеченных господ.

В этом есть какая-то замечательная игра, как во всем постмодернизме русской истории, нахватавшей, что можно и что нельзя из всех источников добра, зла и моды. Тем более, что на выставку “Войди в историю” идешь мимо зала “Пиковой дамы”, посвященного карточной игре в ХУШ-Х1Х веках, а, идя с нее, надо подняться на пол-этажа и оказаться в зале “Нашего счастливого детства 1920-1950-х годов”. А там уж все мамины елочные игрушки и мои солдатики, наш диван с валиками 1955-го года, Галины куклы и плюшевый мишка с ледокола “Челюскин”.

Здесь ты, не торопясь, вникаешь в какой-нибудь пейзаж с крестьянской хижиной, как будто сам валяешься перед ней на земле. Или погружаешься в чистоту линий рисунка лица, в поворот фигур, сам становясь аллегорией человека. Ибо это все тебе нужно для бегства из мира актуальных художеств, которыми взбрыкивает жуткий темперамент современников. Вот где ты хотел бы жить, будучи изящным росчерком пера, не более того. Выпав в России из времени, нам все кажется, что мы вольны выбрать вечность по себе. Поэтому я и смог оказаться и в Рембрандтах, и в первой русской художнице С. В. Сухово-Кобылиной в Третьяковке, и где хочу.

Выставка в Пушкинском была приурочена к выходу роскошного каталога шестиста с лишним графических листов, который, к сожалению, мне не достался. Но я знаю, что подготовивший его профессор Вадим Садков многие прежде сомнительные листы атрибутировал как рубенсовские, а вот то, что считалось принадлежащим Брейгелю Младшему, то бишь Бархатному, наоборот, было разжаловано в произведения его учеников. Лично для меня самое интересное это происхождение произведения. Тут страсти, тут детектив, тайна. Куда, скажем, делось знаменитое собрание профессора Александра Чаянова – замечательного экономиста, писателя, краеведа и любителя искусств? А прочие коллекции времен экспроприаций и распродажи членам чекистских семей в спецмагазинах? Прячься, сколько хочешь, но для этого и существуют у современников специальные органы, чтобы тебя изымать в особо крупных количествах. Это к слову.

Но ведь спрятаться можно не только в созерцание картин, но и в их создание. В Деловом центре на улице Усачева, 62 открылась выставка Марии Раубе-Горчилиной, одной из незабыто-забытых художников советского времени, которые сохраняли себя в непродажной безвестности, рисуя акварели и пейзажи. Чего стоит, например, пейзаж Крылатского, когда ничего подобного нынешнему району там и в помине не было.

А вот молодая художница Ольга Лисенкова, чья выставка открылась в галерее “Манеж”, наоборот, стилизует свои картины под советское искусство 1920-1950-х годов, да так точно, что некий забредший в галерею искусствовед спросил хозяйку “Манежа” Иру Мелешкевич, с каких это пор она выставляет “наследие”? Да никакое это не наследие, а вполне даже продаваемая в банках и дипкорпусах “искусствочка-искусство, ребеночек чужой”, как писала в свое время Белла Ахатовна Ахмадулина.

Ну и вот тут ты, конечно, спросишь, а чего это, собственно, у тебя, Игорь Леонидович, одно реалистическое искусство в отчете? А где же все эти пресловутые “абстракцисты-пидарасы”, употребляя термин лучшего друга советских искусствоведов Никиты Сергеевича Хрущева? Отвечаю. Будут и абстракцисты. И не далее как в следующем письме. Пока же передам тебе свидетельство Бориса Иосифовича Жутовского, который как раз стоял рядом с Хрущевым на пресловутой выставке в Манеже 1962 года и тоже сподобился высочайшей оценки. Боба уверяет, что нынче в Америке пишется даже диссертация на тему, действительно ли русские абстракционисты все были гомосексуалистами, как подозревал персек (Первый секретарь ЦК КПСС. Не путать с генсеком, сексотом и сексменом)? Информации Жутовского верить можно. Он-то сам лично доказал противоположное, женившись в 80-х годах на внучке Никиты Сергеевича - Юлии Леонидовне. Мол, еще посмотрим, кто из нас абстракцист и прочее нехорошее слово. Так что большое и крепкое искусство живо, чего и тебе желаю. Будь здоров.

Твой Игорь Шевелев.

Конечно, не успел я тебе пообещать письмо об “абстракцистах-пидарасах”, следуя термину Никиты Хрущева, как “Огонек” (№8) тут же впервые опубликовал стенограмму речей Никиты Сергеевича на пресловутых встречах с советской интеллигенцией. “Там довольно приличный молодой человек выставил свою картину и назвал ее “Автопортрет”. Как его фамилия? Жутковский? Ах нет, Жутовский. Ну и фамилия!” И прямо к выводам: “У нас художники – они как шпионы. Сами нарисуют, а потом не понимают, что нарисовали. Зашифровали, значит, так. И они вместе собираются… капелька по капельке… как поток целый. И говорят, что они наши друзья. У нас таких друзей… Берия, Ежов, Ягода – все это ягодки одного поля… Поэтому надо следить… орган иметь. Меч нашего социалистического государства должен быть острым”. В общем, остается изучать с карандашиком в руке, с обильным цитированием. Сейчас таких арт-критиков, к сожалению, нет, повывелись, темперамент не тот. Ну и орган, понятное дело, почти что атрофировался. Хотя его, время от времени, и будоражат всячески.

Как, например, Ира Вальдрон (“ну и фамилия!” – прим. Никиты Сергеича) с ее автопортретами в галерее М. Гельмана (опять автопортреты? “Возьмите мне лист картона и вырежьте там дыру. Если эту дыру наложить на автопортрет этого… и чтоб вы метра на четыре удалились, и спросить вас, какая часть тела человека изображена, то девяносто пять процентов ошибется. Кто скажет “лицо”, а кто скажет другое. Потому что сходство с этим полное. И это живопись?!!” - Н. Хрущев).

Хотя, надо заметить, Ира Вальдрон на опознавание своего лица сильно не претендует. То в бен-ладенскую бороду задрапируется, прикинувшись гражданкой Fuckistan’a, то себя в основной позе Камасутры вышьет на ткани с использованием турецких полотенец, которые за кольцевой автодорогой продаются, то аппликацию сделает “Я отдаю под суд старуху Лени Рифеншталь за фильм “Триумф воли”, то Набокова изобразит, прыгающим на Лолиту, то себя с Гитлером, Сталиным и лебедем. То мир наведет на Чечню и Ближний Восток. То в русское ударится, нашивая отдельно каждую буковку своей долгой истории на длинную ткань. В общем, поглядишь вокруг, насладишься быстрой пробежкой по небольшому залу и можно на следующую презентацию бежать. А эта, поскольку на ней были Катя Деготь, Слава Курицын и Федор Ромер, считай, удалась лучше не придумаешь.

Следующим же номером нашей программы было открытие выставки “Сокровища Петергофа в Москве”, развернутой в Музее А. С. Пушкина. Как можно догадаться, 300-летию города на Неве будет предшествовать всяческий десант оттуда в город на Москве-реке. Так вот Петергоф решил опередить всех, и чисто суворовским маршем высадился на Пречистенку столь стремительно, что даже этикетки под экспонатами наклеить не успели. Зато играла музыка, говорились речи, артист Козаков читал стихи, девы танцевали с юношами, небесный звук арии “Ave, Maria” волшебно отражался в геометрическом потолке нового атриума. Вот что значит неспешный реализм идеальной классицистической жизни двора Петрова.

Потом всю толпу гостей повели старыми подвалами и усадебными лестницами смотреть экспонаты, вывезенные из славного Петергофа. Понятно, что тут были и картины, и гобелены, и сервизы, и мебель, и костюмы. Акцент же ставился на раритетах: чернильнице Николая П, макая в которую перо последний царь подписал свое отречение; ручных часах Александра П, которые остановились в момент убийства предпредпоследнего царя; и – самая ценная вещь экспозиции – настольное зеркало императрицы Елизаветы Петровны, переходившее по наследству к следующим царицам.

Вообще же всю эту бодягу организовал “Санкт-Петербургский клуб”, созданный в Москве в январе прошлого года. Он и будет проводить следующие выставки. Скажем, выставку левреток – собачек любимой породы Екатерины П. Ну, ты помнишь, еще Маша Миронова, капитанская дочка, встретила их на прогулке в Царском Селе. Ну белая собачка, которая залаяла и побежала ей навстречу, напугав, а приятная дама лет сорока в белом утреннем платье в душегрейке ее успокоила: мол, не бойтесь, не укусит. Так вот левретка это декоративная карликовая порода борзых собак, выведенная еще в средние века, а в СССР не разводившаяся из-за сугубой своей идеологической, наподобие абстрационизма, вредоносности. А теперь, как понимаешь, благодаря новым веяниям, от них скоро проходу не будет.

Как и от фейерверков, первым из которых в саду в Хрущевском (!) переулке за музеем продолжилось петергофское празднество. Такого, признаюсь, еще не видел. Все эти вертушки, вензеля, мельницы и прочие фигуры, которые взрывались и горели под оглушительные залпы пушек, заряжаемых фейерверкерами в мундирах. Дул ветер, шел снег, народ, толпившийся перед усадьбой, кричал “ура”. Господ не наблюдалось, все больше наш брат разночинец. От фейерверка сперва сильно пахло пистонами, потом соленым огурцом. Ну, думаю, к фуршету. И точно.

А назавтра, то бишь 28 февраля, в последний день зимы в Государственном центре современного искусства на Зоологической 13, что рядом с Зоопарком, еще один художник - Семен Файбисович проводил мастер-класс и демонстрировал нечто.

Демонстрации предшествовало выступление директора ГЦСИ Леонида Бажанова, в которой он убедительно доказал, что художник есть царь. Как скажет, так и будет. А кому не нравится, может убираться. (Опять Хрущев вспомнился: “Теперь вот этот Неизвестный нечто неизвестное выставил. И думает, что он теперь известный. Эти скульпторы, по-моему, медиумы. Вот он написал, вылепил, создал, а мы ходим и не понимаем: что это? Следовательно: мы – виноваты. (Зал притих). Если бы эти “товарищи неизвестные” стали бы товарищами известными и создали бы свой Центральный комитет, так нас бы они, наверное, не пригласили на свое заседание. А мы пригласили!!! (Овация)”).

Теперь вот от Хрущева один переулок остался да портрет в туалете на известной картине этого самого Семена Файбисовича. Который, тем временем, показал собравшимся кузькину мать в виде телефильма-коллажа “От и до”. Как в 6 утра сыграли гимн, так до полуночного гимна мы сидим и в телевизор вместо окна смотрим. А как смотрим тоже известно: переключаем пультом с программы на программу. И вот что из этого получилось. Не “один день из жизни страны”, а любой день любого из нас. Поскольку телевизор, как сказано, окно в мир. А я - не я, не Семен, не Пушкин, а каждый. И показал Семен свой фильм после показа полудюжины картин “Окна”. Ну, фильм… Нарезка новостей, рекламы, игр, “Моей семьи”, расследований – все обычно. Но поскольку он, Семен Файбисович, художник, и не простой художник, а креативный, то вроде как и зритель ты теперь есть не простой, а сотворчественный: Который, прийдя сюда, признал право художника на все, что тот делает как художник. И которому после мастер-класса полагается от мастера пластмассовый стаканчик с желтым вином и орешки с сухим печеньем на закуску. Потому что нынче такая художественная жизнь и никакой другой. Ну и еще, конечно, сопутствующие умные слова “китчевый ассамбляж”, “фривольная аппликативность карнавала”,”аэродинамический геометризм вкупе с эстетским дадаизмом параллельного телу инструментария”, “антитеза ритуально-магическому времени ангажированного искусства ХХ века”. В общем, мелодия для флейты. И чтоб все вместе, группой, клином или, как учили на истории в школе, “свиньей”.

А Семен Файбисович молодец. Дружим мы с ним. Я тебе от него передаю привет, личный и горячий. Скоро у него две книжки выйдет, поскольку он еще и прозу хорошую пишет. Так я тебе о ней тоже напишу.

Ну и на посошок выставка живописи, скульптуры и объектов Бориса Михайлова в галерее “Сегодня”, временно занявшие второй этаж Манежа, пока внизу колхозники мед продают. Накануне мы с одним арт-органайзером виртуально, в натуре, вожжались: тот это Борис Михайлов или не тот. Оказалось, что не тот. То есть тот – не этот. Мой Борис Михайлов из тех, кого как раз Никита Сергеевич абстракционизмом заразил. Достойный и тонкий минималист в духе Моранди. Очень красиво окружающее пространство разыграл. Размытые геометрические формы живописи, всякие дощечки от дворового штакетника, собранные в завораживающие композиции, битые чайнички и всякая посуда, изящно сама с собой переплетенная. Посреди зала венский стул стоит с наброшенной на спинку скульптурной кофточкой. Много, конечно, всякого знакомого народу на презентации было, но это ведь не беда. Народ вечером разойдется, а мы завтра с тобой туда придем и, хочешь не хочешь, будем медитировать. То есть слушать геометрическую композицию, которая в нас самих начнет возникать. Засим обнимаю тебя и откланиваюсь до следующего письма. Твой

Здравствуй, мой дорогой. По весне иногда кажется, что превращаешься в машину по отсматриванию изящного. Явный признак авитаминоза. Я имею в виду как то, что чувствуешь себя машиной, так и сам процесс отсматривания. Надо бы сделать паузу, но и пауза, увы, не помогает. Гормоны в гармонию не укладываются. Выхода нет, - значит, надо бежать в высокие сферы искусства, сублимироваться, иначе каюк.

Тут очень кстати в Академии художеств на Пречистенке открылась выставка семьи Голицыных. Приурочена она к 100-летию Владимира Михайловича Голицына, князя, моряка, литератора, художника, великого придумщика игр в пираты и в захватчика американских колоний. После революции физически выжить, будучи Голицыным, само по себе было невероятной авантюрой и приключением. Владимир Михайлович делал это со вкусом и озорным весельем. Ходил в первые советские полярные экспедиции, не вылезал из ссылок, иллюстрировал детские книжки, рисовал корабли, изучал течения Атлантического океана, мечтал об экзотических временах и странах и умер в лагере в Свияжске в 1943 году. Помню, как лет десять назад в первых номерах своего “Золотого века” поэт Владимир Салимон в качестве цветной вкладки распечатал настольные игры Владимира Голицына. Кто бы сделал игру о наших отечественных пиратах, осваивающих Архипелаг ГУЛАГ…

Сын Владимира Голицына – Илларион Владимирович Голицын художник замечательный, активно работающий. Более сотни его холстов, гравюр, акварелей выставлены в залах Академии, производя то легкое и праздничное ощущение от жизни, которое может преодолеть любую весеннюю депрессию и всякий академический тоталитаризм. Фамильное озорство и тяга к игре отстоялись сосредоточенностью каждодневного творчества. Знаменитая “Красная комната” – дети на фоне фамильных портретов, пейзажи города Дмитрова, где в ссылке рисовал и его отец, портреты Голицыных, Васнецовых, Трубецких, Ефимовых.

Всего в выставке участвуют шесть членов семьи Голицыных. Кроме вышеуказанных, это нынешняя жена Иллариона Голицына – Валентина Куцевич, его дети Иван и Екатерина и племянник Сергей Голицын. Вообще же наблюдение над гостями на презентации в Академии делает очевидным фамильный характер нынешних занятий художественным творчеством. От дедов к отцам, от отцов к сыновьям и дочерям переходят краски и кисти, просторные мастерские и обучение в художественных вузах, умение натягивать холст и очередь в выставкомах.

Такая средневековая организация художественного цеха в начале третьего тысячелетия в России очень даже мне нравится, особенно в период весенней депрессии. Вот оно новое средневековье, которое предрекал Бердяев и искал Хайдеггер. В компании с ними да с Голицыными и своя жизнь кажется не такой голой и никчемной, какой представилась бы в ином умственном контексте.

Скажем, под знаком “Библейских стихов” Аркадия Петрова в галерее на Солянке. Аркадий Петров, как любит цитировать мой сын Павел простоквашинского пса Шарика, - “из простых собак, не из породистых”. Ему самое место в андеграунде, где он и был до перестройки. В конце 80-х начался “русский бум” на Западе, и примитивно-китчевые картины Аркадия Петрова с “приветом из Крыма” полюбил Роберт Раушенберг, швейцарский коллекционер Эрик Пешлер и режиссер Сергей Соловьев. В такой компании художник почувствовал себя неуютно, и вместо румяной Аллы Пугачевой на клеенке начал рисовать жухлых недотыкомок. А тут, кстати, и русского бума не стало. Коллекционеров и модных галеристов удалось шугануть. Привычный для выходца из Донбасса андеграунд принял новую форму – полной окружающей немоты. Тут самое время поговорить с Богом.

Новые картины Аркадия Петрова это визуальный перевод строк Библии на язык глухонемых. Большие холсты, а на них пальцы, пальцы, пальцы, показывающие что-то. Ну да, это еще Гераклит сказал: “Бог и не говорит и не утаивает. Но подает знаки”. Кто тут кому подает знаки? Бог Петрову, Петров нам, кто-то третий кому-то четвертому? Ясно одно: кругом демоны глухонемые, и, несмотря на многолюдный вернисаж, где говорились речи, пелись песни под гитару, целовались вместо слов, а один дяденька даже затянул басом в микрофон: “Утверди, Боже, веру православную. Утверди, Боже, веру христианскую”, - было впечатление полной немоты, тишины и непонимания, которые, впрочем, единственно и приличны прямой трансляции Божьей речи. Муму, одним словом.

Поиск заводит художника далеко. Почти что земляка Аркадия Петрова – Эдуарда Лимонова он вообще довел до цугундера. Так что от внутреннего ГУЛАГа никуда не уйдешь, и не надо уходить. Идут пионеры, привет Петрову.

И вообще я понял, в чем дело. Так называемое “актуальное искусство”, придуманное на Западе, вырывает обывателя из однообразно изящной жизни. Художественность давно перенесена в дорогой и удобный быт. Помню, как Володя Брайнин, всю жизнь выдумывающий свою живописную Москву, облагораживающий помоечные дворы, облупившуюся штукатурку, витрины с живой рыбой и проломы в стенах, вдруг попал в Париж и обнаружил все, что он делал столько лет на холстах – в реальности, то испытал полный шок, и больше в Париж ни ногой. Теперь его мечта Рим. Говорит, что там руины. На самом деле его мечта – искусство, другая реальность, в которую можно уйти, спрятаться, жить.

Мы – антиподы и антипаты западных экшн и инсталляций. У нас такими инсталляциями вся окружающая жизнь набита. Скажем, пошел я в Театр на Таганке, где должен был быть вечер израильского драматурга Йосефа Бар-Йосефа. Мне о нем рассказал Сергей Юрский, которому Бар-Йосеф прислал совершенно замечательную пьесу “Купер”, словно специально написанную для Юрского. Умирающий старик всю жизнь собирает мусор. (Вместо бытового мусора можно подставить любой ментальный – книги, собственные холсты, философские идеи). Он тиранит жену, выгнал из дома дочь, с которой они ненавидят друг друга. Жена зовет дочь, чтобы та простилась с отцом хотя бы перед его смертью. Скандалы, еще крики, ненависть, соединенная с невозможностью жить друг без друга. Дочь – фотограф. От сцены, где она фотографирует умершего отца, а он встает и рассказывает о своей жизни, у меня и сейчас еще мурашки по спине бегают. Я театр не люблю. Я люблю Юрского. Это его пьеса. Он боится ее играть, настолько тут все обнажено.

Короче. Прихожу на Таганку. Объявлена презентация книги Бар-Йосефа Михаилом Швыдким. Швыдкого к нужному часу нет. В фойе объявлена выставка фотографий Дуби Таль “Израиль с высоты птичьего полета”. Полета нет. Есть видовые фото Ханана Иссахара: христиане, буддисты, мусульмане, иудеи. Надо ли говорить, что не было и объявленных М. Ульянова, И. Кваши, В. Гафта. Прочих показали записанными на пленке. Ведущий вечера Иосиф Райхельгауз, в чьей шкуре не хотел бы я оказаться, периодически сообщал, что Юрия Любимова тоже нет, но он едет в машине и с ним постоянная связь. Естественно, и Любимов не приехал. Были студенты 1-го и 2-го курса бывшего ГИТИСа, ныне РАТИ, которые показали учебные кусочки из пьес Бар-Йосефа. Между кусочками выходил Швыдкой, говоря заготовленные слова о книге, которую, понятно, никто не видел. Шел дым, поскольку у студентов за кулисами взорвалась лампа, и вышла девочка, сказав, что сцена показана не будет по техническим причинам. В общем, чистый Хармс. Я, повторяю, театра не люблю, и на спектаклях обычно засыпаю, а тут даже проснулся и с интересом ждал, чего же будет еще? Дальше, в основном, валил из зала бедный еврейский народ, кое-кто из коего заплатил 200 рублей за встречу с никогда не виденным драматургом, который сидел тут же, ни слова не понимая по-русски. А ты говоришь, инсталляция. Ты говоришь: Ерофеев, Пригов, Сорокин, Виноградов и Дубосарский. Да весь этот ЁПС рубля конвертируемого не стоит. Наша жизнь, как говорил кто-то из вождей, гораздо богаче на выдумку, чем все концептуалисты. А дело в том, что Израиль бедная страна. Была бы побогаче, все, как миленькие, прибежали бы.

Как прибежали все на выставку графики Зураба Церетели в галерее “Дома Нащокина”. Не так давно он помог владелице галереи Наташе Рюриковой устроить “Натальин день” с участием живописи Натальи Нестеровой и живого слова замминистра Натальи Дементьевой. Теперь пришло время платить добром за добро. Обе стороны испытывали некоторое смущение. Зураб Константинович непрерывно повторял, что, несмотря на расширение им своей Академии художеств, открытие Музея современного искусства, ему, бедному, кроме как в “Доме Нащокина” и выставиться негде. Наталья же Петровна Рюрикова объясняла корреспондентам, что была потрясена искренностью Церетели, не говоря уже о его творческой мощи.

А чего стесняться? Все нормально. Недаром же Церетели мне снился сегодня всю ночь, и я даже название для статьи придумал “Акварэли Цэрэтэли”. А потом проснулся и думаю, какие акварели, он же все маслом, маслом, да погуще, чтобы отбить полуголодные ощущения военного детства. Ан нет, оказалась выставка графики, природу которой долго обсуждали присутствующие художники и искусствоведы. Понятно, что напечатано, но как. Оказалось, шелкография. Мастер, видимо, делает набросок рукой мастера, а подмастерья воплощает его в законченное произведение, включая цвет и тираж. В любом случае, “графика последних лет”.

А поскольку сегодня с утра в “Известиях” говорили о конкурсе на памятник Иосифу Бродскому в Питере, то спросили и главного монументщика, примет ли он в этом участие. Было впечатление, что Зураб Константинович слышит об этом едва ли не впервые, но бодро сказал, что Бродского знает, любит, все время встречался, что в Ленинграде, что в Москве, что в Нью-Йорке, образ его хранит в душе и на бумаге нетленным, и, конечно же, - примет участие. “Когда, говорите, надо сдать проект? - спросил он журналиста. - В мае? Спасибо, что сказали. Сделаем”.

Единственно, думаю, жаль, что Павел Воинович Нащокин уже умер, а то бы Церетели и долги его заплатил, и памятник ему поставил, и другу его Пушкину, и вообще. Ну да ладно, заболтался я с тобой, а мне на новые выставки бежать, вот и “Арт-салон” в ЦДХ открывается. Я об этом уже в следующем письме напишу. А то слышен мокрый рожок почтальона. Кажется, дождь начинается. Кажется, дождь начинается. Кажется, до...

Твой Игорь Шевелев.

Здравствуй, мой милый. Если бы ты знал, как я рад, что мои письма до тебя доходят. Тут недавно арт-критик Андрей Ковалев сказал, имея в виду выставки, о которых я тебе сообщаю, что лучше бы я писал о них не другу, а врагу. Сам-то он со злым кинжалом в зубах ползет от одного концептуалиста к другому, только их и почитая достойными своего критического удара. Все эти хунвейбины актуального искусства, как повылезали лет десять назад, так и держатся сплоченной стайкой. Уже и покупать их перестали, и повыгоняли отовсюду, и на мировом рынке живопись потихоньку стала возвращаться, а они всё поют о своем со звериной серьезностью раз и навсегда обретенной истины. И это правильно. Надо держаться своего брэнда, чтобы в толпе различить можно было.

У меня же, как ты знаешь, совсем иная задача. Петь тебе, подобно весенней птице Гамаюн, о том, чего вокруг происходит. Это вроде хронографа: есть момент, есть его запись. Мы физтехов не кончали, в мизерные истины не верим, будущее открыто как на плацу, где нас то ли повесят, то ли гонец из Пизы в последний момент принесет послабление с полной выслугой лет и персональной пенсией.

И все это, как ты понимаешь, только прелюдия к фуге об открывшемся в Центральном Доме художника на Крымском валу очередном весеннем “Арт-салоне”. Потому что для описания этого действа нужно поистине гоголевское перо. От - “что за невидаль этот Арт-салон?” и “как упоителен, как роскошен весенний день на Крымском валу!” до - “попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные, как уголь, тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска: такова инсталляция Бориса Мессерера, посвященная Веничке Ерофееву” и “нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову натюрморты, портреты, пейзажи, скульптуры. Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им?”. И, натурально, дайте мне тройку быстрых как вихорь коней и только меня тут и видели.

Увы, нет у меня гоголевского пера. Поэтому буду сух и точен. Заявлены более пятисот художников с двумя с половиной тысячами произведений. Враки, художников, может, и столько, но произведений гораздо, нестерпимей больше. Как войдешь в большой зал, сразу направо пресловутая инсталляция Мессерера, окруженная его же картинами. А поскольку в день открытия у Бориса Асафовича был еще день рождения, то VIP-гости прямо тут же и оседали со своими букетами и поздравлениями. Писатели Битов и Приставкин, жена Ахмадулина, актриса Андрейченко, академик Назаренко, скульптор Великанов, фотограф Рост, у которого в двух метрах отсюда своя экспозиция с “Фрагментами мира”, она же – анонс выставки “Групповой портрет на фоне мира”, которая должна случиться в начале осени тут же на 3-м этаже ЦДХ и будет включать в себя полторы сотни цветных фотопейзажей и столько же черно-белых фотопортретов.

У Мессерера съемочные группы, толкотня, ходят нервные слухи, что сейчас всех поведут в ресторан отмечать праздник. Бледный писатель Евгений Попов вывалился из толпы, повторяя слова Вени Ерофеева: “Если я немедленно не выпью, то упаду в обморок”. В связи с чем и отправился тут же на стенд “Огонька”, где Галя выставила “Музей вещей ХХ века” - на сотне обложек журнала, висящих на длинной металлической дурынде, и примкнувшим к ним граммофоном с пластинкой Шаляпина 1908 года. Естественно, водку Попову налили тут же. Тем более, что и тут своя компания в лице драматурга Виктора Славкина и замминистра Натальи Дементьевой, только что открывшей “Арт-салон” под чем-то вроде герба СССР, где солнце восходит над ЦДХ, вместо колосьев - кисти, а призыв к “художникам всех стран яднайтица”, естественно, на английском языке.

В общем, все кипит и извергается. В центре союзы художников вечно братских республик, которые нынче государства. Слева – продвинутые концептуалисты. По краям – море разливанное персональных авторов, заплативших за место и закрывших все стены многоярусной развеской. Бедных детишек из фонда Спивакова задвинули в дальний угол, чтоб не мешали продажам.

На пресс-конференции организаторы “Арт-салона” честно доложили, что на прибыль не претендуют. За братских художников заплатила международная конфедерация, за прочих – сами прочие. Нынешний юбилейный пятый салон имеет целью устроить людям праздник и финансово разойтись по нулям. Никто не задал главный и, увы, безответный вопрос. Известно, что на рынке продавец выдает покупателю чек. Здесь же вся продажа идет кулуарно, без чека и, стало быть, без налога. Стало быть, рынок рынком – но черный.

Поглядишь в замечательно изданный каталог и обомлеешь. Столько разной твари, что о парности давно уже можно забыть. Вот выученик Кишинева, создавший памятники святителю Николаю Чудотворцу, Андрею Первозванному и Сигизмунду Герберштейну. Выставил только что сотворенную серию пастозных ню на полунезакрашенных холстах. Вот некий пензенец нарисовал пейзаж реки Цны в манере вечного 19-го века. Тут же бывший химик из Москвы, уехавшая в Штаты, предлагает синие акриловые цветы. А рядом – сугубо девичье: красавицы в полумасках, венецианские гондолы, сфуматто. В общем, чего надо, то, наваливаясь, и покупайте. А у меня, как водится, только одна мечта: хоть бы глазком взглянуть на те интерьеры, в которых все это висеть будет. Ведь коли есть картина, стало быть, должна быть для нее и стена. Как ты считаешь?

На той же пресс-конференции спросили устроителей, а когда же они под это дело не только первый со вторым этажами и антресолями отдадут, но и третий этаж отвоюют. Те помялись, сказали, что скоро. А секрет в том, что на третьем этаже как раз в это время выставка школы акварели Сергея Андрияки открывалась. Сам Сергей Николаевич под себя огромный зал занял, другие пошли педагогам и ученикам в разной стадии обучения ремеслу. Этакая фабрика по овладению добротным салонным рисованием позапрошлого разночинного века с одновременной продажей своей продукции. Тут же багетная мастерская, тут же все это вам завернут и чек выпишут, тут же сувенирчиком наградят. Как говорили VIP-гости Сергей Филатов и Слава Зайцев, Сергей Николаевич Андрияка – настоящий гений. Недаром сам Лужков без ума от него и его творений.

Понятно, что настоящий арт-критик должен весь этот салон за версту обходить. И точно. Заехал я после ЦДХ в московский дом фотографии на Остоженке, а там вся их тусовка в полном составе на выставке фотографа Игоря Мухина “Москва-Париж”. Сорокалетний выпускник строительного техникума, Мухин занялся фотографией только в годы перестройки. И, мастер нового призыва, тут же в ней и преуспел. Тут, чем случайней, тем вернее. Много залов, а в них много-много фотографий. Москва. Париж. И вроде бы одно и то же – лица девушек, улицы, витрины, а постепенно начинаешь различать, где что. Вроде бы в Париже света больше, и народ какой-то персонально выделенный, прореженный, нет той дикой толпы, что у нас. И лиц с этой печатью необщих жутких выражений тоже почти нет. Ну и, конечно, экзистенциализм французский совсем не то, что отечественный. А, кроме того, на снимках видно, что Москва какого-нибудь 95-го года весьма отличается от Москвы 99-го и за ним следующих. Или это только кажется? И Мухин чужое, просто не как свое воспринимает? Сходи, посмотри.

Нет, думаю, право, жизнь изменяется, и это ощущение сдвига, да еще по весне, заставляет благодарно воспринимать окружающее: оно должно проявиться целиком, хотя бы для того, чтобы навсегда исчезнуть, став смешным и нелепым, как вся эта романтическая салонная живопись, которой наши бедные люди не нахлебались вдосталь в советские голодные годы. Наконец-то все это вылезло из-под спуда, процвело, а, стало быть, лет через десять если не сгинет, то перейдет в более низкие социальные слои. Как сама роль художника, который в советские годы был творцом с большой буквы, - на работу в шесть утра не вставал, носил берет и бархатную блузу, был солью нации. А теперь стал тем, кем, видимо, и должен был: то ли украшателем интерьеров, то ли фокусником-престидижитатором.

А я опять отправляюсь в ЦДХ, где на стенде галереи “Манеж” идет презентация “Украденной книги” Сергея Шерстюка (1951-1998) в окружении его же картин. Тебе ли говорить о Сереже… Это книга его дневников, которые он вел всю свою жизнь. Когда четверть века назад я зашел к нему на улицу Горького и увидел, как справа перед Сергеем открыта эта амбарная книга, куда он записывает ощущения, события и мысли данного момента, а слева “Игра в бисер” Германа Гессе, то я подумал, что если кто-то, близкий тебе ведет дневник времени, то лично ты можешь уже писать что-то иное. Ведь писательство, как и занятия художника, это необходимость закрыть весь спектр стилевых возможностей.

Середину “Украденной книги”, собранной и составленной Игорем Клехом из неисчислимого числа дневников Шерстюка, составляет “Книга картин”, в которых он описывал все свои гиперреалистические серии с левитирующими Тегиными, “Научными развлечениями”, “Русскими рулетками”, так лихо продающимися в начале 90-х в Штатах. В толпе гостей на презентации стоял и мхатовец Слава Жолобов, который на полотнах “Русской рулетки” Шерстюка не раз махал заряженным револьвером, а в недавней телепремьере “Азазеля” был в роли жандармского генерала моментально поражен ножом в голову, когда приехал вместе с Фандориным брать леди Эстер. Слава был удручен неудачей фильма, его статичностью, какой-то странной неумелостью, которую никак не ждешь от Адабашьяна и Лебешева. В результате, по его словам, всю вину свалили на самого Б. Акунина, вернее, на его сценарий, и теперь сценарий “Статского советника” для Меньшикова-Михалкова будут писать более натасканные в кино люди.

Ну а третья часть Сережиной “Украденной книги” это дневник, который он писал Леночке, своей жене, известной актрисе МХАТа Елене Майоровой, после того как в августе 97-го года она сгорит заживо и перед тем, как ровно через девять месяцев, день в день, сам Сергей умрет от скоротечного рака желудка. Признаться, меня до сих пор поражает, как это: было все - картины, фильмы, спектакли, планы, семья, толпы друзей. Совершенно уникальный тип его речи, о которой сам Шерстюк записал в дневник: “Макс, метафизический маньяк, прав в одном: непостижимость мира можно забухтеть абракадаброй, потому любая ясность воспринимается и используется как темное. Чем ясней, тем темней”. И вдруг не стало ничего. Не понимаю. Поистине, чем ясней, тем темней.

Обнимаю тебя. Твой

Здравствуй, мой милый. Мне тебя не хватает. К тому же пишешь так редко, что выходит почти никогда. Но так, видно, и должно быть при виртуальном общении, на одном честном слове, без всех этих дурацких улыбок и расшаркиваний. Хорош бы я был перед тобой со своей лысиной и кривым носом до губы. А так, глядишь, могу выйти секс-символом любой ориентации, который одним махом всех концептуалистов побивахом.

Мне даже Татьяна Щербина свой свежий стих прислала, с 8 марта меня поздравила. Так и назвала: “Женщине”. (Или “Женщина”, неважно): “Я надеваю помаду и тушь, / крем, разноцветные пряжи и ткани. / Тысячи глаз превращаются в сканер, / видя в огне меня, ставя под душ, / в сад усадив меня в кресле плетеном, / свет процедив через крон кружева: / кожа – экран, принимающий сонм / звезд на веснушчатом небе. Слова / шерсткой меня покрывают, сгущаясь / нимбом над круглой болванкой лица. / Я улыбаюсь в ответ и смущаюсь. / Или сражаюсь, как зверь, до конца.”

Ну, точно я. И про сканер, и что как зверь. Это я только притворяюсь, что лысый и Шевелев, а на самом деле локоны до пупа и в мозгах косметика, спрыснутая Кристианом Диором. Вот даже нос арт-критика Ковалева меня не признал, проезжая вчера в джипе в генеральском мундире, даром, что в редакции газеты “Время МН” два года за моей спиной сиживал и почесывался, когда выпить хотелось.

Потому что - монитор к монитору лица не увидать, как сказал поэт, не говоря уже о прочих деталях личной гигиены и конституции. Уходишь весь в стиль, а это намного приятней потного лба и бородавки на подбородке. Стиль – это человек. Так, кажется, Бюффон выразился, предчувствуя Интернет, где от человека один стиль и остается. Чувствуешь себя летучим духом, ведущим диалоги в пространстве культуры, как одноименная выставка, открывшаяся в Пушкинском музее на Волхонке.

Особенно чувствуешь себя духом по весне. У вас в Интернете есть весна? А у нас – есть. Витаешь среди скульптур и пейзажей, среди античных ваз и дегастых (от Дега) танцовщиц. Хорошо-с.

И, главное, нет этого вечного брюзжания, этого саркомного (от саркомы) сарказма, на которое надысь наткнулся в последней “Афишке” по поводу сих “Диалогов”. Ну ясно дело, брюзжит автор: искусствоведы, сезанны-пуссены, Антонова-Микеланджело… Как будто не дали ему кандидатскую защитить, и он с бодуна в одно актуальное искусство подался.

Да, искусствоведы, да Сезанн с Пуссеном, а “Девочка на шаре” с древнеегипетской туалетной ложечкой в виде девушки с лотосом. Как на “Декабрьских вечерах” - диалоги музыки и живописи, так на этой выставке к 80-летию Ирины Антоновой, директора ГМИИ, диалоги самих экспонатов внутри музейной коллекции. Все изящно, логично, чего губу воротить, непонятно. Так ему, глядишь, и наши с тобой, дружище, диалоги не понравятся.

Всего в Белом зале 13 пар сопоставлений. По всем параметрам. Ранний Пикассо с африканской скульптурой. Танцовщицы Дега с его же фотографиями этих танцовщиц. Два голландских пейзажа – ван Кессела 17 века и ван Гога конца 19-го. Два римлянина – микеланджевский Брут и фаюмский портрет. Два загробья – на античной вазе и у художника 17-го века. Два военных бивуака – у Антуана Ватто и Павла Федотова, который картину Ватто видел. Ну и так далее. Суета сует, одним словом – vanitas – чему, естественно, тоже посвящено сопоставление.

Все культурно, деликатно, размеренно. Идея лежит на поверхности: музей это и есть единство сопоставлений, одно пространство, в которое входишь с головой, как в воду, а выходишь виртуальным, как мы с тобой. Тут цитата из Бахтина, там из Гегеля, сям из Поля Валери. Хулиганства не хватает? Пожалуйста. Вадим Полевой сопоставил гигантскую дипилонскую вазу геометрического рисунка – с Эйфелевой башней. А скульптор Александр Бурганов число поликлетова человека с числом модерновой фигуры Арпа, объемлющим текучий западный дизайн второй половины ХХ века.

Все очень даже постмодерново. На пресс-конференции Ирина Антонова заметила, что впосещение музея сходно с одновременным слушанием сразу нескольких оркестров, играющих каждый свою мелодию. Но именно таким был анамнез творчества Чарльза Айвза, чей папа был дирижером таких вот марширующих по американской глубинке оркестров, наслушавшись которых, Айвз и стал писать соответствующую музыку, оказавшую влияние на музыкальный ХХ век, включая Альфреда Шнитке.

Музей и есть такое вот марширование. Выставка “Диалогов” упорядочила их в одном зале, уравновесила подробными комментариями. Жаль книжка не поспела к сроку, выйдет в конце марта, но сама-то выставка будет до середины мая, так что нормально. Всякие музыкально нежные люди, вроде покойного Святослава Рихтера, который, кстати, родился в один день с Антоновой, хотя и в разные годы, смотрели на выставках не более пять-шести работ за один раз. Но это не про нас, которым лишь бы пробежаться рысцой да отписать тебе, друг мой ситный с изюмом, об увиденном и услышанном.

А слышал я, что на 80-летие Ирины Антоновой лично Зураб Церетели и вся Академия художеств подарили гигантский торт полтора на два метра в виде Музея изобразительных искусств. После чего все на него набросились и сожрали. Вот концептуализм! Не чета всем Дубосарским и Виноградовым, нарисовавшим голых Ахматову с Цветаевой бок о бок с голым Гоголем. Анне Андреевне пририсовали очень даже убедительные перси, словно не читали запись в дневнике Корнея Чуковского от 14 февраля 1922 года: “Сейчас только я заметил, какая у нее впалая “безгрудая” грудь. Когда она в шали, этого не видно”.

Э-эх, позорники, ничего-то толком сделать не умеют. Ни выругаться, ни надсмехнуться. Не понимают, дурилки картонные, что постмодернизм это все, что вокруг. И Зураб Церетели со всей Академией художеств, и выставка художников обложки “Вагриуса” в зале Союза художников на Гоголевском бульваре, к которой и перехожу, а то совсем заболтался.

Издательство “Вагриус”, празднующее свои первые десять лет, благополучно, кажется, загибается из-за отмены налоговых льгот на книгоиздание. Книг почти не выпускает, зато активно проводит всякие вечера и выставки при минимальном фуршете, на которые спонсирующий эти мероприятия Альфа-банк мог бы, казалось, и раскошелиться. Ан нет, финита халяве.

Выставка “ХиП-парад” включила в название Х-удожников и П-исателей. Как и положено при нынешнем постмодернизме, границы между теми и другими оказались полностью размыты. Иначе говоря, редкий писатель не оказался художником. Скажем, поэт Андрей Вознесенский выставил свой автопортрет 57 года с металлической теркой, к автопортрету прилаженной. Боюсь, что сначала был портрет студента Архитектурного института, а терка уже потом, но это неважно. Покойный Юрий Коваль был неплохим скульптором и живописцем. Людмила Петрушевская оказалась еще и акварелистом. Асар Эппель, Владимир Войнович, Юрий Петкевич, Митьки в полном составе, - все и пишут, и рисуют, и строгают. Даже журналист, писатель, издатель “Медведя” и большой человек Игорь Свинаренко, обнаружив, что не умеет рисовать, не отчаялся и выставил целый стенд фотографий. Что же говорить про Андрея Бильжо, который, насмотревшись на своего Петровича в маленькой психиатрической больнице, сотворил нечто, что академик Назаренко, висевшая неподалеку, расценила как остроумный соц-арт.

На самом деле, выставка получилась такая, что сами хозяева из Союза художников растерялись. Те же Виноградов и Дубосарский соседствуют с Александром Ситниковым и покойным Вадимом Сидуром, график Сергей Семенов с обложечником Андреем Бондаренко, геометрический Валериус с жовиальным Любаровым. Всех не перечислить. Всего-то и надо было пригреть художника, что “Вагриус” отчасти и делал. И что теперь, амба? - Долой налоги!..

Тут Гриша Заславский просил меня тебе сообщить, что такое есть стиль в эпоху постмодернизма. Сообщаю. Это есть творческое существование человека-художника в предлагаемых ему, и быстро меняющихся обстоятельствах. Как при коммунизме: рыбу половил, картину написал; роман сочинил, в газету пописал. Есть ли во всем этом стиль? Есть да еще какой! Зависящий от глубины и остроумия данного индивида. Почему-то последние десять лет единственным стилем считали подстраивание индивидов под машущего им зеленой бумажкой галериста. Уверяю тебя, по мере увеличения числа бумажек окажется, что стилей не просто много, а всё суть стиль.

А где критерий, спросишь ты, амбивалентный и полиморфный мой. Так мы с тобой и есть критерий. Будем умнеть и развиваться, чтобы этому критерию соответствовать. Не станем смешиваться с тусовкой. Выплюнем партийную нетерпимость. Хотя бы и вместе с зубами.

И вот, развиваясь, пошел я в Государственный Центр современного искусства на Зоологической улице. Ну я скажу! Модерновый, но развалившийся детский театрик Поленова да бывшие заводские помещения на глазах превращаются в нечто. Скажем, заводской цех по договору сносить нельзя, лишь реконструировать. Отлично. Оставят коробку, в которую архитектор Хазанов на тросах подвесит два этажа: на первом будет выставочный зал, на втором – офисные помещения.

Но и пока ГЦСИ не тужит. Организовал программу “Художественные мастерские”. Поляк Ежи Трушковски выбил на оштукатуренной кирпичной колонне красную звезду в полный свой рост, а потом перед собравшимися разбросал толстую пачку польских и американских денег. Настоящих. После того, как все в этом убедились, он опять их собрал и спрятал в карман. Мол, входят в инсталляцию, которую он из страны в страну перевозит. Инвентарь. Студенты-искусствоведы из МГУ и РГГУ на все это смотрят, на ус наматывают.

На следующий день им тут же кино крутили – “Политика-буфф”. Андрей и Юлия Великановы детишек на улице опрашивали, что есть - грех, Россия, другой? Ничего, поживут с мое, наплодят трех детей да плюс невестка плюс внучка, - каждый день будут про все это слышать, не надо на улицу выходить. Новосибирские ребята больше про политтанцы: Путин, Буш, бен Ладен. Этих родить не смогу. Но больше всего фильм Дмитрия Гутова понравился.

Помнишь, как мы стояли с на Садовом кольце у “Баррикадной”, не могли дорогу перейти и в ЦДЛ опоздали? Там светофор раз в полчаса переключается. Так вот Гутов с компанией, когда народ наберется, разворачивают красные транспаранты - типа каждому по 700$ и Маркс-Секс-Пистолз - и дуют на красный свет. Вот это по-нашему, по-московски. А студенты стоят, учатся. Как мы в детстве, когда в клуб “Каучук” на Плющихе ездили запрещенные короткометражки смотреть.

А вышел на улицу, хорошо-то как сразу после искусства… Зоологической улице поразился. За зоопарком знаешь, какие себе граждане дома красивые понастроили. Фонари стоят, шлагбаум чужих не пускает, прямо сплошной кондоминиум, заграница какая-то. И архитектор Хазанов обещает сюда стометровую башню ГЦСИ зафинделить. Чтобы импортные павлины на него гадить, как нынче, не могли. А то, пока к метро шел, естественного запаха с зоопарка нанюхался. Я ведь, как и ты, живя всю жизнь в Москве, давно уже в ней не был.

Вот это, господа, постмодернизм и есть в чистом своем виде. Когда, вроде бы и знаешь, а не узнаешь. Интере-е-есно… Обнимаю.

Твой Игорь Шевелёв.

Здравствуй, дружище. Извини, что не воспользовался твоим приглашением на выставку. Нездоровится, авитаминоз, перевод часов на час вперед, - то есть отобрали час весны и солнца, а вернут осенним дождем, - и вообще переутомился. Так что эту неделю ходил только на выставки рядом с местом гнездования на Тверской.

Вдруг обнаружил в двух шагах от себя музей-квартиру издателя Сытина, а там выставку Евы Левиной-Розенгольц. Шаг в открытую дверь подъезда рядом с кафе “Бункер” прямо с улицы, и ты в доброй интеллигентной квартире, где тут же поражен открывшейся тебе графикой рембрандтовской силы.

Но сначала несколько слов о Еве Павловне Левиной-Розенгольц (1898-1975). Папа – купец 2-й гильдии в Витебске, мама – художница, ученица Малевича. Саму Еву выучили вначале, на всякий случай, на зубного техника, а уже потом – изящным искусствам у Эрьзи, Голубкиной и, главное, у Фалька, считавшего ее настоящей своей ученицей. Три младших брата были убиты в гражданскую войну. Старший стал сталинским наркомом внешней торговли и был расстрелян в 37-м году. Тогда же посадили и другого брата – профессора-микробиолога. До Евы Павловны добрались в 49 году, отправив на вечное поселение в Красноярский край. Вернуться в Москву удалось только в середине 50-х.

И вот тут пережитое обернулось творчеством библейской силы. Выставка на Тверской 12 называется просто: “Небо. Люди”. Речь о простейших вещах, которые остаются, когда нет уже ничего. То ли дантовский ад, то ли вихри ангелов. Небо, ветер, трава, - размытая тушь. Фигуры людей, как всего лишь часть ландшафта. Какая-то потусторонняя пустота, стихия в чистом виде. Какая-то девушка за моей спиной воскликнула: “Это что, Чекрыгин?” В том-то и дело, что нет. Та сакральность искусства, которую Чекрыгин в начале 20-х годов хотел достичь специально, была обретена Е. П. Левиной-Розенгольц как результат умученного пыткой человека. Как зримая аура безнадежного состояния. То, что она донесла до людей этот опыт, – невероятно.

Не случайно, умирающий Фальк признал в первых ее сериях совершенно новую степень искусства. Не случайно, в конце 50-х юные Эрик Булатов, Илья Кабаков, Олег Васильев обрели в Еве Павловне Левиной-Розенгольц нить, связующую с российской традицией, через бездну официоза и имитаторства. А высокая оценка М. Алпатова, который сравнил ее с китайскими мастерами и с лучшими вещами Тёрнера, – и с мировым искусством. Так что сделай шаг с шумящей Тверской в открытую дверь музея-квартиры, где до конца апреля будет эта поистине рембрандтовская выставка, а потом скажи мне, как она тебе?

Я же, дрожа от слабости, кашляя, обливаясь предсмертным потом, добрался наконец до галереи “Риджина”, где застарелый авангардист Борис Орлов (род. в 1941) праздновал “Победу над Солнцем”. В двух словах: большие фотографии фашистских пикирующих самолетов, на которые наложены орденские ленточки, они же – цветные абстрактные линии в духе Эль Лисицкого или Казимира Малевича (того самого, который учил еще маму Евы Павловны Левиной-Розенгольц). То есть полная актуальность.

В лаконично стильном зале “Риджины”, где вечно будет взывать к небесам кровь невинно убиенного в результате художественной акции поросенка, расположилась лаконично стильная композиция Орлова. Народу собралась тьма. Кто-то, как поэт-рецептуалист Слава Лён, вспоминал, что нечто подобное делал в 1997 году вместе с Михаилом Шемякиным в Америке. Кто-то, как Олег Шишкин, некогда разоблачивший Рериха в связях с НКВД, приглашал всех на премьеру дописанной им в виде пьесы “Анны Карениной-2”, которая состоится 8 апреля в Питере. Кто-то просто пил желтенькое вино с пузырьками типа шампанское. Я же вникал в черный крест, круг, квадрат, которыми были прорежены фотографии с фашистскими самолетами, в пресс-релизе почему-то названные советскими. В общем, все нашли занятия по душе. Тут пришла Галя и, узнав от Володи Овчаренко, что “Риджина” в Бразилии на биеннале современного искусства выставила Сергея Браткова в качестве официального представителя России, увезла меня домой болеть.

Потому что надо было набраться сил для открывающегося в Москве фотобиеннале-2002. От слабости я не спал всю ночь. Было полнолуние, начало еврейской пасхи, взрывов в Иерусалиме и “войны возмездия”. Я варился в собственном поту и думал, хватит ли сил дойти утром до отеля “Шератон-Палас”, где будет пресс-конференция и раздача программ и билетов.

Сил хватило. Дошел. Поразил, как я и думал, масштаб деятельности Ольги Свибловой, которая все это организовала. Более полутора сотен выставок, сотни фотографов, десятки спонсоров, тысячи работ, десятки залов, начиная с центрального Манежа и заканчивая торгово-пешеходным мостом на Кутузовском проспекте, где тоже будет пара десятков мастеров. Сплошная развеска фотографий в Новом Манеже, где постепенно теряешь соображение, где, что и кто, погружаясь в саму ауру странноватого действа, так поражающего своим обилием иностранцев.

Это обилие сильно оголодавшего человека, которому надо успеть догнать то, что догнать уже невозможно, а он пытается. Вот шарм наших действ. Я ведь Олю Свиблову знаю уже лет двадцать. В то время она была еще женой поэта Алексея Парщикова, терпеливо ждала его мировой славы и занималась лингвистикой Хомского. Потом, в какой-то момент наступил слом, и на свет явилась совершенно иная женщина. Парщиков тот просто сбежал от этого сначала в Америку, потом в Кельн. Год назад, во время приезда в Москву, он впервые встретился с Ольгой в созданном ею Московском доме фотографии. Его поразил как европейский характер ее детища, так и новый имидж экс-жены. “Ты понимаешь, - говорил он обескураженно, - она кричала на своих сотрудниц! Это совершенно другой человек”.

Новую Олю Свиблову остановить уже нельзя. Слишком много времени было потеряно зря, Нобелевскую премию Парщиков не получил, само его имя пришлось стереть из памяти. В своей новой фотожизни Свиблова мобилизовала прессу и искусствоведов, внимательно отслеживая каждый отзыв в своей адрес, возя всех в Париж. Она завоевала московские власти, расширяет Дом фотографии, заручилась поддержкой иностранных посольств, фондов, культурных центров. На пресс-конференции кто-то из иностранных партнеров признался: “Кажется, кроме Свибловой, нам не с кем больше сотрудничать в России”. Недавно прочитал последнюю книгу Вити Ерофеева “Бог Х”, которая почти вся об этом: “Идет перераспределение гендерных ролей, половой переполох: нарождается невиданное сословие русских женщин – самостоятельных, самодельных, самоходных установок”.

“Четвертый международный месяц фотографии в Москве” продлится два с половиной месяца. Это еще одна наша (России и Оли Свибловой) попытка вернуть утраченное, перепрыгнуть пропасть, вскочить на подножку исчезнувшего за горизонтом мирового фотоискусства. Достаточно сказать, что приедет Жан Бодрийар, знаменитый французский философ, относительно которого, если кто думал, что он уже умер, тот сильно ошибся. Увидеть мир глазами Бодрийара было бы заманчиво, если бы философ, как это ему и свойственно, не занимался “убийством изображения”. Сам Бодрийар расскажет об этом 11 апреля в Музее А. С. Пушкина гораздо лучше, хотя и по-французски.

Вообще же три главные темы фотобиеннале-2002: пейзаж, тело и дети – удовлетворят любого. Александр Родченко, который снимал детей 1920-х, карельскую зиму 1933 года и ню, пребудет сразу в трех довольно неожиданных для него ипостасях. Обнаженные женщины, будь то родченковская Лиля Брик, гейши Нобуеки Араки, которым в конце весны закончится фестиваль, прекрасные чешки 68-го года или успевшие раздеться накануне прихода Гитлера к власти невинные немки – это прекрасно и вызовет не один еще мой комментарий. Уж кому, как не тебе, знать мое сластолюбие. Тем более, что ты так замечательно его одобряешь и поддерживаешь.

Но “вернемся к нашим ню-шам”, - как говорил мой знакомый фотограф, которого едва было не отправили, подобно классику советской фотографии Гринбергу, в ГУЛАГ “за порнографию”, но в последний момент он предпочел оказаться в Нью-Йорке, где теперь снимает первомайские спортивные парады. Среди коллекций будут, например, “Секретные карточки” – эротические фото начала ХХ века из собрания Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге, - которые Свиблова, конечно же, выставит в Доме фотографии на Остоженке, никому не отдаст. Или “Татуировки” – французские, середины ХХ века, и наши нынешние, которые, сфотографированные на зоне Сергеем Васильевым, тянут на серьезное исследование символики российского криминального мира.

В общем, обо всем по порядку в следующих письмах. А писать, думаю, будет о чем. Апрель 2002-го мы запомним надолго. Закопошились любители общественных инсталляций. Обвинение Игоря Зотова, выпускающего редактора “Независимой газеты”, русским Мещанским судом, бессмысленным и беспощадным – из этих, из новых акций. Игорь выпустил номер, в котором была статья, обвиняющая судей в получении взяток за сохранение под стражей красноярского Быкова. Автора статьи найти не смогли. Зотов оказался крайним. Но суть в том, что “Независимая” – газета Березовского, недавно тут был просмотр фильма о взрывах домов в Москве и Волгодонске, которые будто бы организовала ФСБ, так что повод нашелся на удивление быстро.

Власти, однако, не подозревали одного. Писательского умения Игоря Зотова описывать кафкианский бред нынешней российской власти с иронической отстраненностью Титуса Советологова. Представляешь себе отчет Михлухо-Маклая о беседе с туземцами, которые требуют от него подписать бумагу “о неразглашении сведений”? Это этнографический шедевр, который переживет описанный им народ.

Политики и их тайно движущие органы не поняли главного, - они превращены в художественный объект, доступный наблюдению зрителей. Вечный приговор им вынесет стиль художника. Сами кувыркания в их воле. Но надо предупредить их на манер американских полицейских: “Все ваши ужимки могут быть использованы против вас”.

Открою тебе тайну: скоро Григорий Заславский пришлет мне зашифрованную тему: “Кому принадлежит стилистическая власть в стране?” А я ему – это письмо! Симулякры, будьте бдительны!

Твой Игорь Шевелёв.

Привет. Сегодня без лирики. Кругом и так весна, и надо успеть доложить трезвым голосом. Начну с самого трезвого – с Академии художеств, где огромная юбилейная выставка Рудольфа Хачатряна (род.в 1937) – к 65-летию со дня рождения. Сам приехал из Лондона. Вся армянская диаспора – из Еревана, Парижа и Москвы. Народу набралась тьма. Выставка – с ученических работ 51-го года, где уже видна тщательность прорисовки деталей, до последних лондонских серий, однообразных как размноженный фрагмент “Герники” Пикассо, ну там, где нога клешней. Вот так много-много клешней – инсталляциями, черно-белой графикой, наклеенным картоном. Я, как многие, любил и люблю портреты, которые делал Хачатрян в 70-е годы. Завораживающие работы в духе мастеров Возрождения, - любимых им Леонардо и Дюрера. Причем, без всякой стилизации и подъебки (извини, не найду слова), которая сразу чувствуется. Наоборот, с какой-то последней печалью стилистического анахронизма. Поэтому, когда в 89-м году Вильям Мейланд выставил Хачатряна вместе с Шиловым и Глазуновым в концептуальной выставке “Сделайте нам красиво”, это, меня как-то обидело.

К тому времени Хачатрян, однако, уже оставил “дюреровость”, и на нынешней выставке есть эти серии - “Проявление образа”, “Образ и тень”, где зримый образ уходит в однообразный смыв геометрическими лекалами. Знакомые подходили ко мне на вернисаже и спрашивали, могу ли я объяснить такие метаморфозы (тоже, кстати, название одной из серий) художника? Я не мог. Когда же я задавал такие вопросы, мне давали понять, что дело в продаваемости работ. Тогда в экспортных салонах шло на ура такое. Сегодня в Лондоне – иное. Может быть. А еще, глядя на хачатряновские портреты 1999 года, которые более схожи, как это сейчас принято, с эскизами, подумал, что само течение времени изменилось. Нельзя, наверное, как прежде, месяцами сидеть над одной работой, доводя ее до идеального совершенства. Тут ведь что-то религиозное есть. Неужели прежнее безвременье было ближе к вечности, чем нынешняя рыночная динамика?

Думая о Хачатряне, я побрел в Фотоцентр на Гоголевском, где открывалась очередная порция выставок фотобиеннале-2002. Смутность моих ощущений там только усилилась. Душно, толпа, кто-то дает интервью, кто-то хватает стаканчик с вином, кто-то ругается на порнографию, кто-то ищет знакомых, кто-то вспоминает вчерашний показ шляпок работы жена банкира Гафина в Большом театре, одновременно спеша с накрытого в ЦДХ обильного красной икрой стола выставки “Дизайн и реклама” на еще одно шляпное парти в музее декоративного творчества. В общем, от этих безумных мартовских шляпников крыша едет.

Одно хорошо, что встретил Семена Файбисовича, который мне презентовал только что вышедшую в “ЭКСМО-пресс” свою книгу “Вещи, о которых не”. Там два романа и повесть. В “Дяде Адике”, напечатанном, как ты помнишь, несколько лет назад в “Знамени” и даже получившем премию “за патриотизм”, есть кое-что о механике появления в западных галереях наших “конвертируемых” концептуалистов в первые годы перестройки, среди которых тогда

затесался и Файбисович. Но книга эта будет славна в подлунном мире другим романом – “История болезни”. Ну, я скажу, фотореализм. В прозе это, по самым минимальным прикидкам, - от двух до пяти килограммов в тротиловом эквиваленте. Причем, Семен швырнул их в самый эпицентр тусовки.

Книга, как водится, о любви. Об изменах и уходе жены. Все названо своими именами. Все названы своими именами. И Сергей Пархоменко, и Зиновий Зиник, и остальные – от Миши Айзенберга и Тимура Кибирова до Левы Рубинштейна и, понятно, самой жены, с которой, как с нынешним директором издательства “Иностранка”, я нахожусь в состоянии постоянной е-мэйловой переписки по поводу новых книг, а Лёнечка, мой младший сын, недавно ездил к ней за этими книгами.

Во времена Проханова и Лимонова, Сорокина и Ерофеева трудно претендовать на звание самой скандальной книги. Но “Вещи, о которых не” будет ею. Написав, Семен распечатал ее на компьютере и раздал заинтересованным лицам. Те крутили пальцем у виска и говорили, что, к счастью, это никогда не напечатают. К счастью, напечатали. Теперь будут говорить об этичности и тому подобном. Фотореализм при вспышке совести. Беги, купи, прочти, скажи, если сможешь.

А я шел на закрытие “Искусства женского рода” в Третьяковке на Крымской, а перед этим заглянул на “Дизайн и рекламу” там же, но в ЦДХ. Вчерашнюю икру, думаю, съели, с рекламой у меня отношения сложные. Поскольку, когда на выставки приглашают журналистов рекламные агентства, добра не жди. Как случилось, например, с “Неизвестным Петром Кончаловским” в Музее личных коллекций на Волхонке. Лично я дозванивался туда два дня. Или никто не подходил, или отправляли на несуществующие телефоны. Это вместо приглашения. Ну я и плюнул. А коллегу, все-таки пришедшего на пресс-конференцию, на которой в итоге было два с половиной человека, просто не хотели пускать. Мордой не вышел, и вообще ждут вице-премьера Кудрина. Ну и ждите.

На “Дизайн и рекламу” меня тоже не приглашали. Икра так и осталась неразобранной. Ну, думаю, зайду по дороге. Однако, был ошарашен. Такого не видел никогда. Совершенно классная, шибающая по нервам, мозгам, зрению выставка. Встречает, скажем, у входа милиционер с жезлом, дает правила движения по выставке, если идти правильно, то придешь куда-то, где за полцены дадут годовой комплект чего-то. Я только жезл его потрогал. “Настоящий?” – спрашиваю. –“А то як же!” А про капитанские погоны спросить постеснялся. Поскольку, сделав два шага влево, оказался в больничной палате. Четыре кровати с загипсованными и перебинтованными людьми, медсестра. Надо всем этим плакаты о пострадавших от рекламы. Видя мой открытый рот, мне тут же дали медицинскую карту и проштемпелевали направление на психологическую реабилитацию. Потом оказался в настоящем тире, где желающие стреляли в рекламное яблочко. Елки-палки! Рот у меня не закрывался до самого конца. Девушки совали рекламные проспекты, календари, майки, кепки, пакеты. Весь этот современный покатый дизайн ярчайших расцветок всасывал в себя, выбрасывая меня в виде постера, календаря и дурно улыбающейся физиономии на собственном логотипе. Ну, думаю… Жаль, что все это кончилось в субботу, и я могу только тебя пригласить на следующий год.

И быстренько за угол, где фонд Сороса, организовавший выставку “Искусство женского рода”, приглашал на ее закрытие и раздачу роскошного каталога, ей посвященного. Чинно, с бокалом французского вина, в окружении лучших людей дипкорпуса, к которым были приставлены все начальники Третьяковки для разъяснений, я фланировал по просторным залам и разглядывал то барельеф Петра работы великой княжны Елены Павловны, то внутренний вид женского отделения Петербургской рисовальной школы для вольноприходящих кисти Екатерины Хилковой, то парный портрет Николая Гумилева и Анны Ахматовой руки Ольги Делла-Вос-Кардовской. Компьютер уже подает знак закончить столь длинную фразу. А я только начал. Тут и “малевичские” фигуры его ученицы Анны Лепорской, и “Ветер” Веры Мухиной, и полный голый постмодернизм Анны Альчук, и инсталляции Иры Наховой, и знаменитый “Саспенс” Айдан Салаховой. То есть от шитья “воздухов” 16-го века до голых девушек, оседлавших дуло танка. От Гончаровой, Экстер и Удальцовой до фанерных фигур музейного “Перехода” Татьяны Назаренко. И каталог, я скажу, мощный – с большими статьями по каждому периоду, хорошей печати и справочного аппарата, и всем достался, несмотря на страх, что отвлекут фуршетом, а потом поминай, как звали. Нет, все чин по чину.

Усталые, но довольные, мы с Галей, которая как раз подгребла к демонстрации каких-то роскошных женских нарядов с турнюрами (не путать с турнирами), поехали с Таней Назаренко и ее мужем Сашей – в галерею “Арбат”, которая расположилась в крайнем доме с глобусом на Новом Арбате, нынешнем казино. Там выставка Александра Архутика, художника журнала “Персона”, где я как раз напечатал статью о Михаиле Ромадине. А Архутик, который закончил в свое время Полиграф, где учился, видимо, у Владимира Добровинского (я не успел спросить), - придал “Персоне” такой легкий “джапанизм” своим иероглифически-буквенным дизайном. И вообще галерея мне нравится. Вроде бы внизу откровенно злачное место, а наверху – на настоящей галерее, огибающей нечто вроде пароходных труб, - парение духа и шум душевного прибоя. Хорошо.

Но все хорошо, как известно, не бывает. И уже на следующий день это подтвердила пресс-конференция Ирины Антоновой в Пушкинском музее по поводу нагло урываемой прямо средь бела дня окружающей музей земли. Галерея Шилова, активно поддерживаемая чисто конкретным в художественных делах московским мэром, вошла в сношение с некой фирмой, которую возглавляет бывший вице-премьер Олег Лобов, прежде, если не ошибаюсь, очень увлекавшийся продвижением учения Сёку Асахара на российскую почву. Широк русский человек. Много ему места надо. Куда там Сезанну с Утрилло протыриться. Заодно, между прочим, гибнет в якобы реконструируемом доме и квартира замечательного русского художника-графика Николая Николаевича Купреянова (1894-1933), друга Фаворского, Тышлера, Льва Бруни. По постановлению московского правительства, действительному еще в феврале, инвестор должен был квартиру отреставрировать. Но уже в марте оказалось, что вместо квартиры с лепниной, которую, кстати, должны были специально снять, будет въезд в подземный гараж. Полдома в Знаменском переулке позади Пушкинского музея уже снесли, осталось немного. Зато новые квартиры будут каждая по 300-400 квадратных метров. Тут не до наследия. Между прочим, именно квартира Купреянова, являлась памятником истории, охраняемым государством. Но государство это, как известно, не я и не ты, мой милый, а – Оно. Чем ни Пушкинский музей, ни Н. Н. Купреянов, по определению, не являются. А Шилов-Глазунов-Лобов, привольно раскинувшиеся под боком у Кремля, это самое натуральное оно. С чем нас всех и поздравляю.

Твой Игорь Шевелёв.

Привет. Забавного совпадения стал я тут свидетелем. Художник Михаил Шемякин, как ты, возможно, знаешь, выступил на днях с предложением создать благотворительный фонд. Для этого ему нужно продать несколько своих гравюр за пару миллионов долларов. А кому-то, стало быть, надо их купить. Возможно, по разнарядке из Кремля. Как произошло с его недавно установленным на Болоте памятником детям, жертвам пороков взрослых. По слухам, высочайший покровитель Шемякина, с которым они уже обсуждали памятник Собчаку, повелел коммерческим структурам отвалить скульптору аж четыре миллиона зеленых. Для Шемякина, стоимость работ которого в западных галереях равна нулю, а сумма долгов зашкаливала за полтора миллиона, это был настоящий золотой дождь, который возможен только в нашей стране чудес. Уж очень мы любим своих пророков, которые являются откуда-нибудь из чужого отечества, хоть бы их и звали Иваном Александровичем Хлестаковым, но зато с самим Пушкиным на дружеской ноге!

Это, как ты понимаешь, еще не курьез. Мне, признаюсь, и самому по душе картинки Шемякина, его жизненный порыв и жизненная сила, vis vitalis, которая, правда, иногда оборачивается vis comica, как заметил в одной из своих рецензий Юлий Цезарь. Тут я отмечу странное совпадение. Как раз накануне широко разрекламированной пресс-конференции Михаила Шемякина вышел отдельной книжкой давний пасквиль Игоря Дудинского под названием “Дар”. Чтобы не путали с набоковским, автор дал сноску “Дар*- *художника Шемякина советскому народу”.

Дудинский, ныне известный идеолог желтой прессы типа “Мегаполис-экспресс”, в молодости входил в московский метафизический кружок Юрия Мамлеева, был знаком с множеством андеграундных художников и даже, по его собственным словам, читал просветительские лекции кураторам из КГБ, развивая в них художественный вкус и терпимость по отношению к современному искусству.

В пасквиле описывается устройство в 1978 году квартирной выставки гравюр Михаила Шемякина, уже шесть лет к тому времени эмигрировавшего из СССР. Известный поэт и культуртрегер Слава Лён пытается выставить картины эмигранта в мастерской под крышей дома на Пятницкой Анатолия Брусиловского, собрать туда западных корреспондентов, диссидентов, дать отзвук на весь Божий мир через Би-Би-Си и “Голос Америки”. Все пьют водку, клянут власти, божатся, что каждая гравюра стоит по миллиону долларов (как видим, за четверть века цена практически не изменилась, хотя и к реальности не приблизилась). В конце концов, выставку устраивают у супругов Сычевых, дом которых оцепила милиция и никого туда не пустила. В общем, пошумели в духе тогдашнего дип-арта, по меткому слову критика Андрея Ковалева, когда основными ценителями подпольного искусства были дипломаты и западные корреспонденты.

И вот прошла четверть века и ничего не изменилось. Чуть ли не на днях тот же Михаил Шемякин сидел в той же мастерской у того же Брусиловского и жаловался, что хотел подарить Третьяковке свои работы, а те, сволочи, не приняли дар художника Шемякина советс… тьфу, российскому народу. “А у меня, - скромно отвечал художник Брусиловский, - приняли и деньги неплохие заплатили”. И вот новый поворот. Купите, мол, у меня картинки по миллиону долларов, а я отдам эти деньги страждущим детям. Тут, главное, зафиксировать, что цена работам миллион в базарный день! Ну и, конечно, государство должно еще прикупить разного шемякинского искусства по соответствующей цене.

А что из этого всего выйдет, как раз и можно прочитать в книжке Игоря Дудинского “Дар* - *художника Шемякина советскому народу” (М.: Магазин искусства, 2002). Только поменять слово “советскому народу” – на “российскому”. А миллионы долларов оставить там, где они должны быть, - в воспаленном воображении героев этой истории.

Кроме Шемякина, на этой неделе посетила Москву еще одна импортная знаменитость – французский философ Жан Бодрийар. Уж если мы кого полюбим, так до беспамятства. Как заметил недавно культуролог Борис Дубин, новейшая французская философия в ответе сегодня у российских издателей за философию всех времен и народов. Она обрушена на читателя как ковровая бомбардировка. Издается все и вся. Делёз, Деррида, Лакан, Леви-Стросс, Рикёр – и Бодрийар из их числа. А теперь представь, что живой классик приезжает в Москву и не просто так, а со своей фотовыставкой “Убийство изображения” и проводит еще мастер-класс! Ну это как живой Платон приехал бы в Москву читать свои стихи, и все столичные педики сбежались бы на это мероприятие.

То есть Бодрийар показывает фотографии, чтобы, по его словам, подавить немой зримостью вербальный трындёж, а потом говорит об этом, не переставая, так что бедный переводчик успевает сперва вставить только несколько слов, а потом, отчаявшись, передает канву рассуждений классика “у целом”. А мог бы и вовсе молчать, потому что говорящий по-французски о своих фотографиях Жан Бодрийар есть самодостаточная инсталляция. Так нехай брешет!

Но сперва, надо заметить, классик на открытие своей фотовыставки в галерее на Солянке опоздал. Причем, опоздал по-крупному, на пятьдесят минут. Когда толпа, до отказа забившая этот уникальный выставочный зал, не имеющий ни системы вентиляции, ни единого окна, уже начала преть и цвести, а Ольга Свиблова и бедный Саша Панов, все это организовавший, уже устали всматриваться в даль. Но в этом и есть искусство опоздания. Опоздал бы на полчаса, все были бы недовольны. А поскольку опоздал на час, то все были счастливы, что вообще пришел!

Поэт и телеведущий Александр Шаталов хотел посмотреть, как выглядит Бодрийар, и посмотрел. Писатель и художник Семен Файбисович был удовлетворен, глядя на даты под фотографиями, сделанными философом, что и сам в те же годы делал подобное. Художник и музыкант Святослав Пономарев, чья выставка “Сияющая тьма” была здесь же, в одном месте с Бодрийаром, сыграл на открытии нечто сакральное на сакральном инструменте типа дудки.

И вся публика тут же плавно перетекла в Дом фотографии на Остоженке, где открывалось еще с десяток новых выставок фотобиеннале-2002, о котором, собственно, и речь. Пока несметная толпа вглядывалась в малюсенькие фотки русского пикториального пейзажа начала ХХ века и окраин империи тех же времен, я вместе с немногими следопытами обнаружил в дальних боковых помещениях совершенно поразительные вещи. Во-первых, обнаженную натуру Герхарда Рибике. Этот немецкий фотограф в 1924-1932 годах был энтузиастом натуризма, который, кстати, и в России того времени был очень популярен. Революционная идея сбросить шелуху одежд и стать древним пластическим греком (тем более, гречанкой) почему-то особо процвела в странах тоталитарных, вроде СССР, Италии и Германии, предшествуя зрелому фашизму. С приходом Гитлера карьера Рибике, кстати, закончилась. А в конце войны еще и сгорело во время бомбардировок его ателье с архивом. Так что жизнь не удалась. Зато фотографии совершенно замечательные.

А дальше, вдохновленный, я, буквально по наитию, отыскал пустые залы с секретными карточками из питерской РНБ, считавшиеся на грани Х1Х-ХХ веков порнографическими. А рядом их аналоги из США и Франции – упитанные голые дамы, деликатно названные “музами” и “натурщицами”. А рядом тетеньки-дяденьки с советской зоны, которые демонстрируют татуировки на интимных местах, или просто пары голых зечек, демонстрирующие свою любовь. А рядом серии “Масок” знаменитых Дианы Арбус и Джоэля Питера Виткина. А рядом…

В общем, счастливый и ошарашенный, я бежал, схватившись за голову, к метро “Кропоткинская”, чтобы назавтра не опоздать в Центральный Манеж на открытие главной экспозиции этого фотодейства.

Сразу скажу об отличном каталоге, вполне приличествующем событию. Конечно, то, что в альбоме представлено одной-двумя фотографиями, в зале развернуто целой серией. И зал Манежа я впервые увидел столь геометрически упорядоченным и удобным для бесконечного, по сути, просмотра. И вновь все начинается безобидными ландшафтами, а, чуть углубись, и та-акое откроется.

Но скажу сначала, что на открытии играл джаз во главе с Игорем Бутманом. Это на сцене, где выступали заинтересованные лица. А в сторонке чернокожие музыканты презентовали чернокожую серию белолицей Кати Голицыной с подружками. А в другой сторонке длинноногие полуголые девушки с кроличьими ушками разносили журналы “Плейбой” и кормили живой клубничкой. А космонавт Юрий Батурин, чьи фотографии голой из космоса Земли-матушки висели тут же, принимал поздравления с Днем космонавтики. А кусачий зоофил Олег Кулик принимал поздравления со своей экологически чистой серией рогатых северных оленей вкупе с голыми мужеженскими фигурами. Всего не перечислить.

Обиднее же того, что не перечислить, было то, что на здании Манежа не висит ни листочка, ни плакатика, ни опознавательного какого знака, что внутри раскинулась такая роскошь. Народ толпами гуляет в теплый весенний и выходной день по Манежной площади, а того и не знает, что показывают, к примеру, фотографии Александра Родченко. С одной стороны, соревнование собачьих упряжек в Парке культуры 30-го года, а, с другой стороны, Лиля Брик в прозрачном платье и всякая прочая неопознанная обнаженка. Что кругом сплошной pin-up и языческий цикл Приходько с вон чем в натуральную величину. И серия 1974 года француза Мишеля Журниака “24 часа обычной женщины”, где этой женщиной переодет он сам, а рядом фото его папы, его мамы, и его самого, переодетого под них, а самое страшное, что я увидел на выставке – это висящее тут же в рамке зеркало, которое так и называется: “Ловушка для трансвестита”, в которую я, конечно, со всей своей пьяной рожей тут же и угодил.

И дальше – бегом от одалисок Айдан Салаховой к анонимкам (то есть “анонимы” – женского рода, а не то, что на ум пришло) Татьяны Хенгстлер, от них к поразительной серии Ольги Тобрелутс “Кесарь и Галилеянин”, на корню скупленной Музеем современного искусства в Осло.

Ладно, хорош, не буду грузить. А то получится, как с коллегой, который решил написать о фотобиеннале в газету, начал перечислять все выставки и имена, а редактор как закричит диким голосом: “Да кто же все эти имена слышал и запомнит?” И так ничего и не напечатал.

Поскольку выставка в Манеже открыта аж до 5 мая, то пойдешь и посмотришь. А дальше, по слухам, Манеж закроется на ремонт, а, когда откроется снова, то все будет другое. И все будут другими. Засим откланиваюсь с поцелуями и объятиями.

Твой Игорь Шевелёв.

Игорь Шевелёв.

Десятое письмо к виртуальному другу. Активные пчеловоды в улье Зураба Церетели. Толстый грузит деньги в “Даре” мейл-артом. Писатели Оля и Дэн из “Застеколья” в Golden Palace. Ярмарка художественного тщеславия “Арт-Москва”. Мастерские художников приравнены к офисам бизнесменов.

Ну, здравствуй. Мы не заметили, как искусство приняло новые формы. Еще кулдыкаемся, а все вокруг уже другое. Критики рассуждают о критериях, что хорошо, а что плохо. Но это они так свой статус поддерживают, принадлежность к группе своих. А на самом деле…

На самом деле все нынче превратилось в акцию. Акция же - это принадлежность светской жизни, которая и стала критерием истины.

Ну, скажем, как иначе понять выставку “Новый век. Павильон “Пчеловодство”. Много лет спустя”, которая с помпой развернута в Музее современного искусства Зураба Церетели на Петровке?

Суть в том, что после скандала с бульдозерной выставкой, когда в 1974 году “несоюзные” художники решили выставить на пустыре свои картины для иностранных корреспондентов и дипломатов, а милиция стала их разгонять с применением подручных технических средств, так вот первым послаблением после громкого шума по этому поводу стало как раз разрешение выставить неофициальным художникам свои картины почти официально. Местом выставки был почему-то выбран павильон “Пчеловодство” на ВДНХ.

Уже тогда трещина в официальном монолите соцреализма стала преддверием нового “светского искусства” в нашем тусовочном понимании. Днем в павильон выстраивалась длинная очередь инакомыслящих зрителей. А по ночам туда, как в закрытый распределитель дефицита, приезжала партийно-правительственная тусня. Во-первых, чтобы быть в курсе запретного. Во-вторых, втайне уже и прицениться к прекрасному. Не зря же дипломаты, работающие в Москве, все это скупают!

Но это - история, к нынешней выставке отношения не имеющая. Эдуард Дробицкий, который был тогда на десятых ролях андеграунда, а сегодня стал одной из левых рук самого Церетели, собрал картины художников, в массе своей к тем художникам никакого отношения не имевших. Кое-кто даже и родился попозже. Лично я из “пчеловодов” разглядел только пару работ Игоря Снегура, загнанных в самый дальний угол одного из залов. Да есть еще зальчик работ Зверева, Владимира Яковлева, Немухина, Харитонова, Ильи Кабакова, Целкова, Соостера, Комара и Меламида. Но и там все разбавлено новыми инсталляциями. Скажем, “Посвящением Венечке” Бориса Мессерера. Между прочим, третье по счету посвящение, 2000-го года, и входит оно в постоянную коллекцию Музея Церетели. (К слову, сам Церетели в андеграундные годы был главным художником МИД СССР!)

Итак, несколько работ прежних диссидентов и море разливанное нынешнего салона – от модельера Славы Зайцева до лихого Ивана Новоженова. Плюс роскошный альбом этих салонных работ за 370 рублей, тут же продающийся. Это как если бы объявить выставку “Бубновый валет. Много лет спустя” да и выставить любых сегодняшних художников с их картинами. Обычная пиар-акция с подставой имен, на которые приедет телевидение и рванет народ, спрашивая: где, где?..

Да нигде! В павильоне “Пчеловодство”, которое нынче тоже в моде, поскольку представляет хобби главного куратора главного художника Российской Федерации… На моих глазах какая-то тетечка рвалась сквозь охрану с воплем: “Где тут дают лужковское пчеловодство?”

И вот тебе еще одно правило: светская жизнь в лоне прекрасного не терпит остановки. И потому часть публики тут жеоткочевывает от лже-пчеловодов в галерею “Дар” на Полянке, где открывается выставка “Деньги” Владимира Котлярова, известного в артистических кругах как Толстый.

Эмигрант, авангардист, хулиган, он, как человек опытный (даже пост в Минкульте давних лет занимал), знал, что главное в современном искусстве, - это привлечь к себе внимание. Поэтому, едва оказавшись эмигрантом в Риме, разделся голым, залез в фонтан Треви и кричал оттуда: “Берегите Папу! Берегите Папу!” Ясный перец, на него надели наручники и отвезли на цугундер. Но надо же было случиться, что через несколько дней в папу Иоанна-Павла П стреляли, и художественная акция Толстого (повторяю, ударение в псевдониме - знак толщины, а не графской фамилии) тут же стала политической.

Толстый был счастлив, выпускал в Париже журнал “Мулета”, сыграл несколько ролей во французском кино. Красочные письма, которые он присылал своим друзьям в Москву, оценивал как мейл-арт. Вот эти его письма и конверты и выставлены сейчас в галерее “Дар”. Отпраздновав пару дней назад свое 65-летие, Толстый остался в Париже, но присутствовал на выставке своим телефонным голосом. Волнующий акт доставки этого голоса в толпу собравшихся снял телеканал “Культура”. Народ чуть ли не до драки спорил, любит ли Толстый деньги. Юные леваки и авангардисты кричат, что нет. Мудрый и белоснежнобородый Леонид Талочкин только посмеивался. Уж он-то помнит, как комбинатскую халтуру Володи Котлярова (Толстого) отказался оплачивать хабаровский крайком, и Толстый нанял адвоката, близкого к цековским кругам, и Хабаровск тут же заплатил все нужные десятки миллионов и еще извинялся, что не в срок. Короче, жизнь Толстого в искусстве удалась. А, значит, удалась и нынешняя выставка этого искусства в “Даре”.

То же можно сказать о презентации книги “За стеклом. Откровения Оли и Дэна”, которую выпустило большим тиражом издательство “ЭКСМО-пресс”? Новые писатели подробно повествуют о каждом дне своего пребывания в “застеколье”. Книга идет на ура. Никаким толстым Толстым не снилась такая слава. Сама презентация прошла в казино Golden Palace. При этом, повторяю, можно попасть сразу на все вышеперечисленные акты искусства жить, светясь и засвечиваясь. Что, естественно, мы с Галей и делали.

Споры о “застекольщиках”, когда казалось, что мир рухнет от телепередачи, а молодежь потеряет нравственные устои, затихли. Подобный шум был и с “пчеловодами-пидарасами”, по определению Никиты Хрущева, и с акциями Толстого-Котлярова, который демонстрировал свое несвежее советское тело римлянам, крича незнамо что на варварском языке.

Мир, странным образом, не рухнул. События зафиксированы – на холстах, на бумаге, даже на красивых французских конвертах, - и тем самым перешли в разряд предметов культуры. Чем дневник Дэна и Оли отличается от холстов в музее Церетели? Ну, наверное, тем, что на их презентации кормили лучше, песни при этом пели и вопросы викторины задавали.

Все это совпало в один теплый апрельский вечер. Как сказал Декарт: что-то происходит, следовательно, я существую? Во-во, именно это.

Поэтому-то назавтра я и отправился в ЦДХ на открытие 6-й художественной ярмарки “Арт-Москва”. Ну, тут уж, как ты понимаешь, полный дурдом. Огромные фотографии полуодетых девушек, а внизу надпись: “Расстреляна фашистами в 1942 году”. Тут же полуголые юноши бьют в тамтамы, а голова из ящика говорит: “ку-ку, ку-ку”. Тут же вполне одетые юноша и девушка развернули плакаты и мерно поглощают огромные пирожные. Всюду, естественно, инсталляции, детский паровозик ездит по кругу, чучело шахтера бьет каской, якобы сидя на Горбатом мостике, на полу в огромном зале разбросаны газеты – что есть акция “ожидание среднего класса в России”. Ну и так далее.

Есть кругом и видео, и фотографии, и картины. Но, понятно, что живописи в таком контексте трудно не выглядеть по-дурацки, не будучи откровенно дурацкой.

Меня удивило, что разные незнакомые люди вдруг спрашивали, как мне все это нравится. Знакомые бы спросили, я бы ответил. А этим со свойственным мне оптимизмом, восклицал: “Замечательно!” Тут ведь создается особое пространство, по которому ходишь, глазея по сторонам, будучи готов, что сейчас тебя опять чем-то ошандарашат. Чем не акция – коллекция Умара Джабраилова, которая встречает у входа в большой зал? Тут уж не важно – что. Важно - чья. И цветочки всем раздают. И воду “святой источник” наливают. И зрение у посетителя появляется особенное – рассеянное, с большим захватом периферийных объемов, - очень полезно, по утверждению психологов.

Но, ставя себя на место художника, думаешь, а что же это такое – актуальное искусство? Это умение привлечь к себе внимание. Толстый – ау! Где ты? В фонтане Треви? Превратить свое имя в лейбл, чтобы, встретив его, зритель включал свое внимание: “ага, я это знаю”. Или просто все время быть у зрителя под ногами, если он взгляд отводит. Рядом с чучелом шахтера прямо на полу расположились двое шахматистов: он в белой маске, она – в черной. Вроде бы тоже чучела, но, приглядишься, а они шевелятся, ходы делают. Живые и актуальные.

И площадка перед ЦДХ полна, как никогда, черных джипов “чероки” с плотными людьми за рулем. А седовласые папики вылезают с большими букетами в руках, поспешая на презентацию, чтобы поздравить свою любимую актуальную художницу. Актуальность искусствочки, она ведь сегодня предельно широко понимается.

Ты меня знаешь. Я, хоть режь меня, не скажу, что раньше было лучше, чем сейчас. И, хоть забей мне рот шоколадом, из него будет раздаваться только вой сирены.

Но, смотри, парадокс. Тех же художников из павильона “Пчеловодства” - как только их не гоняли и не измывались. А ведь почти у каждого была своя мастерская, и статус гонимого, и водка с закусью, и деньги на холст и краску. Что очень поражало тех же западных дипломатов и корреспондентов эпохи зрелого застоя.

А нынче делай, что хочешь: бей в барабан в голом виде или Умару Джабраилову продавайся, - ан новая напасть. Готовится постановление о том, чтобы все ранее выданные художникам государственные мастерские приравнять к офисам, самих художников – к бизнесменам, а посему, стало быть, взимать с них в казну от трехсот долларов в месяц.

Надо представлять сегодняшнего художника, который, голодая, мажет краской свои холсты, чтобы, несмотря ни на что, сохранять высокое искусство, которое никто не покупает, а с него в месяц требуют сумму, которую он и за год не соберет. А иначе, говорят, пшел вон из мастерской, к которой он за сорок лет прикипел. Художника в богадельню, холсты – на помойку.

При мне художница Натта Конышева, чьи картины будут во всех музеях мира, жаловалась, что за участие в рядах тех же “пчеловодов” в Музее Церетели, с нее содрали 250 рублей. А за участие в выставке “Женский взгляд” – 100 рублей. Смешная, вроде бы, сумма. Но не для нее, которая уже тридцать лет не снимает свою знаменитую кепку и стоптанные кеды, а работы продает за обед, храня тем самым баснословные заветы Амедео Модильяни и нищей парижско-московской богемы.

Поэтому настоящие, а не актуальные московские художники, - графики и живописцы, скульпторы и сценографы, выходят в понедельник 29 апреля на Горбатый мостик протестовать против готовящихся репрессий. Вот тут-то, как зло пошутят новые арт-критики, их искусство и станет в первый и в последний раз актуальным. Ибо самым актуальным из вечно живого актуального искусства является смерть. Что, впрочем, делает продолжение жизни еще актуальней.

Ага, спрашиваешь ты, где мои письма, тебе их не хватает. Это потому, что ты не виртуальный друг, а реальный. Дьявольская разница, данная в ощущениях, как говорил великий вождь пролетариата. Просто ты чувства испытываешь, а не скользишь в информации как виртуальная шушера. Снаружи мозг нации вроде бы и одинаков, а загляни внутрь – даже нюхать не надо, по консистенции и так все ясно.

Как ты понимаешь, я это об искусстве говорю, об ейной инсталляции, призванной сделать нашу жизнь изящной и развлечь пристойными развлечениями. А если тебя удивляют обороты моей речи, так это оттого, что я одним глазом письмо пишу, а другим смотрю в новую книжку Б. Акунина “Внеклассное чтение” - про магистра Николаса Фандорина, где наша московская жизнь перемежается временами екатерининскими. А читаю потому, что выставок мало. А две недели их и вовсе почти не было из-за всенародных каникул. Вот я взял и уехал с Галей и малыми детьми на полевые исследования древнеегипетской культуры – в Хургаду на Красное море. О Хатшепсут, долине царей и прочих Рамзесах в иной раз. А сейчас замечу, что, хотя выезжаю из дома редко, но всякий раз что-нибудь в это время непотребное происходит. То Басаев роддом захватит, то переход на Пушкинской взорвут. Поэтому, когда по новостям Би-Би-Си услышал, что Alexandre Lebed was killed in Krasnoyarsk, то обомлел: началось. Юля, дочка, говорит, что я тут не причем, страна, мол, такая. Но все же – Лебедь, Светланов, Андрей Ростоцкий, Лобановский. А, когда приехал, узнал, что Леня Талочкин умер.

Я ведь его только перед отъездом видел, - и на Арт-Москве, и на выставке Толстого, который Володя Котляров. Фотку даже думал с Талочкиным к предыдущему письму пришпилить, - уж очень он горячо говорил на тему “Толстый и деньги”, - да решил Дудинским ограничиться. Я ведь с Леонидом Прохоровичем Талочкиным (1936-2002) познакомился на кухне у Бори Козлова (1937-1999), совершенно удивительного религиозного художника. Кроме прочего, Козлов был первым, кто подарил Талочкину свою работу, заложив, тем самым, начало его уникального собрания “Другого искусства”, которое он потом подарил народу в лице РГГУ, где эти картины теперь выставлены. Случился Борин подарок в июне 62-го года, на 26-летие Талочкина. Потом тот поехал в Коктебель, где притащил огромный камень на могилу Волошина. Потом подружился с молодыми художниками, поменял свое инженерство на службу грузчиком при худфонде. Он был свидетелем, другом, соратником, собутыльником, летописцем, а, может, и судией целого художественного поколения. Он знал, где “фальшаки” в известных ныне музейных собраниях, а где подлинники, потому что присутствовал при их создании. Что-то из картин покупал, что-то ему дарили. Известна история, как он купил у старьевщика за полтора рубля бронзовую вещь Эрнста Неизвестного, которую у того скоммуниздили на металлолом пионеры. Я ведь даже записал несколько лет назад его рассказы про художественную богему 60-х, - кто с кем пил, кто кого писал, кто кому что сказал. Теперь вот не могу эту кассету найти. Э-эх, Леонид Прохорович…

Между тем, контуженная полумесячными вакациями художественная жизнь Москвы потихоньку входит в норму. В Историческом музее открылась фотовыставка “Русский Берлин. 1918-1941”. Выставка странная. Небольшая экспозиция – меньше ста фотографий улиц и площадей Берлина тех лет, русских кафе, ресторанов, издательств, редакций, портретов философов, поэтов, писателей, художников и артистов. А участников выставки – чуть ли не двадцать штук. Причем, это крупнейшие архивы, музеи, галереи России и Германии. Короче, тут не столько визуальное пиршество, сколько знаковое событие, к которому, как не трудно догадаться, причастны высшие лица двух государств. Знак доброй воли к сотрудничеству, любви и дружбе. И каталог, я скажу, великолепный, и фуршет для прессы был неплохой, а уж о пиршестве для VIP-персон и вовсе умолчу.

Но это все светская шелуха. А вот русский Берлин 1918-1941 годов это, действительно, штучка. Как писал журналист и мыслитель Алексей Мокроусов, - “миф русской культуры ХХ века”. Поскольку историческая известность хронотопа прямо пропорциональна числу причастных к нему пишущих людей, то русский Берлин между двумя мировыми войнами обречен вечной славе. Илья Эренбург тут писал с утра в кафе “Прагер Диле”, делая вид, что он в Париже десятилетней давности. Андрей Белый скакал в каком-то жутком сакральном танце, лишь отдаленно напоминающем фокстрот. Виктор Шкловский ждал от советского правительства то ли высшей меры за свое эсерство, то ли высшей награды “по гамбургскому счету” за лучшую свою книгу “ZOO, или Письма не о любви”, здесь написанную. Сегодня Ходасевич пишет стихи о людях, плавающих в трамваях, как в аквариумах. А завтра сюда сплавляют целый “философский пароход” русских мыслителей – от Шестова и Бердяева до Степуна и Карсавина. Ну и наконец набоковский “Дар” – самая трогательная русская книга ХХ века – вся на фоне Берлина с его отвратными бюргерами, сволочами швейцарами и дурами немками: “Потсдамская площадь, всегда искалеченная городскими работами (о, старые открытки с нее, где все так просторно, отрада извозчиков, подолы дам в кушачках, метущие пыль, - но те же жирные цветочницы). Псевдопарижский пошиб Унтер-ден-Линден. Узость торговых улиц за ним. Мост, баржа и чайки. Мертвые глаза старых гостиниц второго, третьего, сотого разряда. Еще несколько минут езды, и вот – вокзал”.

Нет, право, стоит посмотреть на эту Потсдамерплац 1931 года. Скрупулезные немцы подсчитали, что за 23 года между войнами в Берлине было 275 русских типографий и издательств, и выходило около двухсот русских газет и журналов. А началось все с выстрела в Милюкова в 22-м году. Владимир Дмитриевич Набоков схватил стрелявшего за руку и, в результате, был убит сам, а бабочкой в ту же минуту выпорхнул в качестве гениального писателя его сын. Кончилось же все в ноябре 40-го, когда с официальным визитом к другу Адольфу прибыл министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов. Родилась вечная дружба, а русский Берлин помер. Такая вот выставка будет до 27 мая в Историческом музее.

Ее академическое течение никак не сравнить, конечно, с шумом, поднятым выставкой, заканчивающей Фотобиеннале, - японца Набуёси Араки в Доме фотографии. Последний раз я видел подобные народные диспуты в конце 1980-х годов у стендов “Московских новостей”. Теперь же они проистекают у фотографий обнаженных женщин в стиле садо-мазо, обоюдополых партнеров в разных стадиях и формах совокуплений, умывающихся кошечек и распустившихся цветов, нагло выставивших свои тычинки и пестики, на Остоженке, 16. Не говоря, конечно, о всяких влажных улитках и ракушках. “А почему это не порнография? – спрашивала меня бедная Галя. – Потому что черно-белые фото? А цветы – цветные?” Не плачь, Галя, не морщь опухших губ, не собирай их в складки, разбередишь присохший струп весенней лихорадки, - отвечал я. Мол, не нашего ума дела. А, когда знакомые спрашивали, как мне все это нравится, отвечал, что очень даже нравится. Нравится наблюдать за теми, кто смотрит на фотографии Араки.

Желающие насладиться на выставке “тонким японским эротизмом” получат здесь по полной программе непристойного и грубо выпяченного. Однако, на двери Дома фотографии их ведь встречает объявление, что детям и людям тонким и нервным смотреть экспозицию не рекомендуется. Почему было не поверить? Я-то думал, что шокирующие фотографии орального акта в “Афише” это то, чего на самой выставке не будет. Еще как будет.

В итоге кто-то хихикает, кто-то кричит, кто-то пытается угадать, почему вдруг Нобуёси Араки считается главным фотографом конца века, а актриса Бьорк назвала его “террористом чувств” и написала сочувствующий манифест. Коллеги, - художники и фотографы, - возмущаются, что сами снимали подобное в возрасте 12 лет: ни изящества, ни композиции, одно слюнявое свидетельство разверстых гениталий. А я думаю, что урок в том, как человек снимал, не переставая, все, что под глаз попадалось, включая проституток, гейш и геев, как самое интересное и к взгляду привязывающееся. Получается большая белая стена взгляда, усыпанная множеством фотографий – дома, улицы, голые в кровати, в ванной, на горшке, друг на друге, на веревках, кошки, цветы, металлические конструкции Токио. Взгляд притягивают обнаженные женщины, взирающий на мир широко раскрытыми ногами. А, когда идешь к метро, вспоминаются улицы и кошки, увиденные краем глаза, который отводил от главного да так и не смог отвести, но увидел –другое, периферийным зрением.

Вот и вышел человечек Нобуёси Араки, родившийся в 1940 году, похоронивший в 50 лет умершую от рака жену на токийском кладбище проституток, отлученный было от фотографии за непристойность, но вновь привлеченный к ней, потому что цветы и кошки, когда видишь в них одно вон чего, выходят еще непристойней. Короче, перед нами урок творческий и человеческий. Включая, повторяю, тех, кто на этот урок смотрит, преподавая тем самым урок второй степени эзотеричности.

Ну, а закончился вечер, как ты догадываешься в “Петровиче” на презентации трехтомника сочинений Александра Гениса. Предисловие Татьяны Толстой. Дизайн Артемия Лебедева. Тома названы просто: культурология – РАЗ, расследования – ДВА, личное – ТРИ. На действе присутствовала вся писательская тусовка, начиная с пресловутой Толстой и Акунина до Иртеньева с Файбисовичем. Начиная опять же с Маканина и Ерофеева и вплоть до Гандлевского с Верой Павловой.

Засим срочно свое письмо заканчиваю, чтобы ушло к тебе засветло. Напоследок перед поцелуями одна новость: как шепнул мне на ухо хозяин “Петровича” Андрей Бильжо, скоро у него будет еще один клуб – “Майор Пронин” то ли на Петровке, то ли на Лубянке, я не расслышал. Там и увидимся. Обнимаю. Пока.

Здравствуй. Писать виртуальные письма виртуальным друзьям о виртуально складывающейся жизни, - что еще надо человеку для спокойной старости? А то, что жизнь виртуальна, то есть вроде как она есть, а вроде как и не уловишь, я в последнее время убеждаюсь все чаще. А все потому, что сам виртуален, особенно как выпью на презентации несвежей водки или дурного, хоть и красного вина, побросав потом в рот черт-те какой закуски. Как говорили древние по-латыни: я выпил, следовательно, не существую. А новые говорят: существую, но виртуально. Вроде как есть, а вроде нет. А такому существу только и остается что писать письма таким же полубыткам. Отписывая мимотекущее недосуществование.

Начну с выставки рисунков Александра Проханова, которую вполне уважаемая галерея “Велта” устроила в книжных Пушкинских палатах на Пречистинке, бок о бок с Музеем этого самого А. С. Пушкина. Нынешний первый претендент в нацбесы (как скоро будут звать лауреатов странной премии “Национальный бестселлер”), Александр Проханов человек, как известно, многогранный. Редактор нацбесовской газеты “День”, перешедшей в “Завтра”. Автор романов, восхваляющих ратный подвиг Советской Армии на полях Афганистана и разоблачающих закулису чеченских взрывов в Москве осенью 99-го года, он еще, оказывается, и рисованием занимался. Человек бесхитростный, Проханов услышал накануне “пражской весны” 68-го года зов свыше, призвавший его сделать тушью и акварелью рисунки “на русскую тему”. Набор изображаемого тоже, видимо, утверждался на небесах, потому что от дежурного не отличался: лики старцев, бояре, петухи, чудесные птицы. Похоже на цветные иллюстрации к патриотическим книжкам тех лет, только хуже. Что можно извинить неопытностью автора. Нарисовав около ста рисунков, он перешел на основную свою стезю жгучих глаголов. Теперь три с половиной десятка тех рисунков вдруг взяли и выставили в книжных палатах.

С автора взятки гладки. В художника не стреляют, особенно в такого, как Проханов, который и сам, кого хочешь, застрелит. Однако, пресс-релиз, подписанный известным критиком Федором Ромером, заставил задуматься. О “Господине Гексогене” писали многие. Виртуальная игра в подкидного Проханова, затеянная молодыми шакалами постмодернизма, вызывает то самое ощущение потери реальности, которое испытываешь на переходе из яви в сон и обратно и которое, как я понял, и составляет предмет моих писем к тебе. Толстой бы обвинял. Я – недоумеваю.

Мои знакомые бесхитростно интересуются, сколько, мол, заплатили Ромеру за этот чудовищный кунштюк. Я не знаю. Я свидетельствую только, что Проханов никогда прежде Ромера в жизни не видел и познакомился с ним на открытии своей выставки, сказав: “А-а, Александр, так это вы?” Со своей стороны, я поинтересовался у Саши Иванова, издателя “Гексогена” в “Ad marginem”, правда ли то, что говорят о 50-тысячном тираже этой книги. Саша сказал, что пока что есть 35 тысяч, но через две недели допечатают до 60-ти. А я ведь с Сашей Ивановым познакомился в Институте философии на семинарах Валерия Подороги, о Делезе и Кафке разговаривал. От нереальности происходящего у моего цифрового фотоаппарата фокус сдвинулся, и в ремонте сказали, что кто-то внутрь лазил. Я знаю кто: прохановские вышние силы, когда я Ромера фотографировал с Прохановым, а Сашу Иванова с жутким плакатом “Гексогена” в руках.

Но это не все. Окосев от рюмки водки, я пошел в клуб “Петрович”, где была презентация книги Вадима Месяца “Лечение электричеством”. История следующая. Газета, в которой я работаю, получила оплаченную рекламу этой книги, а, поскольку никто, кроме меня, книг там не читает, то задание мне и поручили. Рекламную рецензию должен был писать впервые в жизни. Шел, недоумевая. Дальше больше. Книга оказалась хорошей. Вполне актуальная литература со сдвигом типа Виана и Капоте. То есть, в отличие от Проханова, никаких дивидендов издательству не принесет.

Такой рекламной акции я в жизни своей не видел. В президиуме, с одной стороны, ретроградные Сергей Есин и Иван Панкеев, вяло хвалящие автора, замечая при этом, что хорошо бы его отредактировать. С другой стороны, вполне авангардные Дмитрий Кузьмин и Данила Давыдов, Константин Кедров и Вячеслав Курицын. Последний еще и отрядил Вадима Месяца играть в своей пьесе о Москве, то есть говорить какой-то текст от себя вместе с двумя девушками, а Курицын все это увяжет воедино. С третьей стороны, масса закусок, джин Бифитер, превосходное горячее, торт внесли неимоверный. С четвертой стороны, поэт и депутат Женя Бунимович, залезший вместе с автором на Петровича-путешествующего. С пятой, кусок в рот не лезет, потому что чувствую: что-то не то. Так и не понял, в чем дело. Хоть из дома не выходи.

А вот художники Валера и Наташа Черкашины из дома вышли и устроили в петербургском Мраморном дворце, которые ныне филиал Русского музея, выставку “Миражи империй”. Такие огромные многометровые полотна типа увеличенных фотографий, размытых всякими миражными наложениями на тему империализма СССР, Соединенных Штатов и объединенной Германии. И выставка хорошая, и открылась 24 мая, накануне визита в город на Неве двух друзей – Джорджа и Владимира. А самая замечательная особенность Черкашиных в том, что они чемпионы по общению с иностранными кураторами. Тут Наташин талант дипломатической дочки, умноженный на харьковский кураж Валеры, дает феноменальные результаты – от выставок в штаб-квартире Всемирного банка в Вашингтоне до жизни в посольстве США во время токийской выставки. Так что я ждал посещения Черкашиных четой Буша. Ждали и они. Но у президентов был выбор из десяти мест, и они остановились на Русском музее, где столы удобнее сервировать. А открывать “Миражи империй” в опустевшем режимном городе, где скачет Медный всадник, удовольствие ниже среднего. Черкашины пошли покупать билеты на московский поезд. Решили ехать дня через три. Войдя в вокзал, - дня через два. Встав в очередь в кассу, - на следующий день. А когда очередь подошла, купили билет на ноль с чем-то, и уже вечером Валера звонил мне, счастливый, что все кончилось, и они дома. То есть выставка, конечно, до середины июня. А реальная жизнь – только здесь и всегда.

А череда вернисажей идет, как и положено. В галерее “Манеж” проходит выставка художницы Ольги Плужниковой-Орловой. Очень неплохая живопись так называемой московской школы. Выпускница Полиграфа, она половину времени проводит сейчас за границей. Долго жила в томасманновском Любеке, на выставку эту приехала из Парижа, где ей предоставили мастерскую, так как она делает инсталляцию, посвященную “Картинкам с выставки” Мусоргского. Каковую инсталляцию должна выставить на концертах своего друга пианиста Бориса Березовского в Лувре и в центре Помпиду.

Кроме обычных картин Ольга Плужникова-Орлова скоро прославится уникальным, ей одной свойственным способом живописного письма – в небольших записных книжках. В парижских, лондонских, мюнхенских кафе, ресторанах, интерьерах квартир художников и музыкантов, куда приходит в гости, она делает наброски, а потом в течение двух-трех дней “раскрашивает” их, делая вполне нормальную и очень живую живопись. Только маленькую. Эти записные книжки очень приятно держать в руках, перелистывать, рассматривать. Пока, правда, непонятно, как выставлять для публики. А коллекционеры уже охотятся.

В Мраморном зале Библиотеки иностранной литературы открылась выставка “Частные коллекции и личные трофеи”, посвященная реституции перемещенных во время второй мировой войны ценностей. Говоря проще, судьбе награбленных советскими воинами-освободителями произведений искусства. Кроме малых голландцев и очень среднеевропейской живописи Х1Х века типа - пейзаж, портрет, натюрморт, чтоб на стене хорошо смотрелся, выставлены старые книги ХУ1-ХУП веков из собрания графа Эстерхази, а ныне из отдела редких книг самой ГБИЛ.

Но важно не то, что выставлено, а сам факт выставки. Иначе говоря, признание, что все, чем были набиты антикварные и букинистические магазины в 50-80-х годах, а ныне составляет гордость многих частных коллекций, является награбленным имуществом и, как таковое, нуждается в возврате законному хозяину. Да и мы с тобой прекрасно помним, как букинистический на улице Качалова был в 70-е годы буквально набит редчайшими латинскими изданиями ХУ-ХУП веков, которые стоили гораздо дешевле новеньких американских покет-буков.

Так что смотреть на два десятка картин и сотню книг на нынешней выставке довольно жутко, когда представляешь, как все это добывалось в Германии, Венгрии, Польше и прочих странах и вывозилось генеральскими вагонами и солдатскими вещмешками. Неудивительно, что параллельно с выставкой два дня проходил семинар с участием наших, немецких, австрийских и английских товарищей, обсуждавшихпростейшие вопросы частного права: что считать перемещенными культурными ценностями, откуда они взялись, - вестимо, что не из леса, - как, извините, отдавать будем законным хозяевам, иные из которых вовсе не на русском фронте пали, а в Бухенвальде? Ну и так далее.

И на посошок – “Черешневый лес”. Галя меня за две недели уже достала этим музыкальным фестивалем. В Москве снег и град, - она в Нескучном саду сажает черешневые деревья с Янковским и Чуриковой. В итоге до сих пор кашляет. К нам внучку везут на выходные, потому что Саша должна помочь Павлику расписывать детский дом отдыха правительства Москвы, куда 6 июня Лужков своих дочек привезет, - Галя на “Черешневом лесе” слушает Спивакова с каким-то невероятным тенором Дмитрием Корчаком. В доме развал, Юле выпускные экзамены сдавать, а она “Сantabile” наслаждается. И еще все уши прожужжала: “Ах, вся Москва, вся Москва, ах, Илья Клибанов и Марк Захаров…” Ну, я, чтобы тебе написать, пошел на последний в этом году концерт в Музее А. С. Пушкина. Башмет с “Солистами Москвы” играли “Дэвушку и смэрть”, которая посильнее “Фауста” Гете, как заметил Иосиф Сталин. Правда, у Шуберта-Малера “Смерть и девушка”, и, как сейчас выясняется, Сталин в своей пометке на книге Горького сильно поиздевался над стариком, но музыка ничего себе. И Башмет с Виктором Третьяковым над Моцартом не издевались в концертной симфонии ми-бемоль мажор. И Янковский раздавал всем черешню, а девушки и юноши в белом – шампанское, соки и пирожные, и тусовка была большая, а могла быть и в следующем году будет еще больше. Ну и хорошо. Виртуальная жизнь она и должна быть интересной и разной, потому что - краткая такая, как сказал поэт. Того и гляди, от сети отрубят.

Здравствуй. У меня ощущение, что я видел тебя на праздновании альманаха “Вестник Европы”, которое прошло в саду “Эрмитаж”, совпав с оного сада открытием сезона. Девушки в гусарских костюмах маршировали, бия в барабаны. Другие девушки в кринолинах изображали живые картины. На “аллее печати” продавались и раздавались все мало-мальски значимые издания. Англичане разливали вискаря. Либералы говорили речи. Народ фланировал в неописуемых количествах. Мы с младшим сыном Леонидом только и успевали здороваться, жалуясь друг другу, что устали улыбаться. Придя домой, я для интереса решил посчитать, скольким людям я руку пожал. Перейдя за шестой десяток имен, оставил сие занятие, - чистой воды ярмарка тщеславия это ваше дефиле.

Там режиссер Вадим Абдрашитов с писателем Евгением Поповым, сям бывший советник президента Марк Урнов с нынешним аналитиком Игорем Буниным, эвон хозяйка “Нового литературного обозрения” Ирина Прохорова с депутатом Евгением Бунимовичем, рядом академик наук Юрий Рыжов с академиком живописи Татьяной Назаренко и свежим лауреатом госпремии Александром Ситниковым. Все гуляют да посматривают в сторону накрываемых столов, возле которых народ незаметно барражирует, рекогнисцируя обстановку. А поскольку, как верно заметил поэт “нас тьмы, и тьмы, и тьмы”, то европейский зачин постепенно сменялся азиатским посылом.

Но это организаторов не смутило, и отныне редакция “Вестника Европы”, смело продолжающая традиции неистового Карамзина, вместе с дирекцией сада “Эрмитаж” хочет сделать “дни Европы” в сердце Москвы регулярными. Только посвящать их какой-нибудь одной стране. По очереди. В день Шотландии назюзюкиваться виски. В день Германии – пивом с сосисками. В день Франции – понятно чем. Ну и так далее.

А загул, тем временем, продолжался. Еды и питья, на удивление, оказалось больше, чем рассчитывала толпа, отхлынув от оркестра Лундстрема и театра Розовского, от акробатов и медведей, символизировавших смычку ангелов Европы с дорогими россиянами, к столам. Стоявший тут же Андрей Бильжо сетовал на нехватку правопорядка в лице майора Пронина, клуб чьего имени он собрался открывать. Но тут грянул фейерверк и все смешалось.

Пространство праздника, как ни странно, всегда тяготеет к одним и тем же топологическим точкам. В двух шагах от сада “Эрмитаж” расположен “Домик Чехова”, о котором я писал тебе не раз. Вот и нынче там состоялась презентация книги художника Анатолия Брусиловского “Искусство жить”, совпавшая с 70-летием автора.

Название книги - исчерпывающая самохарактерика. Брусиловский умел жить и когда приехал после войны в Москву юным племянником знаменитого поэта Семена Кирсанова и был очарован открывшимися перспективами жизненных возможностей. И когда стал модным непризнанным художником совкового андеграунда. И когда его роскошный чердак-студию наводняли западные дипломаты, длинноногие манекенщицы, гениальная богема.

Выступающие на презентации Наум Олев, Лев Прыгунов, Евгений Рейн вспоминали, как самовлюбленность юбиляра оспаривали в его мастерской на Пятницкой молодые Александр Журбин и Павел Лунгин, как Алла Пугачева не давала никому слова сказать, ловя по телевизору свое первое выступление на новогоднем “Голубом Огоньке”.

Коллажи художника Брусиловского шли бок о бок с жизненными коллажам. Он делал фотопортреты друзей - Соостера, Ильи Кабакова, Зверева, Рухина, Лимонова. Он оформлял знаменитый “Метрополь”. Он потрясал воображение своими коллекциями. Разрисовывал голых красавиц под фотокамерой итальянского журналиста, назвавшего это первым советским боди-артом, создавал эротический театр, учил Лену Козлову, первую жену Лимонова и будущую графиню де Карли, основам психоаналитической практики…

Последнему же посвящена и новая книга Брусиловского. Уехавший лет десять назад на Запад и ныне со вкусом живущий на два дома – кельнский и московский, - Анатолий Рафаилович делится с читателем своим главным искусством: красиво и счастливо жить при любом политическом строе и расположении светил. Куда там Кастанеде, Карнеги и Асахаре. Герр Брусиловский подытоживает уроки молодому поколению, решившему, что оно обошло старых львов андеграунда и роскошного диссидентства. Дудки!

Так сошлось, что один из молодых львов – известный арт-критик Андрей Ковалев тоже только что выпустил изящный сборник своих статей, назвав его “Критические дни”. Эти две книги рифмуются. Когда-то Ковалев, будучи на вершине преуспеяния и выступая в Будапеште на конференции, оплаченной фондом Сороса, зарвался и покатил бочку на советский художественный андеграунд. В частности, назвал искусство, творимое Брусиловским и его друзьями, “дипартом”. Поскольку основным покупателем оного был дипломатический корпус, живущий в начале Кутузовского проспекта.

Ладно, что Сорос навеки лишил Ковалева своих грантов и милостей. Так и заводной Брусиловский сравнил критика с известным майором Ковалевым, утратившим некий известный орган, да и приписал его по званию к иным известным органам. Однако (далее цитата из самого Ковалева), “при личной встрече оказалось, что между нами больше общего, чем Вы полагали заочно. Кажется, Вы были несколько удивлены на каком-то банкете, что Ковалев, который пишет столь отвратительные статьи, оказался в меру выпивающим и в меру жизнерадостным стареющим бородатым толстяком. А вовсе не тем мерзким анемичным и желчным журналюгой с замашками комсомольского работника, как Вы поначалу предполагали”.

И все же лед и пламень, Буш и Бен Ладен ближе, чем Андрей Ковалев, разучившийся пользоваться “технологией возбужденной формалистической экзегетики”, которой его учили в МГУ, и Анатолий Брусиловский, весь состоящий из этого возбуждения и кабы только его одного.

Художник есть история его болезни. Брусиловский расказывает о ней в своей книге. Ковалев – в своей: “в “Независимой”, а потом в “Сегодня” образовался своего рода небольшой элитарный журнальчик внутри периодического издания с приличным тиражом. Я действительно мануально дистрибутировал вырезки своих статей”

Замечу, кстати, что мануальная дистрибуция, видимо, заразна. Ковалев обильно цитирует мои письма к тебе в своем “Органайзере” в Интернете, а вот уже и я не могу удержаться, чтобы не начать расчесывать выдержки из него самого. Тем более, что, оказывается, он мой собрат не только по работе в газете “Время МН”, но и по любви к жанру. “Эпистолярный жанр, как-то незаслуженно забытый теперь, приводил меня в восторг еще в те времена, когда я усердно конспектировал на занятиях по научному коммунизму в Московском университете письма Маркса и Энгельса, начинавшиеся обращением “Дорогой Фридрих” и неизменно оканчивающиеся фразой “Пришли еще денег!”

Да, кстати о деньгах. В прошлом письме я тебе писал, как мне пришлось писать заказную рецензию. Дурное дело нехитрое, и вот я опять отправлен рекламным отделом газеты отплачивать добрым текстом некоему вновь организованному благотворительному Пушкинскому фонду. Пушкин, как известно, имел неосторожность недавно родиться 203-й раз подряд. Под это дело устроили благотворительный бал в Музее А. С. Пушкина на Пречистенке. Как сказала на пресс-конференции одна из организаторов бала, “в знак благодарности жертвователям фонда”. Заодно выписали из-за границы прапраправнука и прапраправнучку Пушкина, чтобы те познакомились. Как говорил Жванецкий, “накроем одеялом и посмотрим, что получится”. Артисты Большого театра танцевали вальсы, мазурки и полонезы. Культурная элита, по оценке фонда, в лице артиста Бориса Хмельницкого и его сестры Луизы пели романс на стихи почему-то Леонида Филатова. Также звучала ария из будущего мюзикла Андрея Петрова “Капитанская дочка”, которым фонд планирует осчастливить осенью Бостонскую консерваторию. Вообще же в планах компьютерные мультики по сказкам Пушкина и восстановление памятных вех путешествия Онегина на трассе Петербург – Москва. Сразу почему-то воспомнил, как однажды шофер такси, везший меня, рассказывал, что подлинной причиной краха и выдачи Пал Палыча Бородина был его грандиозный план строительства трассы Москва – Минск, этакое “ездно в Европу”.

Ну, до Пал Палыча нынешним новым русским пушкинистам далеко. Какая-то рекламная контора берется раскручивать с нуля “наше все”. Приглашается из Штатов некий Кеннет Pushkin. К нему добавляется из “Дворянского собрания” предводитель Андрей Голицын (кажется, уже смещенный из-за нечистых рук). Массовку дополняет директор Музея Пушкина, которому обещают деньги на дорогое издание давно подготовленного альбома о музейных раритетах. А этим всем пропагандируется некий банк, который в духе новой русской благотворительности вкладывается в подмосковные храмы, в фонд “Правопорядок”, а теперь вот и в наше все. Возможно, что рекламная фирма, превратившая Пушкина в подручную торговую марку, является и дочерней фирмой этого же банка. Это было бы логично. Все же вместе - новая байка а ля Хармс из посмертной жизни Пушкина. Одного не учли новые пушкинисты. На покойнике была явная печать коммерческой неудачливости. То есть посадить не посадят, но ссылка с конфискацией возможна.

По мне так гораздо интеллигентней “Пушкина” выглядит “майор Пронин” (не путать с майором Ковалевым). Ты уже видишь, как все в жизни перепутано. Помнишь Андрея Бильжо из начала письма? Так вот на Б. Лубянке состоялось открытие клуба “Майор Пронин”, всенародно любимого детища писателя Льва Овалова. Все честь по чести. Купили права на имя у вдовы писателя, будут отчислять процент. Бильжо за пять месяцев, которые отстраивал вместе с Юрием Аввакумовым новое место столичной тусовки, проникся творчеством Льва Овалова до высшей меры, по словам прокуроров. И о романе, который вышел перед войной, за который писатель оказался в ГУЛАГе на восемь лет, где стал врачом. И обо всех примочках, вроде кинокамеры в сортирном бачке, которые придумал предшественник агента 007, наш простой советский борец с вражьим началом и концом. Впрочем, я сейчас бегу туда смотреть, а подробно напишу уже в следующем письме. Обнимаю.

Твой Игорь Шевелёв.

Здравствуй, милый. Очень даже понимаю твои сетования на жизнь и настроение. “Любая жизнь не удалась”, - говорил Сартр. Некоторые считают его идиотом и маразматиком, а я ему верю. Я вообще верю всем, кто чего говорит. Потому что жизнь такая раздвижная штука, что соответствует всему, чего не скажут. Вот я думал вместе со всеми, что Лев Овалов – плохой писатель, а его майор Пронин разве что на анекдоты годится. Смывает агент влияния воду в туалете, а снизу на него внимательными глазами смотрит майор Пронин.

Оказалось же, что Лев Овалов – вполне приличный писатель ленинградской школы, которая, ни много, ни мало, славна именами Михаила Зощенко и Леонида Пантелеева. То есть писал просто и доходчиво, динамично и по делу. А поскольку говорил это мне Вадим Жук, специально не поленившийся перечитать трехтомник Льва Овалова, то мог ли я ему не поверить?

А говорил он это на открытии ресторана “Майор Пронин”, о котором я в прошлый раз обещал тебе написать. Скажу, что во-первых, меня поразила бездна выдумки и иронических примочек, которые сочинили Андрей Бильжо, архитектор Юрий Аввакумов и скульптор Сергей Горшков, когда от души дуплились, создавая это театрально-игровое пространство. Бар в виде железной клетки изолятора, двери которого могут с грохотом закрываться. Официанты в черно-белых чекистско-эсесовских одеждах с кобурой под мышкой (откуда они счет, что ли, достают?). Особенно трогательно это на юных девушках. В коридоре писсуар Штирлица (Дюшан, отдохни!). Автомат, предупреждающий об идеологической заразе – там в глазок видны раздевающиеся красотки.

Сами столы с загородками более напоминают мини-музеи. Тот, что первый слева от входа – стол, за которым ел и работал сам майор Пронин (Семен Аронович Либерштейн). О чем уведомляет металлическая дощечка и краткая биография. На стене за стеклом его личные вещи. За другими столами ели и работали – Жеглов и Шарапов, инспектор Пуаро, Мегре, трое “знатоков”, которые вели следствие, мисс Марпл, Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Там же – их вещи. Музей, елки-палки, настоящий шутейно-криминалистический музей. В стеклянные столы впаяны фотографии с кадрами из шпионских фильмов. Пепельницы, солонки и перечницы - в виде пистолетов. Наливные полы ресторана, по уверению создателей, совершенно эксклюзивные. В них впечатаны ключи, монеты, бритвы, прочая шпионская атрибутика. Тут же можешь восстановить по словесному портрету лицо врага – Мюллера, Пеньковского, Фантомаса, на выбор. Тут же за выгородкой тир. Сухие щелчки выстрелов, по уверениям диетологов в штатском, сильно помогают усвояемости вкусной и здоровой пищи, среди которых в ресторане “Майор Пронин” отнюдь не одни сильнодействующие яды. В перерывах между шашлычком и салатиками Галя отстрелялась в тире до почернения пальцев. Зато и спасла – бабушку, ребенка, себя, профессора Плейшнера, угробив агентов ЦРУ и наркодельцов с хулиганами.

Здесь же библиотека. Полный Лев Овалов, а также сочинения его товарищей по жанру 1940-60-х годов. Причем, прозрачные столы так устроены, что внизу у них есть металлическая сетка. То есть можно сразу вкушать и материальную, и духовную пищу. Кстати, туалеты тоже замаскированы под книжные шкафы. В одном шкафу все авторы на “М”. В другом – на “Ж”. Понятно? Нет? Ну тогда обо всем происходящем внутри туалета узнают снаружи с помощью системы зеркал. Майор Пронин шутить не любит!

Все это, как сказал на открытии клуба-ресторана его создатель и хозяин Андрей Бильжо, весьма актуально в эпоху президента-разведчика. С чем согласились многочисленные гости, все, конечно, не поместившиеся внутри, а потому толпившиеся в уютном дворе в окружении еды, питья, музыки, теплого вечера и бронированных машин военного банка. Дело-то происходит, напомню, во дворах и подвалах Лубянки. То есть надо идти по Большой Лубянке вплоть до Большого Кисельного переулка, потом сворачиваешь налево и тут же опять налево, во двор. А там уж и Александр Бовин с Дмитрием Якушкиным (не его ли папа резидентствовал в Америке?), издатель Игорь Свинаренко и банкир-депутат Константин Боровой. Владимир Соловьев бродил в сторонке, ведя прямой репортаж на шестой кнопке, а Игорь Иртеньев стихи читал о чекистах – то свои, то Сергея Михалкова, а стоящий тут же Виктор Шендерович издевался, что у Михалкова-то лучше, потому что без фиги в кармане, а от большой и чистой околочекистской души. Актриса Любовь Полищук с мужем Сергеем Цигалем, Артемий Троицкий с Мерилин Монро, которая, оказывается, была выкрана из Америки русской разведкой, так как находилась на грани провала, и пришлось инсценировать самоубийство. Мерилин как Мерилин, только поправилась за сорок лет немного, а поет все так же. Ну и так далее.

Народ так и ходил – из подвала во двор и обратно. Бильжо особо радовался маленькой эстраде внутри зала, на которой поместится пара музыкантов или иных замечательных людей, вроде Гришковца, Акунина или того же Жука, с которыми он ведет переговоры. Кстати, и Акунин, и Сорокин, и Пригов с Рубинштейном, и Саша Шаталов слонялись тут же с бокалами шпионского джина и подтверждали тайными знаками: да, переговоры идут. “Вообще же, - говорил Бильжо, - мы хотели создать идеальное место для передачи информации друг другу”. На всякий случай, передаю тебе пароль, который прочитал на клубной карточке “Майора Пронина”. – “У вас продает славянский шкаф?” – “Иди отсюда. Здесь тебе не мебельный магазин!”

Значит, свои. Можно садиться за столик и расслабляться. Вон, Штирлиц с женой. Здесь все мы – отъявленные экспонаты ресторана-музея. Музея Большой Игры затянувшегося нашего детства. Тут, я думаю, активных мероприятий будет не меньше, чем в “Петровиче” на Мясницкой. Так что свидимся.

Но, видишь, как меня развезло, стоит только удариться в лирику. А ведь надо еще о стольком тебе рассказать. Алеша Парщиков приехал на пару недель из Кельна в Москву, вычитывает верстку толстенного избранного “Еременко – Жданов – Парщиков”, которое должно выйти через пару месяцев. Сати Спивакова презентовала в ресторане на Красной площади свою книгу бесед с интересными людьми, еле дождавшись своего мужа с конкурса Чайковского, где он судит молодых конкурсанток. Марат Гельман, став заместителем гендиректора ОРТ, встречался с народом в галерее своего имени на открытии очередной выставки.

Ну, а я в очередной раз угодил в галерею “Манеж” на выставку Мари Годар “Лоскутные картины из Франции”. Как это назвать по-русски никто не знает. Ничего, кроме “лоскутного одеяла” на ум и язык нейдёт. По-научному, техника называется “patchwork”. Это то, что мы всю жизнь считали чисто-русским изобретением от бедности. Когда тетки делают стеганое одеяло из всего, что под руку попалось, с тайной надеждой на красоту и интимное тепло для полюбовника. Дудки! Русские матрешки придумали японцы. А стеганые лоскутные одеяла, если и не древние египтяне с жрецами из племени майя, то французы XYI века наверняка. И у них это, как водится, приняло характер настолько изощренного искусства, что уж и не знаешь, что делать: то ли плюнуть в сердцах, то ли от сердца наслаждаться.

Мари Годар (род. в 1950) продолжает традицию. Вначала, не догадываясь об этом, как Журден, говорящий прозой. Потом, открыв ателье в городишке в Альпах и объездив со своими работами Францию, Европу, Америку. Вот и до нас добралась. Я потрогал: мягко. На девушек вокруг посмотрел: те ходят с открытыми ртами. Нравится. А уж девушки по поводу другой девушки врать не станут, если хорошо. Цветовые пятна с их геометризмом, обманками, переверточностью очень даже приятно смотрятся. До 28 июня у тебя есть время посмотреть. А там, глядишь, и дурные мысли побоку. И такое же одеяло сошьешь. И мне подаришь. И я им накроюсь с головой.

Но это потом, ближе к зиме, а пока надо дальше бежать. В “Новом Манеже” до 8 июня выставка Владимира Брайнина с простеньким названием “Живопись. 1995-2002”. Тут же одноименный каталог, он же отличный альбом – за двести рублей продается. И ведь не соврал автор, живопись, да еще какая!

Не поверишь, уже больше четверти века прошло, как написал я “пашквиль” – “Брайнин, который всегда с тобой, или По нам звонит колокол”. О любви и молодости, о Хемингуэе и кафе “Охотник”, о Митьке Поцмане и жажде славы и творчества. Кто где, а Володя все там же – на Беговой. Только живопись становится все мощнее, все тоньше, все изощренней.

Пройдет еще немного лет, и вместо: “у каждого своя Москва” будут говорить – “у каждого свой Брайнин”. Эти переулки воспаленной мечты, подворотни, в которых плещутся венецианские каналы и видны кавалеры в масках и дамы, эта обвалившаяся лепнина и вывески “Рыба-Мясо”, которых уж днем с огнем не сыскать, эти решетки и двери подъездов – все разошлось, чего скрывать, по холстам и акварелям брайниновских учеников и эпигонов. Все это московская живописная школа, по поводу которой покойный Сережа Шерстюк говорил, что она придумана, чтобы смотреть на мир вот так, - делал рукой жест перед глазами: не пристально.

Но Володя делает следующий ход, и нынешняя выставка переходит в какие-то сакральные области. Недаром вступительная статья Александра Якимовича к брайниновскому альбому называется “Онтология лужи”. Помимо обваливающейся с домов лепнины, всего этого повального одиночества кариатид, смеющихся младенцев и неуловимо знакомых фасадных лиц, помимо решеток и фонтанов, тебя совершенно поражают – лужи, в которых отразилась вся прежняя брайниновская живопись, но уже в перевернутом и каком-то предельно преображенном виде. Кто-то увидит в этом дальневосточный свиток “гор и вод”, а я увидел лагуны Дюфи с интенсивно-синим цветом или традиционный “русско-левитановский” пейзаж, но в непонятном уже потустороннем измерении. Совершенно поразительная живопись прозрений, которую сам Владимир Ефимович обозначил предельно трезво: “Лужа – это городской осенне-весенний синдром”. В конце концов, только лужа преодолевает мнимую разделенность мира на забор, дерево, дом, небо, скульптуру и человека…

Я подумал: вот и нашлось применение твоему нынешнему настроению, которое иной психиатр обозначит как “упадочное”, а я бы назвал душевным истончением. Увидеть суть живописи, - ни много, ни мало. И это после того, как Володя сказал, что три недели назад врач обнаружил у него развивающуюся катаракту и глаукому, а, стало быть, предстоят операции, лечение. Поневоле задумаешься об уроках, которые мы, люди, призваны, видимо, давать в этом мире друг другу. Не забывай, что, произойдя от обезьяны, мы целиком состоим из подражаний. И до каких же высот в этом ремесле можем подняться, и до каких низин упасть, а, большей частью, болтаемся туда-сюда, как носок в проруби.

Обнимаю тебя. Твой

Здравствуй и прости, если можешь, за столь долгое молчание. Могу сказать в оправдание, что несколько раз начинал писать тебе это застопорившееся вдруг письмо. Например, писал о вечере Юлия Кима, который Галя проводила в принадлежащем Андрею Макаревичу клубе “Ритм & Блюз”. Ким был чудо как хорош, особенно со своим “прологом на небесах”, в котором Булат рассказывает Александру Сергеевичу, кто такой Галич, Есенин рвется посмотреть на Высоцкого, крича: “Пр-р-роведи-ите, пр-р-роведи-ите меня к нему, я хочу ви-и-и-деть э-э-того человека!”, а Визбор, выйдя покурить к краю рая, вглядывается, что там на земле, где же Ким, спрашивая его: “Когда ты к нам?”

Было много народу. Например, Василий Аксенов, который перед своим 70-летием заехал в Москву, где рассказал, что покидает Вашингтон и университет в некоторой обиде на Америку, оттого, что отказались печатать его “Кесарево свечение” и вообще перестали принимать маскарадное веселие его прозы. “Для них я профессор в отставке, - говорил он. – А я не профессор в отставке. То есть я профессор в отставке, но не только”. И впрямь маскарад. В итоге, купил домик в Биаррице, кругом одни русские эмигранты третьего поколения, которые по-русски ни бум-бум, как Василий Павлович по-французски. Обложится со всех сторон компьютерами и будет писать роман из русско-французской жизни XYIII века, о екатерининских шпионах в Париже, о корвете “Не тронь меня!”

Другой привет из Парижа привез Рене Герра. Помнишь его? Французский славист, профессор, собравший лучшую частную коллекцию произведений искусства первой русской эмиграции. В молодости был секретарем писателя Бориса Зайцева, который давал ему рекомендации последним могиканам “серебряного века”, а те оставляли ему свои архивы и библиотеки, поскольку все равно никому не были нужны. Все университеты, по словам Рене, до сих пор заняты коммунистами и прочими левыми, которые русских эмигрантов почитают фашистами.

У Герра архивы Бориса Зайцева и Юрия Анненкова, который в 1970 году рисовал его портрет, Юрия Терапиано и Галины Кузнецовой (ты ее помнишь по фильму “Дневник его жены”). И так далее. Только Ирина Одоевцева умудрилась удрать от Рене в СССР на старости лет. В итоге у него тысячи писем Бальмонта и Ремизова, сотни писем Бунина, Цветаевой, Набокова, Гиппиус и Мережковского, тысячи книг с дарственными подписями их авторов, полные комплекты эмигрантских журналов, пять тысяч живописных и графических работ, оригиналы книжных иллюстраций “мирискусников” и прочих русских художников-эмигрантов. И так далее, точного списка не знает никто.

Герра периодически устраивает выставки, но в последние годы исключительно вне России. После большой выставки в Третьяковке, с которой на таможне исчезли 22 работы, включая портрет Набокова работы Добужинского, и он не увидел ни работ, ни страховки, - Рене зарекся сюда что-нибудь возить. Жаль. Тем более, что все его сокровища мало кто видел. Известно, что там десятки тысяч единиц хранения, но самого его на все не хватает, тем более, что он, как истый собиратель, гоняется за новыми приобретениями. А пускать чужих людей в свою коллекцию тоже опасается. Короче, живет в свое удовольствие. В конце года в Питере выйдет толстая в 30 печатных листов книга статей и эссе Рене Герра о персонажах его коллекции, а пока приехал ее редактировать.

Заодно, конечно, ездит по всяким городам, покупает горы книг, ходит по редакциям, дает интервью, встречается с друзьями и многочисленными знакомыми. Забавный случай случился у него в журнале “Вестник Европы”, который, как я когда-то тебе писал, выдает себя за возобновленное карамзинское издание. Понятно, что ничего, кроме фарса, в таких случаях выйти не может. Характерный пример. Рене Герра встречался там со своими знакомыми. Заодно появился главный редактор этого ангелического европеизма, субсидируемого фондом Сороса, - Виктор Афанасьевич Ярошенко. Ну, Герра начинает ему рассказывать о своей коллекции, дескать, у него крайне интересные личные письма и фотографии Бунина, Александра Бенуа, Ремизова, Гиппиус и других, он бы мог что-то дать напечатать, если интересно. “Да, - говорит редактор Ярошенко, - помню я в “Молодом коммунисте” тоже автографы Ленина публиковал”.

Вот тебе и Карамзин! Мсье Герра слегка прибалдел, поскольку с коммунистами знаком не понаслышке. Из России, когда учился в аспирантуре МГУ, его выперли со скандалом за несанкционированные встречи и интересы, сделав на 20 лет невъездным. В Париже шпыняли, когда он недавно напомнил, что ни Зайцева, ни Вейдле, на Адамовича, ни Анненкова ни разу не пригласили выступить в Сорбонне, в то время, как любому вшивому литературоведишке из Союза тут же предоставляли аудиторию. И вот на тебе! – публикатор автографа Ленина в “Ангеле Европы”. Чу, господа! Слышите, это Карамзин ворочается в гробу. Бедная Лиза!

Видишь, опять заболтался. А ведь хотел всего лишь попросить прощения за необъяснимый факт столь долгого своего молчания. Ну да, лето, мертвый сезон, мало выставок, а ходить на них хочется еще меньше. То жара сильная, то холод по ночам, то наводнение в Европе, то отпуск, то из отпуска, то выходные, то рабочие. Короче, сидишь себе на даче в Кратово, как пел когда-то Галич, и ни о чем думать не хочешь, и никого видеть не стремишься. Даже странно. Может, думаешь, в самой светской жизни какой-то переворот происходит, что от нее с души воротить начинает? Или это временное сезонное явление, а с началом сентября все на прежний лад пойдет? Посмотрим. А пока, думаю, лучше книжки почитаю.

Книжки - ладно, в них намек. А вот издательские дела это, скажу, добрым молодцам такой урок, что дальше некуда. Скажем, есть у меня знакомая писательница, ученая и великая маскарадница, вспоминая вышеупомянутого Аксенова, - Фаина Гримберг. Мало ей ученых трудов по болгаристике, переведенных на разные языки, или книг о династиях Рюриковичей и Романовых, поднявших пару лет назад большой шум, так как она весьма убедительно показала, что все, что мы знаем под именем русской истории, это карамзинская (опять Николай Михайлович заворочался!) идеологическая заказуха дома Романовых для доказательства их проблематичных прав на русский престол. Мало ей недавнего интервью в “Огоньке”, где она выразила сомнение в существовании единого на протяжении веков и пространств еврейского народа, - мол, это иудаизм шагает по планете, подбирая из разных этносов где что хорошо лежит, уж больно евреи разных культур и народов отличаются ликом и нравом, - шквал разъяренных откликов еще до сих пор докатывается с разных берегов ойкумены.

Мало ей всего этого. Фаина Гримберг сочиняет еще художественную прозу. Сочиняет, но как! Она придумывает писателей, - немецких, болгарских, французских, турецких и т.д. – которые сочиняют целые собрания сочинений. И пишет эти сочинения! Вот недавно издала, к примеру, “собственноручные записки” сестры того самого барона Мюнхгаузена Элены, которая была наперсницей русской кратковременной (и “боковой” по отношению к “романовскому мифу”) царицы Анны Леопольдовны. Кое-кто, натурально, принял это за перевод с немецкого реальных записок реальной баронессы Мюнхгаузен, тем более, что стилизовано все безукоризненно, а уж знания эпохи Фаине Гримберг не занимать. Ну а для внимательного читателя кое-где разбросаны знаки того, что это всего лишь литературная игра.

Теперь к делу. Лет десять назад несколькими изданиями вышло двухтомное сочинение Фаины Гримберг о “Твоей навеки Эмбер”, принадлежащее перу якобы “знаменитой американской писательницы” Кэтлин Виндзор, соперницы в читательских мозгах Маргарет Митчелл и пр. Особенно эта книга понравилась издателю Игорю Захарову, который ведь рад издавать не только “подлинный” текст “Войны и мира” или сокращенные им романы для институток знаменитой в начале ХХ века Лидия Чарской. Он и Кэтлин Виндзор решил издать. Два тома, решил Игорь Валентинович, это много для нашей публики. Надо бы сократить на две трети всякие описания английской жизни XYIII века, а оставить одно авантюрное действие.

Наверное, думает издатель Захаров, писательница Кэтлин Уиндзор жила давно, на ущемленные авторские права жаловаться не станет, сокращений не заметит, а он, какой никакой, а навар обретет на ниве народного просвещения. Сказано, сделано. Выпускает книжку Кэтлин Виндзор “Твоя навеки Эмбер”, перевод с английского. Ставит авторский знак себе И. Захарову и двум переводчицам.

При этом возникают поражающие воображение вопросы. С какого языка переводили переводчицы, если никакого иного оригинала, кроме русского, принадлежащего перу Фаины Гримберг, не существует? В чем заключается авторское право “переводчиц”, сокративших чужой русский текст на две трети? Каковы реальные права (а, может, обязанности и ответственность) издателя И. Захарова, ставящего свое имя на пиратски изданной книге?

Фаина Гримберг, натурально, издателю Захарову звонит и задает два вопроса. Первый – по какому праву это все издано? С какого такого языка “переводили” текст ее романа, изданного в первой половине 1990-х годов российским издательством, “две переводчицы”? Каким образом потеряли две трети оригинального издания? И второй вопрос, - не полагается ли ей, как автору, гонорар хотя бы за такую пиратскую и изуродованную книгу.

На первый вопрос издатель Игорь Захаров отвечает, что никаких телефонов “переводчицы”ему не оставили, и, если те когда-нибудь позвонят, он передаст им претензии Фаины Гримберг (если издатель не знает данных тех, кого издает, то, видимо, он не составлял с ними никакого контракта, а, стало быть, и они такой же миф, и за все выкрутасы должен отвечать он, И. Захаров?). А на вопрос о гонораре он хорошо поставленным на многолетней службе в недрах АПН голосом требует от собеседницы перестать занимать служебный телефон!

Вот ведь какая нравственно-правовая загогулина. Неприятно это все мне, дружок. Тем более, что и Игоря Захарова ведь знаю, раскланиваемся. Что мне-то теперь делать? Знаешь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, так тошно делается. Одна, видно, надежда на дочку Юлю, которая в этом году кончила школу, а потом возьми да и поступи в Московскую юридическую академию. Может, это ее первое дело по защите авторских прав наклевывается? А, как ты думаешь?

Здравствуй, я получил твое письмо, где ты спрашиваешь, как мне удается оказываться всегде в нужное время в нужном месте. Во-первых, не всегда, а, во-вторых, не знаю. Светское репортерство это, наверное, особый дар и особое удовольствие, схожее с охотничьим. Хорошо ли там, где ты оказался, плохо ли, но в обоих случаях получаешь удовольствие, что тут же об этом напишешь, а, стало быть, каким-то образом все это было не зря, а, в прямом смысле, написано тебе (и тобой) на роду.

Вот так, видно, написано нам было с Галей оказаться на борту теплохода “Георгий Жуков”, на котором музыканты Российского национального оркестра (РНО) во главе с Владимиром Спиваковым совершают восьмидневное турне по шести крупным волжским городам.

Первым на пути был Нижний Новгород, куда добирались поездом с Курского вокзала. Из Москвы, как ты легко, хоть и виртуально, можешь догадаться, я уезжал в смог, дым и гарь, - без всякого сожаления. Когда в районе Орехова-Зуева видишь в ночи, как горит лес, делается не по себе. Даже через кондиционер фирменного поезда “Нижегородец” Москва – Горький то и дело ощущал эту гарь. Горит-то, оказывается, чуть ли не вся Россия.

Вот и Нижний встретил привокзальной дымкой. А потом и с кремлевского холма видны были отчетливые следы вроде бы уже потушенных, но снова занявшихся пожаров. Должна была быть пресс-конференция с губернатором Геннадием Ходыревым, под чьим патронажем проходил первый концерт РНО, но того в пожарном порядке вызвал в Москву президент. В пожарном, буквально. Якобы для того, чтобы тот поделился успешным опытом борьбы с огнем в своей области.

Так что пресс-конференцию проводил один Спиваков да Мацуев, который должен был солировать на рояле в первом отделении – вторым концертом Рахманинова, на которого большой мастер. Ну и, конечно, были директор РНО, спонсоры и директриса местной филармонии, признанной газетой “Культуры” лучшим провинциальным учреждением культуры за прошлый год. И то сказать, я посмотрел программу наступающего сезона, - Москва отдыхает. Рудин и Ашкенази, Крайнев и Стадлер, Наталья Гутман и Игнат Солженицын, Петровы Андрей и Николай, Виардо Владимир и Шостакович Максим, Элисо Вирсаладзе и Дора Шварцберг – перечислять устанешь. Филармония – в местном кремле, на берегу Волги. Тут же здание администрации губернатора Ходырева. И надо видеть эти облупленные стены концертного зала, грязь, пыль и серый паркет, не очень целые кресла и рифленые железом “для красоты” стены и потолок, начисто вырубающие всякую приличную акустику. И тут же новенькие административные мерседесы.

Забегая вперед, скажу, что из двух “Бехштейнов” Денис Мацуев выбрал не худший, но плохой, лет пять, по его словам, не имевший капитального ремонта. Играл совершенно великолепно, - и Рахманинова, и невероятной силы собственную импровизацию типа “Россини-джаз”. После чего выбил из присутствовавшего на концерте Сергея Кириенко обещание купить для нижегородской филармонии новый концертный рояль. Если учесть, что оный стоит порядка полутора сотен тысяч долларов, то слово представителя президента в федеральном округе дорогого стоит.

А на пресс-конференции тот же Мацуев посоветовал всем провинциальным талантам изо всех сил бежать в Москву, чтобы прорваться в жизни, хоть это огромная нагрузка и моральная, и физическая, и материальная – для родителей талантливых детей, которые ради них должны все бросить и помогать ребенку. Уж он-то, прогуливавшийся с мамой по палубе “Маршала Жукова” знает в свои 27 лет, что говорит, хотя и приезжает в родной Иркутск каждый год и собирается в 2004 году организовать там большой музыкальный фестиваль.

А Спиваков, например, вспомнил, что именно в Горьком в 1979 году брал первые уроки симфонического дирижирования у Израиля Борисовича Гусмана (еще немного, и мог с опальным Сахаровым здесь встретиться). И потом, когда его “Виртуозам” не давали три года хода в Москве, именно сюда их пригласили для первых концертов. Даже решил по этому случаю играть во втором отделении Пятую симфонию Чайковского, которую именно с Гусманом здесь проходил здесь в своих горьковских университетах.

А, в общем, Нижний Новгород, как ты догадываешься, город контрастов. Здесь даже ко дню города, который будет в это воскресенье, вывешивают два флага – красный советский и российский триколор. С одной стороны видишь транспарант о “конкурсе эротического танца, а с другой – стеллу, посвященную Ленину и революционным нижегородцам с большими словами М. Горького: “Нет сил, которые могли бы затемнить факел, поднятый Лениным”. Что да, то да – сил мало. Вывески “Салон Женева”, “Дом Крестьянина – буфет, столовая, гостиница” и “Магазин Палермо. ЧП Миронов и Дедюхин” делу развала местной архитектуры приличных XYIII-XIX веков никак не мешают. Тот же нижегородский кремль, судя по запаху, превращен страждущими в общественный сортир. А магазин “Палермо, кстати говоря, типичная “крыша” – пять продавцов с охраной, ни одного покупателя, и на стеллажах явный секонд хенд по несусветной цене.

То, что мы страна контрастов, из-за чего глаз путешествующего по России ощущает себя голым, “подстриженным” и радующимся буквально всему, сказалось и на вечернем концерте РНО. Самый звездный абонемент в филармонию на четыре концерта стоит не больше сотни рублей. Текущие билеты от 50 до 30 рублей. Тем не менее, на Спивакова с Мацуевым засадили по пятьсот рублей за билет. Входной стоил сотню. Друзья директрисы говорили, что все было раскуплено за две недели до концерта. Враги, - что раздавали пригласительные, чтобы в зале был аншлаг. Истина же не просто посередина, а где-то наверху и сбоку. Был не просто аншлаг, а лом. На семерых журналистов из Москвы выделили двадцать билетов, но взявший те администратор оркестра, видимо, загнал их “налево”, из-за чего нашего брата с трудом воткнули в самую последнюю минуту на что-то приставное и боковое.

Спиваков бисировал без конца. Концерт музыкантов такого класса в провинции это нечто уму непостижимое. Трогательное, печальное и духоподъемное одновременно. Вот уж где не надо бояться, что в зале зазвонит мобильный телефон. У интеллигентного человека такого не бывает по определению. Высокие же чиновники и воротилы отключили оные, поскольку в зале находилось прямое начальство в лице Сергея Кириенко, Ильи Клебанова, приехавшего на открывающийся в Нижнем Новгороде научно-промышленный форум “Россия единая”, и прикнувшего к ним депутата Госдумы Вадима Булавинова, борющегося с зеком-предпринимателем Андреем Климентьевым за пост нижегородского мэра. Так втроем после очередного вальса из балета Хачатуряна “Маскарад” и вручили Спивакову огромные букеты роз разного цвета, - согласно политическому моменту и темпераменту. А уж после концерта на корабле поднимали тосты за музыкантов и спонсировавшую концерт в Нижнем финансовую группу “НИКойл”.

Ведь чем хорошо плыть на корабле. Всё и все рядом. Кто на корме музицирует, кто под стеной Макарьевского женского монастыря в ножной мяч играет, кто в стенах того же монастыря, к которому пристали на следующее утро по дороге в Казань, грехи замаливает. Мацуев погулял в светло-бежевом костюме по палубе да и остался в Нижнем, чтобы лететь назавтра на концерт в Штаты, а тут, глядишь, появится и пианист Александр Гиндин, чтобы сменить его в качестве солиста. Спиваков каждое утро в одиночестве на скрипке играет, потом пару часов с оркестром репетирует, пока нужного звука не добьется, вечером концерт. И так, считай, все у него по 2004 год включительно расписано. 10-го сентября вечером последний концерт Волжского турне в Волгограде, отъезд на поезде в Москву. 12-го сентября у него день рождения. 13-го – он с оркестром уже в Киеве, где по приглашению Кучмы в оперном театре концерт, посвященный годовщине терактов в Нью-Йорке, - “Реквием” Моцарта с четырьмя солистами из США, Франции, Англии, Канады и украинским хором впридачу, и “Щелкунчик” во втором отделении – для оптимизма: мол, как пить дать, победим ваше крысиное войско. А там уже 17-18 открытие сезона РНО в Москве с солирующим Николаем Луганским, тут же в Париж, а оттуда в Геную на два концерта соло, оттуда в Германию на концерт, посвященный выходу своей пластинки, признанной там “пластинкой года”, снова сольный концерт в Берлине, тут же в Париже запись всего скрипичного Брамса и снова с РНО два концерта – в Милане и в России. И так без конца. План концертов, репетиций, записей расписан, повторяю, до 2004 года. Поневоле он будет долго вспоминать минувший август, когда отказался от всех концертов, и две недели провел с семьей, с дочками. А знал ли он, что так бывает, когда пускался на дебют? Галя все хочет договориться со Владимиром Теодоровичем, пока плывем, на интервью для “Огонька”. Если договорится, то обязательно спрошу специально для тебя.

А так все хорошо. Волга – красоты необыкновенной. Солнце светит, но не жарко. Корабль замечательный, каюта отдельная, включил ноутбук в розетку для бритья, приоткрыл окно и смотришь, как берега мимо проплывают. Чем не счастье? Так хоть вокруг всего света, а не только до Саратова доплыть можно, постукивая себе (тебе) по клавиатуре и прочим Клавам. Скажу конфиденциально, что лес на берегу уже кое-где желтеет, хотя пока еще в меру. Что будет через неделю, ума не приложу. По ночам вижу во сне “ужасы телесных наказаний” в музее Добролюбова, изученные в Нижнем Новгороде недалеко от бывшей улицы Свердлова, ныне Большая Покровская. Завтра в Казани постараюсь найти интернет и отправить тебе это письмо. Ну, а там уж жди следующих. Волга длинная река, куда на ней язык доведет, еще не знаю.

Видишь, как быстро тебе пишу теперь. Одно письмо за другим без остановки. Только проплыли Нижний Новгород, где в зале местной филармонии после концерта Спиваков с Кириенко отряхивали от пыли роскошный костюм Ильи Клебанова, а на вице-губернатора Сентюрина так и вовсе свалился изрядный кусок штукатурки, а тут уже и Казань на очереди. С совершенно роскошным и по-восточному изысканным концертным залом имени С. Сайдашева. Весь в мраморе и дереве, с удобными креслами, разве что за колонной посадят, но это уже не от хозяев зависит.

У трапа корабля Спивакову красавицы в национальных костюмах подносят сладкий чак-чак – татарская сладость на манер русского каравая, телевидение снимает, зал во время репетиции полон местных музыкантов и меломанов. Вечерние туалеты на концерт надеваешь не только без опаски, но и с удовольствием соответствия себя интерьеру.

И вообще Казань производит явное впечатление богатого, столичного, развивающегося и строящегося города. На дворе, что ни день, праздник. Когда мы приехали, например, отмечали 200-летие российского МВД. Вот видишь, ты без понятия о таком празднике, а тут очень даже расчухали. По этому поводу студентам и пенсионерам даже выдали талоны на продовольствие. Потому что, хоть старые дома сносятся, а новые билдинги под международные офисы растут, как грибы, народ, как и положено нынче на Руси, хоть и казанской, не сильно жирует. Зато умирен по-отечески тоталитарной заботой.

В местном Кремле рядом с резиденцией президента Шаймиева и Благовещенским собором, поставленным при Иване Грозном, возводится огромная, радующая глаз мечеть Кул Шариф небесного цвета. Правда, вышел конфуз. По бывшей атеистической неопытности расположили полумесяц не так, как положено. Не рогами в сторону Мекки, а куда-то совсем наоборот. Ну ничего. Зато песчаный пляж на другом берегу реки Казанки, впадающей в Волгу, прямо напротив кремлевских стен, производит цивилизованное и одновременно демократическое впечатление, - сочетание для России нечастое. Так что поневоле, скажу тебе, решишь, что цивилизация располагается от Москвы именно в восточном направлении.

Оно и понятно. Казань входит в десятку крупнейших российских городов с населением за миллион человек. Добывает 25-26 миллионов тонн нефти в год, всячески ее потом перерабатывая, то в ацетон, то в моющие средства. Тут же небезызвестные КАМазы с “Окой”, тут же авиационная промышленность. Тут же 850 километров от Москвы и собственная независимость, взятая в начале 90-х, но через пять лет не подтвержденная. Но и это можно на пользу себе повернуть. Скажем, построить на деньги из федерального бюджета тот самый концертный зал им. Сайдашева, где проходил концерт Российского национального оркестра, с которым мы по-прежнему плывем по Волге-матушке, заезжая то в один город, то в другой. Извини уж, что говорю взахлеб, и одно наезжает на другое, столько впечатлений.

Например, роскошный орган для концертного зала подарил сам Б. Ельцин в качестве откупного за отнятую независимость. Видишь, как удачно получилось. А вот у Ивана Грозного вышло не так, зато и не любят его здесь, слухи распускают. Дескать, полюбил он красавицу Сююмбеке, которая была последовательно замужем за тремя казанскими ханами, и захотел ее взять в жены. А она ставит условие: ну-ка, возведи за семь дней высокую и крепкую башню. Тут и, Фрейда не читав, задумаешься о символике. Поднатужился царь Иван и возвел за семь дней свадебную башню, - крепкую, длинную, толстую. Залезла на нее Сююмбеке да и прыгнула вниз на камни. А башня, небось, от скороспелости и расстройства, покосилась на манер пизанской, что видно даже невооруженным глазом. Залили для крепости бетоном, но это, как говорят противники рекламируемых ныне средств для восстановления мужской силы, уже не то, что естественным образом.

Какой-то тут получается Фрейд с политическим и антимосковским уклоном. Ведь на самом-то деле эту Сююмбеке загнали в Москву вместе с сыном за сотый километр, где она и скончалась в качестве почетной гостьи без права переписки. Зато теперь и юбилей МВД в Казани празднуют. И после тридцати четырех раскопов в местном Кремле обнаружили, что Казани тысяча лет, которые и будут праздновать всем миром в 2005 году. То есть, стало быть, Казань старше Москвы выходит. Приходится и нашей столичной Византии поднатужиться, чтобы дать достойный ответ сарацинам. Когда я как раз уезжал из Москвы, прочитал в новостях, что главный московский археолог Александр Векслер уверил заинтересованных в том лиц, что и Москва шита не сплошь лыком, а очень даже свой тысячелетний возраст может доказать. Только для этого надо хорошенько покопаться под Кремлем, а никто не дает. Дадут, не дадут? А то всего лишь 855-ю годовщину на днях отпраздновали. Нехорошо это как-то. Пока же в Казани, как и во всякий теперь октябрь, будут отправлять поминальные обряды по павшим во время обороны Казани татарам. А вот памятник павшим во время штурма Казани русским, возведенный в 1823 году, оказался практически на полузатопленном островке, когда уровень перегороженной плотинами Волги поднялся на 11 метров. Тут же огромные плакаты на площади Свободы, посвященные ближайшей переписи: “Ваши дети надеются на вас!” Умным достаточно. Если люди “выпишутся” из татар в разные башкиры и прочие народности, то нация перестанет быть второй в России по численности, а там уж в Москве опять сделают выводы.

В общем, доплыв как раз до середины Волжского пути до границы востока и запада, степи и лесостепи, православия и ислама, мы почувствовали себя носителями общечеловеческих ценностей и дружбы народов. Владимир Спиваков на пресс-конференции так и сказал. В детстве, мол, родившись в Уфе, был известен в семье под домашним именем “Хабибулин”, поскольку уж очень на татарина был похож. И концерт в Казани носил явно интернациональный характер. Солист Александр Гиндин, сменивший Дениса Мацуева, так и не выбравшегося из Нижнего, играл на рояле первый концерт Шопена для фортепьяно с оркестром. Начал просто великолепно. Слезы от великого романтика просто сами текли из глаз. Видно, Гиндин и сам так расчувствовался, что немного упал духом, и две последние части концерта доиграл без блеска. Зато во втором отделении Спиваков, дирижируя Российским национальным оркестром, показал кто есть ху в нашей многонациональной и общечеловеческой резервации культуры. После программной Пятой симфонии Чайковского, из которой Шостакович для своей Седьмой (ленинградской) взял много чего известного, он забабахал таким тишайшим пьяниссимо “Грустный вальс” Яна Сибелиуса, что все только уши навострили, начисто разучившись хлопать между частями. А Спиваков – венгерского танца чардаш Петра Ильича нашего Чайковского, не хотите ли? А лезгинку Арама, сами понимаете, Ильича нашего Хачатуряна? Ну тут все на уши буквально встали, и так, стоя, и проводили Владимира Теодоровича со товарищи.

Между прочим, на пресс-конференции кто-то спросил, а не думает ли господин маэстро Спиваков, что на его концерты может ходить только обеспеченная публика, а самые ценители живут несолоно хлебавши. Бедный Владимир Теодорович стал объяснять, что он специально для таких утренние репетиции с оркестром устраивает в виде концертов. В Москве даже Джесси Норман уговорил так “порепетировать” на народе. И залы всегда битком. И на концертах “Виртуозов Москвы” и своих собственных концертах всегда усаживает на сцене дополнительно полторы сотни безбилетников, чтобы слушали, а с РНО такое невозможно, потому что столько их, музыкантов, что сами всю сцену занимают.

А взявший слово директор РНО Сергей Марков был прозаичнее и трезвее. Чтобы расходы от подобных концертов были покрыты расходами, сказал он, каждый билет в среднем должен стоить не пятьсот рублей, а 300-400 долларов. А нынешние цены покрывают лишь 5-7% расходов. Потому что в оркестре сто музыкантов, каждый из которых учился 15 лет, в результате чего на сцене сидят 1500 человеко-лет высокого полета, которым надо соответственно платить. С собой оркестр возит пять тонн инструментов общей стоимостью более двух миллионов долларов. День плавания на теплоходе “Георгий Жуков” обходится в восемь с половиной тысяч долларов. В итоге, спонсоры помогают не оркестру, а людям - этот оркестр услышать. Помощь правительства Татарстана позволили уполовинить те самые 300-400 долларов за один билет. Деньги банка “Зенит”, спонсировавшего концерт в Казани, еще раз уполовинить. Туристическая фирма “Астревел” обеспечила доставку оркестра к трапу Речного вокзала Казани, где толпа народа трогательно кричала поздно вечером, уже провожая музыкантов: “Браво! Спасибо! Алеша, Коля, Вова – молодцы!”

Так вот, подытожил директор РНО свое сообщение, не надо бояться журналистам называть имена тех, благодаря кому публика сегодня имеет уникальную возможность наслаждаться искусством такого класса. Вот я и не стесняюсь, назвал.

А, между прочим, по дороге из Нижнего в Казань мы остановились на пару часов в Козьмодемьянске. Я ведь, отправляясь сюда, скоренько перечитал “Двенадцать стульев”. Остап Бендер тоже ведь с Кисой Воробьяниновым плыли, как мы с Галей, в обществе музыкантов и должны были агитировать за искусство. Так вот Козьмодемьянск это и были знаменитые Васюки, населенные тихим народом мари, которым великий комбинатор впарил мозги о наступающей новой жизни. Увы, жизнь прошла мимо Васюков-Козьмодемьянска. В ХХ веке, кажется, ни одного дома так и не было построено. Я нашел домик, в котором, как гласит табличка, в 1918 году помешалось местное отделение ЧК. Галя зашла в Музей юмора, испещренный цитатами из Ильфа и Петрова, и поразилась коллекцией посуды общепита 30-х годов. Сплошь гарднеровский фарфор! Видно, так было много его у местных купцов, что долго били, реквизированный. И начальству хватило, и для столовок осталось.

Меня Козьмодемьянск поразил малолюдством. Только дети пробегали по улицам, и даже кошки с собаками были какими-то минимальными по своей величине и прочим признакам жизни. Вся жизнь сосредоточилась рядом с пристанью. Художники показывали свои картины, местный умелец грозился за семь минут нарисовать ваш портрет всего за тридцатник. А Владимир Спиваков был глубоко польщен, когда его, возвращающегося на корабль из местного художественного музея, жители задарили яблоками, сливами, всякими поделками, прося его принять подарки, потому что это им память останется о том, что они его видели.

Вот так-то, дружище. И корабль плывет.

Здравствуй, не совсем получилось писать тебе каждый день с Волги, по которой я плыл вместе со Спиваковым и Российским национальным оркестром, останавливаясь в разных городах, где они давали свои замечательные концерты. Но все-таки хочу перебрать быстренько то, что осталось в голове.

Как не вспомнить, скажем, Раифский мужской монастырь под Казанью, где в советские годы было что-то вроде исправительного заведения для малолетних преступников, а сейчас малолетки, конечно, съехали, уступив место монахам, но те их по-прежнему опекают, вместе платят за свет и воду, а теперь еще и свой детский приют на территории монастыря организовали, поскольку бездомные дети сами собой прибиваются. Их там человек двадцать от семи до семнадцати лет, помогают монахам территорию убирать. Представляешь картину, едут два мальчика на велосипедах, один другому говорит: “А ты благословение на то, чтобы взять велосипед получил?” Места красивейшие, это Волжско-Камский заповедник. Впритык с монастырской стеной озеро и фонтанчик бьет для душевного благолепия.

Это Казань. А в Самаре зашел перед концертом в недавно открытую католическую церковь сердца Иисусова, которая была, правда, построена еще в 1906 году. И вот собор, скамейки, на которых вразброс сидят человек десять, и музыка. На небольшом электрооргане играет девушка, рядом с ней сидит еще одна, прижав к животу молчащего младенца с соской, и поет. И два молодых мужчины стоят рядом, поддерживая своими голосами хорал. Какая-то библейская картина. И понимаешь, насколько католичество – в рост человеку, его вере. И насколько православие, из которого человеческую нутрь стараются выморить, как клопа, открыв для Бога, - дополняет католицизм.

Вечером шел по палубе, увидел Спивакова, сидящего без сил после концерта, рассказал ему, что увидел, а он говорит, что у него три дочери. Живут в Париже. Старшие, поскольку учатся в католической школе, приняли католичество, младшая – православная. Все три были крещены в армяно-григорианской церкви, поскольку Сати, их мама, армянка. Владимир Теодорович и спрашивает у папы Римского: как быть в такой ситуации? Тот говорит: “Не волнуйтесь, мы все – один дом”.

А я вышел из храма, а из двора рядом поднимается густой дым. И пламя открытое. Самара ведь деревянный город. Во дворе двухэтажный дом горит, пламя ревет, участковый милиционер из соседних деревянных домов жильцов выводит. Тут же гаражи стоят, того и гляди, начнут взрываться, субботний вечер, многие на дачи уехали. Мальчишки бегут, кто-то плачет, пожарные машины промчались по улице, чтобы с другой стороны подъехать, все стоят и в ужасе смотрят.

А в двух шагах – самарская филармония. Внутри вся как ракушка, построена армянскими строителями в 1988 году, расцвечена стеклянными люстрами и цветами. И филармоническая публика тут особая, между частями симфоний и концертов не хлопают, как в каком-нибудь Тольятти. Говорят, что они хотели получить супер-солиста на эти концерты. Поэтому пришлось солировать на Страдивари самому Спивакову. Сначала сыграть Второй концерт Моцарта для скрипки с оркестром, а потом тут же взять в руки дирижерскую палочку, подаренную Бернстайном, и дирижировать симфоническим Чайковским. По словам музыкантов, это как сыграть три программы подряд. Плюс пять номеров “на бис”, - от Вальса из “Маскарада” Хачатуряна до Адажио Шнитке.

Впрочем, музыканты из РНО не жалуются. Во-первых, плывут все-таки по Волге, вроде как отдыхают, вяленую рыбку с пивком вкушают, хоть, конечно, и музицируют по десять часов в сутки. А, во-вторых, главный дирижер с ними. Кроме концертов, репетиции каждый день, - готовят программу к открытию сезона в Москве. Один Вальс Равеля чего стоит. Композитор принес его Дягилеву на предмет балетной постановки. Тот говорит: “Равель, музыка хорошая. Но не балет. Так, иллюстрация”. Равель поблагодарил, собрал ноты и ушел. Как выяснилось, у него уже начинался рак мозга. И Вальс Равеля это вам не Болеро. Тут он уже все сказал, что думал обо всем этом мире. Нежнейший вальс, который перебивается мрачнейшими ударными, - как внутри черепа бьет эта боль, вальс смерти. “Загадочнейшее произведение”, - говорит Спиваков.

Я слушал уже в Саратове. Почему-то семерым московским журналистам места в течение всего турне предусмотрены не были. Даже когда билеты выделялись местными филармониями, они растворялись в карманах администрации РНО. То на откидные посадят, то на приставные. Сидишь где-нибудь под козырьком, двойной звук слышишь. Но все искупилось в Саратовском театре оперы и балеты, где сто человек публики, а среди них и меня, ничтожнейшего, усадили на самой сцене, за симфоническим оркестром. Так что, во-первых, дирижера видишь в лицо. Во-вторых, находишься внутри симфонического пространства. В-третьих, слышишь музыку как бы в зеркальном отражении, - сначала ударные, потом струнные. Впечатление необыкновенное. Ничего не страшно, - кругом одна музыка.

Я ведь, признаюсь тебе, уже лет двадцать в консерватории не был. Как в кино и в театре. Или как телевизор не смотрю, кроме новостей и футбола. Жизнь коротка, весь в словесность ушел. Но тут не музыка, тут факт жизни, экзистенциальное переживание. Люди словно для тебя одного играют. Ты взят в комплот, как сказал бы Пастернак, в заговор самой музыки.

И по вечерам Спиваков рассказывает нам с Галей, как не может после таких концертов уснуть всю ночь. Как лежит тихо-тихо, и вдруг Сати говорит ему: “Перестань, я слышу, как ты думаешь”. Как где-нибудь в Нью-Йорке, слыша под утро сирены полицейских машин, спросонья отсчитывает такт и определяет тональность. Как в том же Вальсе Равеля вычитал в партитуре тему заупокойной католической мессы Dies irae и поспорил с Денисом Мацуевым, что она там есть, потому что, играя Вальс на рояле, тот даже не подозревал об этом. И то, что, готовясь играть или дирижировать любое сочинение, Спиваков настолько проникается им, что в каком-то смысле кажется самому себе его творцом. Что, впрочем, наверное, так и есть.

В общем, я так обнаглел, что в прошлом письме даже написал, что Гиндин сыграл Первый концерт Шопена для фортепьяно с оркестром не так, чтобы очень. Хотя не успел написать, что в Тольятти повторил его очень даже очень. Короче, даже моя мама удивилась и расстроилась: “А если мама Саша Гиндина это прочитает и расстроится? Тоже мне, великий знаток музыки выискался, чтобы оценивать лауреата и пианистическую звезду!” Грешен, увлекся, длинный язык распустил, почувствовал себя в своем праве. Зато очень хорошо понял изнутри хамский снобизм нынешней нашей музыкальной критики. Они ведь всей сворой набрасываются, когда важнее, чтобы тебя “свои” изнутри одобряли, чем соответствие правде. Да еще снаружи “дяди” проплачивают. Тут ведь крупная игра идет. Ходят упорные слухи, что “антиспиваковские” статьи Поспелова и жены его Черемных заказывала… дирекция РНО. Там уж очень характерные ребята всем управляют. С МГИМОшным образованием, пятью языками, дипломатическим прошлым и большими международными связями. Такие вцепятся, живым не отпустят, не та школа. Я уж и на себе это почувствовал. Не поверишь, отписал за это Волжское турне РНО – десять статей и интервью! Думаю, намного больше, чем все остальные, кто там был, вместе взятые. И что? Меня уже достали, что я каких-то спонсоров где-то не указал. Или указал, но не для того издания, где должен был. Хотя и они, если честно, не все обязательства выполнили. Я от “Времени МН” ехал с губернаторами общаться, хотя бы по пресс-конференциям, как те обещали. Но ни одного так и не увидел. В общем, любви не получилось, бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и хороших людей найти нелегко. Особенно там, где лежат хорошие деньги. Спивакова только жалко. Он человек, действительно, необыкновенный, интеллигентнейший, и с дирекцией РНО с виду не совпадает не только на физиологическом, но, я бы сказал, уже на антропологическом уровне.

Так что, где ждешь всего хорошего, его, как правило, не оказывается. Жизнь сволочная и состоит из контрастов. Я все время искал в городах Интернет, чтобы отправить тебе письмо и разные статьи по редакциям. В Тольятти нашел интернет-центр в обычной районной библиотеке, куда меня тут же записали за два рубля. Десять компьютеров, мгновенное соединение, божеские деньги, полно народу за ними сидят. Библиотекарша с высшим образованием получает тысячу рублей в месяц. Косметический набор в торговом комплексе “Русь” через дорогу стоит дороже. Тысяча рублей – это пятьдесят минут на картинге погонять рядом с той же библиотекой, чем и не преминули воспользоваться перед концертом молодые музыканты из РНО.

А в Саратове наоборот. Выход в Интернет, куда не совался, строго засекречен и начальством не разрешен. Зашли с Галей в областную библиотеку для детей и юношества. Сорос выделил им семь компьютеров. Создали специальный отдел. Но детей к этим компьютерам не допускают. Говорят, что Сорос, мол, не оплачивает нам выход в Интернет, а мы за каждую минуту должны соответствующую бумагу в финансовое управление отсылать. И вообще про электронную почту я им первый сказал. Гад, выходит, этот Сорос, только лишнюю головную боль придумал. Ну они и ограничились переводом своего каталога в электронную форму. А то, что книги эти в Интернете можно читать без проблем, - это для детей вредно, от экрана излучения идут. И вообще они не собираются со всякими Интернет-кафе конкурировать. Как подумаешь, сколько в этом Саратове юношеской наркомании, так и хочется этих “культуртрегеров” куда-нибудь на цугундер. Зато в Интернет-кафе “Бешеная мышь” через дорогу ничего не мешает сдирать с посетителей по 90 рублей за час, - втрое выше нормальной цены. Вообще Саратов произвел тягостное впечатление своей грязью, мусором – на центральных даже площадях, рядом с местной Думой и памятником Столыпину. Все особняки загорожены шатрами общепита, окрас особняков XIX века дикий, как у какой-нибудь IKEA, в подъездах красивейшие лестницы и решетки под таким слоем вот пыли. Экскурсовод, показывая на набережной памятник Гагарину, всерьез поинтересовалась, знаем ли мы, кто это такой. Неудивительно, что журнал “Волга”, который был тут вполне вровень столичным, уже закрыли. В общем, странная жизнь. Думаю, не только в Саратове.

Как говорил тот же Владимир Спиваков, окажешься где-нибудь в мидл Америке, глаза бы не смотрели. Закроешь их и представляешь, как идешь по коридору своего дома на улице Верди в Париже, - тут тебе картина Анненкова, тут Серебряковой, тут Коровина, - сразу жить хочется. “Знаете, Игорь, что имел в виду Гераклит, говоря, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку? Что мы уже в ней находимся”.

Вот так, мой милый. Стоящий по горло в этой реке

Здравствуй, мой милый. Наша переписка, как я чувствую, вступает в новую фазу появления третьих лиц. Представь себе, получаю недавно письмо от Игоря Захарова, об издательских чудесах которого написал тебе в 15-м письме. Напомню, что я сообщал об издании им книги о прекрасной Эмбер, сочиненной в начале 90-х годов вместе с ее автором, “Кэтлин Уиндзор”, госпожой Фаиной Гримберг. Захаров сократил оригинал на две трети, кое-что переписал в своем духе и назвал это “новым переводом”. Надо понимать, переводом с русского на русский, поскольку никакого английского оригинала не существует в помине. Как и никакой Кэтлин Уиндзор. И вот получаю письмо.

Приходится, как видишь находить время и силы объяснять реальность. “Задетой” я по-прежнему считаю Фаину Гримберг, сочинившую и “начало романа” о прекрасной Эмбер, а не только его продолжение, как считает Захаров. То, что он считает английским оригиналом (или делает вид, что считает), вышло в 1993 году в московском издательстве “Кругозор”. Я бы спросил у Захарова, что значит “купить права на перевод у почтенных Кудрявцевой и Ананичевой”, которые к оригинальному тексту не имеют отношения ни сном, ни духом? Видимо, имелось в виду, что издатель купил просто перевод. Но слово “перевод” также приходится ставить в кавычки.

Забавно, что нам удалось найти “почтенную Кудрявцеву” и дозвониться до нее. Со всеми претензиями по поводу книги она тут же предложила обращаться к издателю. Что касается искомого оригинала, с которого якобы сделан ее “перевод”, то у нее “его не оказалось под рукой”. Уверен, что его нет и дальше - руки и прочего. Повторяю, никакой английской книги о прекрасной Эмбер нет в природе. Как и “Кэтлин Уиндзор”.

Издатель Игорь Захаров прислал поразительное письмо, пытаясь зафиксировать в письменном виде то, что не знает этого факта, а его обманули бедные и почтенные “переводчицы”. Допустим. Но зачем тогда было спускать с лестницы не менее почтенную Фаину Гримберг, которая пыталась донести до его ушей этот непреложный факт? Договорись с ней, как с настоящим автором, заплати гонорар, не раздувай скандала, который ничего, кроме печали и позора не принесет. “Признайтесь в своем преступлении. Вам же будет легче. Я знаю, - как говаривал капитан Жеглов в известном фильме.

Будучи знаком с Игорем Захаровым достаточно давно и хорошо, могу сказать, что всегда поражался этому человеку. Поражался его издательской активности, которая позволила в одиночку создать и раскрутить известное издательство. Да что там, я и большое интервью у него брал, и отрецензировал кучу достойных книг, которые он выпустил. И в то же время поражался совершенно необъяснимым для меня поступкам, о которых тоже не считаю возможным умалчивать. Видимо, этому посвящены его слова о том, что я опять пишу обидные глупости.

Дело в том, что в газете “Время МН” от 26.12.2000 года я напечатал статью “Довлатов о Захарове” по поводу изданной И. Захаровым в виду “Эпистолярного романа” переписки Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым. Там же предположил, что бы, исходя из контекста писем, сказал писатель Сергей Донатович о неизвестном ему издателе Игоре Валентиновиче. Ира, жена Захарова, обиделась на меня за статью до такой степени, что прислала тогдашнему главному редактору письмо, в котором уверяла, что я таким образом мщу ее мужу за то, что тот не издал мою книгу. “Ира, - отвечал я ей мысленно тогда и отвечаю теперь, - я бы имел тогда во врагах все человечество, и уж, по меньшей мере, всех издателей, поскольку никто из них, а не один только Захаров, не издает мои книги”.

Дело, боюсь, обстоит не столь просто. Иначе оно бы не стало два года спустя уголовным. Насколько я знаю, сейчас в Москве как раз проходят судебные слушания по иску Лены, вдовы Довлатова, к издателю Захарову о незаконном издании этой книги, на которую он не имел прав. Насколько помню, нанесенный им вред оценен в 825 тысяч рублей.

Может, не стоит ждать подобного иска со стороны Фаины Гримберг, а найти ее, как настоящего автора изданной им и “переведенной почтенными переводчицами Кудрявцевой и Ананичевой” книги о прекрасной Эмбер, и удовлетворить авторские претензии, не доводя дела до публичного позора? В любом случае, буду, как ты понимаешь, ждать от И. Захарова новых сообщений, о которых не премину тебе доложить.

Как ждал свежих сообщений от пресс-службы и дирекции Российского национального оркестра, которых не на шутку разозлили мои статьи с борта теплохода “Георгий Жуков”. Конечно, было большой ошибкой с их стороны пускать журналистов в свой огород, который только по их мнению цвел и пах добротными запахами. Журналист – не более, чем зеркало, а зеркало, если на него со злобой пенять, будет и эти плевки миру демонстрировать. Еще 17-го сентября утром до меня доносились крики гнева, в недрах пресс-службы готовились письма протеста и списки претензий. Увы, к вечеру все было кончено. Все задуманные рекламные и антирекламные акции рухнули, как карточный домик. Главный дирижер и художественный руководитель РНО Владимир Спиваков публично объявил о расторжении со своей стороны контракта с дирекцией оркестра, “не желая тратить свое время на мелкое и пустое”.

Уф, вздохнул я с облегчением. Значит, зрение меня не подвело, и кривоглазием я не страдаю. Ведь не надо быть Ломброзо, чтобы определить характеристику некоторых лиц в руководстве РНО, особенно на фоне лиц музыкантов. Потом, конечно, поразили публичные комментарии директора РНО. О том, например, что еще 5 сентября он объявил Спивакову, что контракт с ним через год не будет продолжен, вот маэстро, вишь ты, и сорвался. Но как раз 5-го числа оркестр был в Казани, тот же директор сидел вместе с дирижером на пресс-конференции и говорил прямо противоположное. Как говорил герой “Двенадцати стульев”: “У меня все ходы записаны”. Ну ладно, может быть, для публики говорил одно, а на ухо нашептывал, как опереточный злодей, что-то иное. Но вряд ли.

И наконец совершенно замечательный текст был через три дня распространен пресс-службой РНО. Что директор РНО предложил музыкантам самим решать, хотят ли они возвращения Спивакова (если не ошибаюсь, сам Спиваков подобного желания не высказывал, поэтому предложение дирекции как бы повисает в воздухе и является лишь симптомом потери контроля над ситуацией). Поэтому на ближайшей репетиции РНО 29 сентября в 13 часов на улице Гарибальди, 19, от оркестра требуется принять безотлагательное решение на сей счет. А сам директор “уедет на это время из страны, чтобы никак не воздействовать на волеизъявление оркестра”.

Хороша, думаю, будет репетиция. Самое же интересное, что пресловутый директор является, если не ошибаюсь, одним из трех человек, владеющим оркестром. Насколько я понял, РНО это частное предприятие, ежегодно выплачивающее государству мзду за право пользоваться словом “российский” в своем названии. И вот почти полный хозяин предприятия предлагает нанятым им работникам высказаться в роде того, хотят ли они впредь на этом предприятии работать. Подобное я читал только в “Золотом ключике” А. Н. Толстого: как коллектив кукольного театра выступил в защиту дирижера Буратино против директора Карабаса-Барабаса. Смешно.

Но это я так, к слову. За две недели до поездки с РНО я не знал о его существовании. Еще через две недели я надеюсь навсегда забыть о его существовании. Жаль музыкантов, о которых храню самые добрые воспоминания, но есть места, которые надо обходить стороной. Как говорил апостол Павел: “нам все возможно, но не все полезно”.

И все-таки, я рад, что увидел – и сказал. Это как на выставке художника Евгения Додонова, которая проходит в Инженерном корпусе Третьяковки в Лаврушинском переулке. Евгений Андреевич Додонов (1905-1974) – учитель Владимира Брайнина, Максима Кантора, Ирины Наховой, Кати Уваровой и других нынешних художником. Всю свою молодость я слышал о нем от Володи Брайнина. До войны Додонов был художником кино и театра, в июле 41-го его “замели” в лагерь, как чуждого элемента, где вскоре он уже был “доходягой” и почти трупом. Его спас лагерный врач по фамилии Шиндлер. На ум приходит, что все “списки Шиндлеров” составляет Бог. Хотя, не будем забывать и слов Фрэнсиса Бэкона, что, видя свечки, поставленные Богу спасшимися от кораблекрушения, легко представить, что еще больше свечек могли бы поставить те, кто утонул.

Евгений Додонов отбыл срок в 51-м, жил в Алексине за сто километров от Москвы. В конце 50-х перебрался наконец в столицу, где родился, жил тише воды, ниже травы, рисовал в комнате, где жил с семьей, доставая ящик с картоном из-под кровати и потом вкладывая его обратно. С 1969 по 1974 год он взрывается творческой энергией. Темный сюрреализм его картин соединяется с филоновской дробностью и переходит в красочный экспрессионизм на грани высшей мыслительной абстракции. Не зря автор предисловия к каталогу, вышедшему к выставке, Александр Якимович назвал Евгения Андреевича Додонова “художником-мыслителем”.

Впрочем, сам Додонов ни на чем никогда не настаивал, иначе, наверное, и не произвел бы такого сильного впечатления на молодых художников совсем иных времен, став мостом между разведенными поколениями России. Я помню это начало 70-х, эти годы депрессии и сумасшедших домов. Картины Додонова передают само предощущение их. Я знаю художников, которые, совершенно о нем не слыша, развивали то, что он делал. Сын Додонова рассказывает, что Евгений Андреевич работал непрерывно, не задумываясь, словно внутри у него был готовый план творчества, рассчитанный на годы вперед. Смерть наступила совершенно неожиданно.

Но урок человека, претворившего страх молчания в творчество, осмелившегося, несмотря на жуткий опыт репрессий, выразить свою искривленную ужасом, но живую душу, - урок этот был услышан и передан дальше. Характерны названия додоновских картин – “Ворота в лагерь”, “Бал в сумасшедшем доме”, “Все страхи”, “Меня хоронят”. А “Собирательница пустых бутылок”, написанная тридцать лет назад, вполне могла бы стать символом нашего времени. Известно ведь, что время, идя вперед, возвращается. И то, что выразил в своих картинах Евгений Додонов, открылось нам для нового прочтения не только в творчестве его учеников, но и у него самого. Его выставки в 90-х годах казались несвоевременными. Нынешняя, точно названная – “Превратности”, оказалась ко двору.

Ладно, обнимаю тебя. Об открытии на углу проспекта Мира и Грохольского переулка клуба “Мадам Галифе” напишу в следующем письме. Это дополнение к клубу “Огород”, находящемуся там же, который, в свою очередь, является побегом от известного “Петровича”. Весьма перспективно его местонахождение рядом с заложенным Петром Ботаническим садом, так называемым Петровским огородом. Думаю, что мы не раз еще там погудим, хотя бы и виртуально. К чему клонят не только компьютерные программы, но и годы.

Всё, мой милый людям заочный друг, это конец, старость, пора сливать воду. Когда раскрываешь том Лермонтова и не можешь оторваться, это финиш. И ничего во всей Вселенной я не хочу благословить. А, стало быть, сиди один, лучше всего, на даче или в деревне, а не шляйся по презентациям и вернисажам.

Сейчас ведь новая напасть пошла – литературные конкурсы. Один за одним. Такое впечатление, что если в срочном порядке Дума не примет закон против отмывания денег, то они заразят всю страну сочинительством.

Например, конкурс “Жизнь состоявшихся людей”, который придумана нефтяная компания ЮКОС через свое детище “Открытая Россия”, пристегнув к нему издательство “Вагриус”. Авторы трех лучших романов “о настоящем бизнесмене” получат пять, четыре и три тысячи долларов каждый и право напечататься в “Вагриусе”, причем, премия в этом случае и станет гонораром. Если же они “Вагриусу” свое сочинение не отдадут, то и денег не получат, - одну похвальную грамоту. Победителя хотели назвать в октябре, но народ, уйдя в августе в отпуск, навалял девяносто эпопей по семьсот страниц каждая, и бедное жюри заявило, что раньше ноября кучу не разгребет. Сразу видно честных людей, - пока все не прочитают, лауреата не выберут, не чета прочим.

И это уже не первая их попытка привить любовь к трудовому капиталисту. До этого был конкурс на лучший сценарий. Потом на лучший рассказ – “Чудесные истории о деньгах”. Причем, в последнем случае выпустили по результатам конкурса сборник “Талан” тиражом в 50 тысяч экземпляров. Такие тиражи, изданные в начале 90-х, до сих пор распродаются на вес, но, поскольку в книжных магазинах и на лотках я эту книгу после презентации в глаза не видел, стало быть, куда-то подевалась. Может, авторы разобрали. По слухам, половину рассказов написали ридеры и члены жюри. Это, кстати, хороший выход, - чем читать чужую муру, лучше сочинить свою собственную.

Ну, да дело прошлое. А вот свежий конкурс “Российский сюжет” произвел в литературных кругах столь оглушительное впечатление, что оно не скоро еще выветрится. Суди сам, дружище. Создается некое издательство “Пальмира”, которое говорит: надоели мне эти известные авторы, хочу иных, лучших. Пристегивает к себе, как водится, журналы “Знамя” и “Новый мир” и объявляет конкурс по всей Руси великой на лучший любовный, детективный и исторический романы. Сообщили об этом по Интернету и прочим местам общего пользования, народ и возбудился. Шутка ли, по десять тысяч долларов каждому.

О дальнейшем мнения расходятся. Люди суровые, как Андрей Немзер, заподозрили во всем этом криминальный российский сюжет. Улики, как ни крути, были. Количество представленных произведений колебалось от “много, около пятисот” до “очень много, больше тысячи”. Никаких “длинных” и “коротких” списков претендентов оглашено не было. Вдруг, как Deus ex machina и Борис Акунин из Григория Чхартишвили, явились три победителя, которые должны были не просто обогатить русскую словесность, но стать всенародными любимцами и чемпионами по тиражам. Имена их неизвестны, подвиг их бессмертен.

Люди сентиментальные, как Юлечка Рахаева из “Известий”, предположили в этом сюжет идиллический: мол, обувные бизнесмены решили, как это водится на Западе, улучшить свой имидж. И найти закопанные в землю таланты. Увы.

Церемония награждения в ЦДЛ вдруг явившихся и никому не известных лауреатов поразила видавшую виды литературную публику. Жаль было всех. Начиная с модного ныне Леши Куценко (фильм “Антикиллер”, мюзикл “Метро”, спектакль “Чапаев и Пустота”), выступившего в роли Музы с прокладочными крылышками (за спиной) и кончая членами жюри, один из которых, Александр Кабаков, сказал, что, даже выступая много лет назад в КВНе, не видел такой пошлости. Выяснилось, что сценарий действа написала жена спонсора. Может, дело в сумме ее гонорара? Неужто из-за этого затевали всю комбинацию?

На сцене стояла виселица. Сюжет расписали на три часа. Говорили, что член жюри артист Валерий Золотухин, опаздывавший на юбилей Юрия Любимова, бился за кулисами в истерике и падал на колени, умоляя выпустить его оттуда, объявить победителя и дать волю. Наконец Золотухина выпустили и дали после ряда драматических мизансцен с привлечением молодых артистов разных театров в красноармейской форме объявить победителя, который не нашел ничего лучшего, как, объятый чувствами, поцеловать руку благодетелю. Сидевший рядом со мной и Галей фотограф Миша Климентьев из “Газеты” просто подпрыгнул от профессиональной гордости, сделав соответствующий кадр. Опускаю гнетущие подробности.

Другой победитель, встав на пьедестал, вкратце рассказал о себе: “52 года, из них 35 лет занимаюсь журналистикой, 6 лет пишу прозу (2 года еще что-то, я забыл), первый раз в ЦДЛ”. Трогательно. Победительница в разделе лирического романа крикнула в зал: “Мама, я здесь”. А когда целовальщик руки Золотухина выразил в своем кратком слове особую благодарность издательству “Россолимо” с улицы Пальмиры, а оказалось, что надо наоборот, - издательству “Пальмира” с улицы Россолимо, - а предыдущая лауреатка, увидев его волнение, просто подошла сзади и взяла его за руку, то я просто съежился. Я ведь видел ее маму в крестьянском шушуне, и ее саму, такую трогательную. Что же это все как не типичный российский сюжет! Права Юлечка Рахаева. А я – рядовая столичная сволочь, если над всем этим издеваюсь, а еще большая сволочь, что на все это хожу, то есть как бы принимаю участие. Поверь, мне стало так стыдно, как было, наверное, стыдно только членам жюри и прочим организаторам, хотя, видимо, не всем, потому что мероприятие продолжалось.

С воем бежал я оттуда, но куда? Не поверишь, на новый литературный конкурс! Финальную шестерку объявлял “Букер”, взятый в этом году под покровительство все той же “Открытой” нефтяным ЮКОСОМ “Россией”. Англичане уже пару лет, как слиняли в ужасе от всех этих российских сюжетов, но, видно, остался чопорный английский дух, - потому что в Атриуме “Балчуга-Кемпински” все было на редкость спокойно, даже Владимира Сорокина впервые избрали в шестерку финалистов, правда, из-за политических причин его преследования. Зато на фуршете не было ни капли спиртного, что собравшимися журналистами и литературными критиками было встречено с пониманием и едва ли не с восторгом.

А там уж надо было бежать на объявление “длинного списка” литературной премии “Дебют”, которая присуждается авторам до 25 лет включительно. Здесь уж наблюдается полный улет всенародного творчества. Несмотря на возрастной ценз, было представлено 32 тысячи произведений. Бедные ридеры (а по-нашему – закулисные чтецы) выбрали оттуда ровно 64-х авторов. Уж могу только догадываться, как им это удалось, поскольку не силен в математике и не могу умножить 32000 рукописей на 100 страниц минимум каждая и разделить на число секунд, за которые нужно эти страницы просто перелистнуть, не то что прочитать, и разделить на число чтецов, которых тоже, наверное, число ограниченное. Короче, голова кругом идет. А ведь впереди еще “Национальный бестселлер” - еще одна странная премия, - кто знает ее лауреатов, где десятки тысяч тиража их произведений? А впереди еще тихие околожурнальные премии: “Ивана Белкина” за лучшую повестушку, “Юрия Казакова” - за рассказец. Тут же Аполлон Григорьев маячит с премией за все, что угодно, лишь бы на кириллице. Тут же лауреатские конверты с тысячами и десятками тысяч долларов. Тут же фуршеты – с алкоголем и без.

Между тем, литературный процесс идет своим чередом как “Процесс” Франца Кафки. Тот же Александр Кабаков, собравшись выпускать новую вечернюю ежедневную газету, набирает для обучения молодых сотрудников и опрашивает их, мол, что читают? Результат его ужаснул, - сплошь Мамлеев, Сорокин и Баян Ширянов. Кундера, Павич и Мураками – это высший уровень. А то мы не знаем, что все эти литературные конкурсы с конвертами – параллельная реальность. А где-то далеко внизу – книжные лотки с “Е.ущими вместе”.

Все, мой дорогой, не обессудь, убегаю до лучших времен. Ах да, обещал тебе в прошлом письме рассказать про клуб “Мадам Галифе”, который отпочковался от “Петровича”. Клуб, который оформил, кормит (в прямом смысле – как повар) и радует сын Резо Габриадзе. Так что, в скором времени, увидим там и знаменитого его папу с не менее знаменитыми кукольными спектаклями. “Мадам Галифе” - в том же ряду в начале Грохольского переулка рядом с проспектом Мира, что и родственный ему “Огород”, и “Ботаник”, в котором Дима Стахов недавно представлял две своих новых книги. Одна из них, “Арабские скакуны”, вышла в издательстве ОЛМА-пресс в серии современной прозы “Литература категории А”. Вел серию Борис Кузьминский, выпустил чуть более дюжины книг, - каждая интересна на свой манер, одинаковых и скучных нет. Да издательству это все по кеглю. Серию оно закрыло, Кузьминского выгнало, но, что еще хуже, уволило и всех редакторов до единого, которые были причастны к работе над этими книгами. А ты говоришь: поиски новой прозы!

Представлявшая Диму Стахова Дарья Донцова (в девичестве Груня Васильева) так и сказала: мол, не на диване надо лежать, а по пятнадцать страниц belle letter писать, что в переводе значит – красного словца. Именно, что словца, а не винца, известного тебе по моим рассказам о вернисажах.

К примеру, по тут же следующему к слову рассказу о выставке Меера Аксельрода в галерее на Солянке. Открыли ее к столетию этого вполне хорошего мастера “московской школы живописи”, приписанного с 30-х годов по ведомству “еврейского искусства”. Там и эскизы декораций и костюмов к спектаклям ГОСЕТа, и иллюстрации к книгам еврейских писателей, и виды белорусских местечек. Кажется, только борьба с космополитизмом освободила художника от этнических обстоятельств, доведя их, как водится, до крайности, и он смог сосредоточиться на живописи и рисовании как таковых. Четкие рисунки – “Валерий Брюсов в гробу” и “Андрей Белый в гробу”, - словно символизировали подлинное предназначение его искусства: посмертной маски гробящего нас времени.

Прочее - суета. Не по возрасту и не по чину, если иметь в виду высший мой чин – отсутствие всякого оного. Как-то зашли мы с Галей в “Ритм & Блюз”, куда его хозяин, Андрей Макаревич, пригласил нас на 5-летие клуба. Господи, да все, кто там был, нам в дети годились. Вот им веселиться, а нам пора думать думку, а не шляться по злачным местам.

Хотя Галя, конечно, видит все совсем иначе. То на “Тоску” намылится, то на французскую живопись в ГМИИ, то на ирландский танец в Кремль, то еще куда, - нет, чтобы с внучкой сидеть. Вот и опять в том же “Ритм & Блюзе” проводит умственный турнир для прессы типа “Своя игра”. Журнал “Огонек” против всего остального медиа-сообщества. С отборочными турами, фуршетом, музыкой, финалом и VIP-персонами в качестве жюри. Еще чуть-чуть осталось, и мы с ней учредим литературный конкурс на лучший кафкианский сюжет. Интеллектуальная игра журналистов – чем не зачин для этого? Но нет. Если быть злым, как Немзер, то лучше не быть вообще.

Засим прощаюсь, милый друг. Дальше, как сказано в известной пьесе, - тишина. Принц мертв. Абзац котенку. Конец третьей серии.