время профессионала

Единица измерения: одно человеко-издательство

Игорь Захаров не знает, как делать бестселлеры, они у него просто получаются.

И когда меня в “Вагриусе” спрашивали, с кого начинать, я отвечал, что с любых, с очевидных, потому что нет никого – ни Наполеона, в книге академика Тарле о котором 100 страниц посвящено не человеку, а континентальной блокаде, ни Ленина, ни Троцкого, ни тех, кто еще более их живо интересен публике, как, например, Алла Пугачева.

Самое сложное и интересное было – найти автора, который написал бы о Пугачевой всё, но при этом пристойно, не грязно, не вульгарно. Я нашел замечательного журналиста Алексея Белякова, который сделал именно такую неавторизованную биографию. И за полгода было продано 225 тысяч экземпляров.

-Да, кроме одной пикантной подробности. Вместо выручки я получил от своих партнеров из “Вагриуса” на эту сумму счет за телевизионную рекламу. И понял, что не надо приятельство путать с бизнесом. И что надо самому контролировать все этапы издания и продажи книги. Если ты родил ребенка, а потом отдал его в детский дом, то не пеняй потом, что он вырос не таким, каким ты хотел.

По инерции вместе с Пугачевой вышли биографии Наполеона, английской королевы Елизаветы П, которую перевел Григорий Чхартишвили, и еще две-три книги под маркой “Захаров-Вагриус”. После чего в начале 98-го года я перерегистрировался в самостоятельное издательство “Захаров”, не зависящее ни от кого. В этом качестве нахожусь и сегодня, по-прежнему издавая биографии знаменитых и великих, будь то Бисмарк или Маша Арбатова. Критерий один – не надо объяснять, кто это такие, и это добротные тексты, которые интересно читать нормальному человеку. Нам с вами, в конце концов.

-Да, это классический пример счастливой случайности. Для биографии Елизаветы П я искал того, кто смог бы перевести английское издание книги быстро и не приписывая лишнего, не привирая и не меняя авторской тональности. Григорий Шалвович сделал это все профессионально, и мы расстались вполне довольные друг другом.

Мое любопытство было чистым. Я прочитал и понял, что мне интересно переворачивать страницы, чтобы узнать, что будет дальше. При этом я не чувствую себя стоящим выше автора, как при чтении о каком-нибудь вульгарном герое или кремлевских разборках. Есть книжки “про них”, и есть книжки “про нас”. И эта – про нас. Поэтому я через несколько дней отзвонил ему и говорю: “Григорий, а можно я это издам?” – “Так вы же не издаете художественную литературу”. – “Так я же сам себе хозяин. Захотел – и издал”. – Конечно, говорит он, я польщен, и так далее. И мы заключили договор на двенадцать романов.

-У него было это ощущение. Притом, что я знал, что на раскрутку любого автора нужно года три и сериал, чтобы была узнаваемость героев. До самых последних дней мы с ним препирались, что он слишком меняет жанр: то это шпионский детектив, то политический, то декадентский, который он сейчас пишет. Или я помню свои вопли по поводу “Левиафана”: “Григорий, все хорошо, но не должен корабль плыть из Лондона на Цейлон. Он должен плыть по Волге, чтобы было больше русского духа. Пусть на нем будут те же англичане, немцы и занзибарцы, но не должно быть столько чистой Агаты Кристи”. А он: “Раньше надо было говорить. Не буду уже менять!”

-Да, классический пример случайности, но и обратной связи с автором. Она возникает то и дело. Скажем, обращается ко мне дальняя родственница Распутина, проживающая в Парагвае. Внучка уехавшего в начале 20-х годов на освоение парагвайских залежных земель казака, никакого отношения к России не имеет. Вы, говорит, издали мемуары князя Юсупова, убийцы Распутина. Так, может, издадите и дочь Распутина для представления другой стороны этой истории? Или “Эпистолярный роман” Сергея Довлатова и Игоря Ефимова, который будет издан “Захаровым” в скором времени. Это закадычные приятели, вместе эмигрировавшие в 1978 году, но жившие в разных городах Америки и еженедельно переписывавшиеся в течение десяти лет. В этой книге будет много справедливой, но неприятной правды, много несправедливой неправды, но и по стилю, и по изяществу это – аутентичный Довлатов.

-Когда мне говорят, что воспоминания Коры Ландау ужасны по отношению к академикам, что Таня Егорова написала об Андрее Миронове бог весть что, что Маша Арбатова – скандалистка, я отвечаю, что это их версия правды. Они так думают, и я даю им слово. Если у вас есть другое слово, вы тоже можете его сказать.

Когда Игорь Ефимов прислал переписку с Довлатовым в Россию в поисках издательства, ему сказали: “Отдай Захарову. Кроме него, это никто не издаст”. Конечно, это лестно. Но это вторая причина, а первая – то, что текст интересный. И тогда ты начинаешь взвешивать риск: не посадят ли тебя, вернешь ли деньги? В конце концов, в законе об авторских правах нет слова – “письма”. Посланное письмо принадлежит адресату в той же мере, что и его автору. Это товар, который ему подарен. В любом случае, я готов идти на возможные риски, ибо текст этого стоит.

-Если я издал нулевую редакцию “Войны и мира”, я же не требую, чтобы именно она считалась единственной, а все остальные были сожжены. Я взял изданный в академическом “Литнаследстве” вариант, и переиздал его без боковых и угловых скобок, без курсивов разночтений и вычеркнутых слов – для нормальных читателей, а не текстологов. Естественно, критикам это не нравится, но я ведь не для критиков издаю книги.

Или взять “Былое и думы” Герцена. Прекрасная книга, но в ней 1200 страниц, из них сотни посвящены июльской французской революции, Мазарини, анархистам, которые мало кому сейчас интересны. Но там же ведь и масса другого, что читается взахлеб. Я же не отменяю полного издания, но если я вскоре издам втрое сокращенную книгу, то эти 400 страниц, я уверен, прочитают и те, у кого полный Герцен стоит на полке нечитанный, отложенный до лучших времен. В этом, по-моему, есть и определенное культуртрегерство, хотя я думаю, конечно, не о нем, а о том, чтобы книжку расхватали.

Еще Сомерсет Моэм говорил, что на самом деле искусство читателя состоит в умении пролистывать скучные страницы. И эта фраза, кстати, отозвалась ему самому, когда во время войны враги сожгли его родную хату на Средиземном море, он сидел в Америке, и какой-то издатель его подбил сократить “Тома Джонса” Филдинга. Вы, мол, сами говорили, что знаете, как пропускать скучные страницы. Вот вам отличная книга, только в ней полторы тысячи страниц, и ее невозможно прочесть нормальному человеку. Так подсократите! Или вспомните, как Бунин говорил, что “Анна Каренина” – прекрасный роман, только Лев Николаевич слишком уж понаписал. Если бы переписать, то ему бы цены не было. Да что Бунин. Если бы Бондарев переписал, я бы издал, потому что тут есть некий казус.

-Нет, но я предпочитаю, чтобы читали текст, а не обсуждали, зачем Захаров это затеял. Я обижаюсь, когда Татьяна Егорова написала замечательную книгу об Андрее Миронове, совершенно первичную по ощущениям пережитого, а “Московский комсомолец”, “Экспресс-газета” и прочая желтая пресса взяли из нее исключительно про то, как лазили под юбки и расстегивали ширинку Плучеку. Я искренне злился: книжка ведь про любовь, а не про ширинки, это нечестно! А мне говорили: ты ничего не понимаешь в раскрутке.

Автор, А. Александров – наш современник, прославившийся и разбогатевший в конце 80-х. Он купил себе поместье, обложился полными собраниями “Русского архива” и “Исторического вестника” и семь лет писал эту книгу на основе документов, анекдотов, слухов, сообщенных современниками. Это частная жизнь человека, в которой эротика играла огромную роль. Не издать это было нельзя, это было бы как недобор для картежника. Тем более что тебя опять же провоцируют: если не ты, то никто не издаст, на тебя вся надежда. Ну, я и поддаюсь.

-Мне было очень интересно. При этом даже я испугался печатать некоторые главы, очень уж сдобренные эротизмом. И, видимо, сделал глупость. Вспомнил, что когда Жуковский перевел “Одиссею”, он некоторые рискованные места перетащил в первом издании в конец текста, чтобы при желании их не читать. И по согласованию с автором я взял пять наиболее скандальных глав и перенес их в конец книги, набрав даже более мелким шрифтом…

-Ну, конечно, я и говорю, что глупость. Да еще скажут: вот, подлец, специально сделал для пущего скандала! Так не читай. Ведь это не история КПСС, которую тебя заставляют конспектировать! Тем более что в них нет ничего выдуманного. А, во-вторых, каждые полвека надо писать новую книгу и про Пушкина, и про Петра Великого, и про других. Василий Гиппиус писал про Пушкина, потом Тынянов писал про Пушкина, теперь написал Александров. Я не сравниваю его с Тыняновым, это не моя забота, но времена и жизнь все-таки изменились с тыняновских времен.

-Есть две крайности: отношение с автором портится через полгода-год, если его книга продается или очень хорошо или хуже, чем он ожидал. Взять Машу Арбатову или Таню Егорову, книги которых продаются очень хорошо – перевалив через сто тысяч экземпляров. Договор для всех един: 10 проц. от отпускной издательской цены каждого проданного экземпляра. Сколько продали, столько они и получили. Но когда человек получает 300 тысяч, ему кажется, что и 500 тысяч могло бы быть. Еще бы, тут такая слава, а я так мало денег получила!

Или противоположный случай. Я до сих пор рад, что издал книгу Виктора Топорова, этого питерского скандалиста, который всех смешал с грязью. Искренняя, интересная книга, но автор оказался для столицы нераскручен. Я издал 6 тысяч экземпляров, из которых продано от силы четыре с половиной. Виктору кажется, что он не менее интересен, чем Маша Арбатова, и я его понимаю. Но у него 4 тысячи продано, а у Маши – 104. И он ходит всюду и жалуется, что Захаров, кажется, сделал левый тираж его книги и продает его из-под полы. О чем мне тут же докладывают доброхоты. Я прошу Виктора принести мне хоть один экземпляр этого левого тиража. Левый тираж это все равно, что доллары печатать: гораздо дешевле их заработать. Притом что я свои книги печатаю только в больших государственных издательствах, где строжайшая отчетность и где взятка за левый тираж намного превзойдет все, что я когда-либо заработаю. Понятно, что авторы обижаются, это нормально, хоть и досадно. Кажется, только Григорий Шалвович не жаловался.

-Тоже нормально. К раскрученному автору легко прийти со стороны и предложить такой аванс за новую книгу, который я не потяну. Я ведь плачу аванс только тем, кого нужно освободить от других занятий, чтобы они сели и написали для меня то, что я хочу. А так Б. Акунин все равно пишет для меня восьмой, декадентский, роман из серии о Фандорине – “Любовник и смерть”. Он уже один раз его сжег, теперь переписывает, отвлекается на сценарии, но знает, что все равно должен это сделать.

Тоже обратная связь, о которой мы говорили вначале. Естественно, издав это, надо было переиздать “20 писем к другу” Светланы Аллилуевой, дочери Сталина. Сюда же к концу года думаю издать мемуары Льва Троцкого, которые выходили у нас один раз во время перестройки. А текст его очень интересный. И для меня есть правило, которому я следую: сколько бы раз хорошая книга ни издавалась, если нельзя пойти и купить ее в магазине, то ее не существует, и ее надо издавать.

Мне всегда казалась интересной Марья Андреевна Чегодаева-Гершензон, статьи которой я читал в “Московских новостях”. Я позвонил ей полгода назад и заказал написать мемуары. Но ту часть, что она написала, я не одобрил, да и она сама говорила, что ничего не помнит, все время сбивается на политику. Но в разговоре упомянула, что на антресолях лежат неопубликованные воспоминания ее матери о своем отце, Михаиле Осиповиче Гершензоне. Я говорю: “Дайте почитать”. Она достает мне машинопись трех томов – дивный рассказ о взрослении арбатской барышни первой четверти ХХ века, жившей в Плотниковом переулке. А то, что ее отец – один из ярчайших мыслителей русского “серебряного века”, что она боялась Бердяева, у которого был жуткий тик, или бросалась камнями в сына Вячеслава Иванова, придает рассказу лишь дополнительную прелесть.